Адрес, который назвал мне папенькин партнер, находился на тихой и красивой улице Святого Марка. Дома здесь были, в основном, двух и трехэтажные, но попадались и старые кирпичные шестиэтажные билдинги, в одном из которых и располагалась нужная мне квартира.

Поднимаясь по лестнице, я представляла, как посмотрю в глаза этому гаду, которому богатство так важно, что ради него он готов поубивать половину Нью-Йорка, и что скажу ему.

Гад ждал меня — дверь в квартиру была приоткрыта. Я вошла, постояла у порога, привыкая к полумраку — в квартире было значительно темнее, чем на улице, а свет почему-то не горел. На обшарпанном столе белел клочок бумаги. Я подошла поближе, взяла листок и поднесла его к окну, чтобы разобрать то, что там было написано.

«Поднимайся на крышу». Всего три слова. Я задумалась. На крыше этот гад может сделать со мной все, что угодно — я панически боюсь высоты. Вроде бы, шестой этаж — это не Эмпайр Стейт Билдинг. Но мне хватит.

Откровенно говоря, мне ужасно не хотелось никуда идти, тем более, на крышу. Надо было взять с собой Стаса, подумала я с запоздалым раскаяньем. Но Стаса рядом не было, а в ушах у меня звучал голос: «С малюткой непременно что-нибудь случится…»

Мешкать было нельзя. Я глубоко вздохнула, на секунду зажмурилась, достала папку с завещанием и, держа ее в руках, вышла из квартиры.

Ветер, которого совсем не чувствовалось внизу, ударил мне в лицо, когда я оказалась на крыше. Низкие облака, предвещающие дождь, казалось, нависли над самой головой, так, что хотелось пригнуться. На дальнем краю крыши, у низкого бортика, стояли две фигуры: одна высокая, широкоплечая, в длинном кожаном плаще, а другая — маленькая, озябшая, в синем пальтишке, с развевающейся по ветру охапкой спутанных рыжих кудрей. При виде этой крохотной жалкой фигурки мое сердце дрогнуло и перевернулось. Гад крепко держал девочку за руку, а она стояла смирно, только ежилась под порывами ветра.

Я сделала несколько неуверенных шагов вперед, стараясь не смотреть вниз, и увидела, как большая рука сильнее стиснула детскую ручонку.

— Я пришла! — крикнула я поспешно. — Отпусти ребенка!

Гад усмехнулся. Я подошла еще ближе, и теперь видела его лицо. Да, господа… Сказать, что он был красив — значит, не сказать ничего. Про таких говорят — дьявольски красив. Его глаза сверкали, густые волосы падали на воротник роскошной блестящей волной, белоснежные зубы поблескивали в утреннем полумраке.

— Отпущу, конечно, — пообещал он, не переставая улыбаться, и подтянул девочку поближе к себе. — Давай сюда папку, радость моя.

Я больше не смотрела на него — я вглядывалась в бледное личико ребенка. Глаза девочки были полны слез, но она молчала. Я протянула одной рукой папку, другую руку протягивая к малышке. Мне хотелось взять ее на руки и прижать к себе.

Гад принял папку у меня из рук, умудрился раскрыть ее, не выпуская детской ладошки, бегло просмотрел содержимое, удовлетворенно кивнул, широко улыбнулся и быстрым неуловимым движением перебросил девочку через бортик крыши. В ту же секунду я, не успев ни о чем подумать и вообще не поняв, что делаю, нырнула следом, успев схватить полу синего пальтишка.

Глава 20

Ветер бросился мне в лицо, паническое ощущение падения заставило зажмуриться, и единственное, что я могла — изо всех сил стискивать край пальто девочки, которая почему-то не закричала. Но крик я услышала — это был мой собственный крик, отчаянный и короткий. Дальше я помню смутно: удар, но вовсе не такой сильный, как я ожидала, треск рвущейся ткани, девочка каким-то образом оказывается у меня в руках, снова падение, снова удар и треск… Нас с нею спасли маркизы, натянутые над окнами — эти бело-зеленые полосатые тенты, придающие улице европейский вид. На трех верхних этажах маркизы защищали окна от солнца, на следующем их не было, но было что-то вроде декоративного балкончика, который задержал наше падение, потом опять маркиза — девочка слабо вскрикнула, зацепившись за каркас, но я, продолжая падать, утянула ее за собой… Над входом был полотняный козырек, он порвался под нашим весом, но упали мы не на мостовую — кто-то подхватил нас и, не удержав, свалился навзничь, а мы — на него. Я продолжала держать ребенка мертвой хваткой и не могла открыть глаза. Не знаю, сколько времени мы так лежали, оглушенные падением. Малышка зашевелилась первой. Я рефлекторно прижала ее к себе, и она тихонько пискнула — видимо, мои объятия больше напоминали стальные клещи. Постаравшись ослабить свою хватку, я открыла глаза, увидела, что лежу на груди Стаса, и резко села. Голова у меня закружилась, в глазах потемнело, а когда темнота немного рассеялась, я увидела, что Стас тоже сидит на земле и трясет головой. Где-то выла сирена, этот вой приближался. Девочка стояла рядом, держалась за мое плечо и всхлипывала. Я обняла ее и ощупала с ног до головы — чудо чудное, на ней не было ни царапины!..

— Ч-черт!.. — с чувством сказал Стас. — У меня такое ощущение, что я поймал пушечное ядро.

