Люся еще раз перечитала записку, от начала до конца, потом зачем-то перевернула листок, внимательно изучила его оборотную сторону, как будто искала на ней разгадку тайны. Но другая сторона записки была совершенно чистой.

Первой была мысль: и все-таки это ермолаевские проделки. Что с того, что почерк не его. Он запросто мог попросить кого-нибудь все это написать… Мог, но зачем? Нет, это совершенно не в его духе! В чем тут юмор? В том, что Люся как дура потащится к метро, будет стоять там в ожидании таинственного незнакомца, а Юрка, спрятавшись за каким-нибудь ларьком, будет наблюдать за ней и помирать со смеху? Нет, на такую тупость Ермолаев не способен, слишком хорошо Черепашка его знает. Тогда что это? Приглашение на свидание? Первое в жизни?

Почему-то в эту секунду она не вспомнила о своем сне, хотя, казалось бы, самое время было вспомнить. Подумала о маме: жалко, что той нет дома. Она уж точно смогла бы трезво оценить ситуацию и помогла бы принять Черепашке единственно верное решение. Может, позвонить Лу? Черепашка кинулась уже было к телефону, но остановилась на полпути как вкопанная: Лу сейчас сидит в этих дурацких «Клонах». Господи, что же делать?

Люся посмотрела на часы. Пятнадцать минут пятого. Если она решила идти, то пора собираться, ведь до «Фрунзенской» надо еще три остановки ехать на троллейбусе, а его иногда приходится подолгу ждать. Кто же он, этот Я. Г.? Стоп! А почему «он»? Может быть, это «она»? Люся еще раз внимательно перечитала записку. И хотя та не содержала прямого указания на пол автора, сомнений в том, что ее написал именно мальчик, почему-то не было.

«Неужели я пойду?» – спрашивала она себя, неуверенно отворяя дверцы шкафа. И когда взгляд упал на голубой пушистый свитерок, висящий на плечиках между маминым платьем и ее шелковой блузкой, из памяти внезапно выплыл сон. На какую-то долю секунды Люся увидела себя в длинном голубом платье и шляпке с широкими полями. «Нет, не пойду никуда!» – Черепашка решительно затворила дверцы шкафа и прислонилась к ним спиной.

Все решила последняя фраза записки. Почему-то именно она засела в ее памяти гвоздем и навязчиво крутилась, как строчка из какой-нибудь песни: «Это очень важно! Это очень важно! Это очень важно!» Она тут раздумывает: идти или не идти, а в эту секунду кому-то, может быть, срочно требуется ее, Люсина, помощь! Но почему именно ее? А если так, то почему загадочный Я.Г. не подошел к ней и не рассказал обо всем лично? Ведь пишет же он, что они виделись много раз?

Но Черепашка уже не задавала себе ни этих, ни каких-либо других вопросов. В какой-то момент ее всецело поглотила одна-единственная проблема: что надеть? В одежде Люся всегда была очень неприхотлива. Такого невероятного количества супермодных тряпок, как у ее лучшей подруги Лу, у Черепашки отродясь не было. И она ничуть не переживала по этому поводу. Порой мама насильно затаскивала ее в магазин, присмотрев там какую-нибудь курточку, жакет или туфельки. Яркие вещи Черепашка не любила и никогда не носила, отдавая предпочтение сдержанным цветам и полутонам. Спортивному стилю она предпочитала классический. И если надевала брюки, то это были не джинсы, а именно брюки – прямого покроя, черные или темно-синие, желательно из какой-нибудь немнущейся ткани. Но чаще всего Люся ходила в слегка расклешенной юбке чуть ниже колена и каком-нибудь свитерке в тон. В качестве сменки Люся носила туфли-«лодочка» на невысоком каблуке. Открытую обувь она не любила и босоножки не надевала даже летом. Кроссовки служили Черепашке исключительно по назначению: на физкультуре или за городом.

Сейчас же ей захотелось надеть что-то необычное. Практически первый раз в жизни она пожалела, что так мало внимания уделяла своему гардеробу.

Черепашка посмотрела на часы. Времени оставалось катастрофически мало. И, успокоив себя тем, что под дубленкой все равно ничего не видно, Черепашка влезла в свой любимый белый, ручной вязки мягкий свитер, черную шерстяную юбку, наскоро причесалась и, строго взглянув в зеркало на свое отражение, осталась им совершенно не довольна. «Нужно хотя бы губы чуть-чуть подкрасить!» – подумала она, направляясь в ванную за маминой косметичкой.

Как странно! Сколько всего случилось с ней сегодня в первый раз! В первый раз ее пригласили на свидание, в первый раз она пожалела, что у нее так мало вещей, в первый раз ей захотелось изменить что-то в своей внешности! От всего этого у Черепашки немного кружилась голова. Ей было непривычно, радостно и страшно. Внутри, в том месте, которое называют солнечным сплетением, Люся ощущала холодящую пустоту. Сердце билось учащенно и громко. Стрелки часов показывали без двадцати пять.

Подкрасив губы розовой перламутровой помадой и слегка подрумянив щеки, Черепашка решила, что так она нравится себе гораздо