— Ты в порядке? — спросила я хрипло. Голос не слушался. Я подняла голову и посмотрела вверх — туда, откуда мы падали. Здание не казалось таким уж высоким, но уж искалечиться мы были должны на сто процентов. Ветерок лениво шевелил клочья разорванных маркиз. Я мысленно поблагодарила Бога, судьбу, хозяев дома, натянувших над окнами эти козырьки от солнца, и повернулась к Стасу. Вообще-то, если бы не он, мы наверняка сломали бы руки и ноги.

— Как ты здесь очутился? — спросила я все еще каким-то чужим голосом.

Он пожал плечами и поморщился: видимо, все-таки ушибся.

— За тобой помчался, естественно. Я сразу понял, что ты решила сбежать, как только услышал, как ты пыхтишь, протискиваясь в окно.

— Я?!.. — от негодования я задохнулась.

— А кто — я? С такими бедрами только в окна лазать.

Я собиралась высказать ему все, что о нем думаю, но вспомнила о нашем враге. Что же мы сидим! Он нас сейчас с крыши перестреляет, как цыплят!..

— Вставай! — я начала тянуть Стаса за куртку, пытаясь поднять на ноги. — Нам же надо…

— Ничего нам не надо, отпусти, — он все еще морщился. — Вон он, твой красавчик…

Я оглянулась и увидела выходящего из подъезда Горчика. В одной руке у него был пистолет, а другой он вел в поводу пристегнутого к нему наручниками папенькиного партнера. Увидев меня, красавец белозубо рассмеялся — казалось, его совершенно не смущает собственное плачевное положение.

— Жива? Ну, ты шустра, мать… Вся в своего папашку. Слушай, я совершил ошибку, признаю. Мне нужно было самому на тебе жениться. Ты мне подходишь. Я таких отчаянных люблю. А может, еще не все потеряно?..

— Да пошел ты, — ответила я невежливо и отвернулась.

Возле нас остановились сразу несколько машин — они окружили нас кольцом: две полицейских, служба скорой помощи и почему-то пожарная команда. Все сразу заговорили, все завертелось вокруг нас, я крепко держала малышку, не давая никому забрать ее у меня.

Она все молчала, только тихо, бесслезно всхлипывала в шоке и, в свою очередь, цеплялась за меня своими тонкими цепкими пальчиками. Уже в госпитале, после того, как нас осмотрели, ощупали, сделали рентгенограммы, сонограммы и еще что-то там, я вдруг, неожиданно для себя, разрыдалась и никак не могла успокоиться. Медсестра гладила меня по плечу и что-то говорила успокаивающим голосом, но я все рыдала и рыдала.

Малышка — ее звали Рахель — была цела и невредима, только испугалась. У Стаса были вывихнуты оба плеча, и врачи говорили, что ему повезло: обычно в таких случаях ломают шеи, в лучшем случае — ключицы. Если бы он просто шел мимо, и мы свалились ему на голову, он бы наверняка погиб, хотя и смягчил бы, конечно, наше падение.

Но Стас не шел мимо, он ловил нас специально, вытянув руки, и его сильные, тренированные плечи моряка выдержали.

Мы сидели в закутке, отгороженном тяжелой шторой от других больных, и я все рыдала и рыдала, даже после того, как мне дали выпить какую-то гадость.

— Ну, хватит, прекрати, — сказал, наконец, Стас, — у тебя уже нос покраснел и глаза опухли. Смотри, если ты мне разонравишься, пеняй на себя. Я уже почти решил на тебе жениться, но с таким носом…

От возмущения я тут же перестала плакать. Еще один! Нет, они все решили меня извести этим чертовым летом!

— Заруби себе на своем красивом носу! — закричала я шепотом, чтобы не испугать задремавшую у меня на коленях Рахель. — Я не собираюсь выходить замуж в ближайшие десять лет! А если и соберусь, то уж, во всяком случае, не за тебя!..

* * *

Я вам не советую, господа, ездить на Багамы этой весной. Во-первых, там жара. Во-вторых, скучища. Хотя, меня все это, честно говоря, не очень-то и волновало: в номере постоянно работал кондиционер, а скучать мне было некогда. Я, вообще-то, еще не слыхала о тех, кто скучал бы в свой медовый месяц.

Моим шафером на свадьбе был Сенечка. Он, конечно, по своей всегдашней привычке, принялся ныть, что вот, как обычно, я, эгоистка такая, выхожу замуж, а он остается совсем один, его никто не понимает, с женщинами ему не везет… Но потом увидел мою новую секретаршу Адель и сначала застыл на месте, а потом начал таскаться за ней, как хвост, молча глядя на нее преданными глазами маленького покинутого щенка.

Был на свадьбе и Алекс. Не могла же я не позвать на свадьбу собственного сводного братца, хоть он и порядочная сволочь! К счастью, папенькин партнер не успел его закопать, как обещал, а просто связал и бросил в подвале, откуда его освободила Инес. Инес тоже присутствовала на свадьбе, неслышно сидела в уголке, сверкая оттуда своими жгучими глазами на мою мамулю. Мамуля же ни на что не обращала внимания, занятая малышкой Рахелью. Вот представьте себе, моя суровая мамуля, никогда, сколько я себя помню, не погладившая меня по голове, мгновенно всем сердцем прикипела к новоявленной внучке… или дочке?.. Нет, дочкой Рахель сразу и безоговорочно стала считать я, хотя она и приходилась мне сводной сестрой. Наше сходство, между прочим, действительно бросается в глаза, и, когда я гуляю с нею в парке, мне часто говорят, что девочка — вылитая мама.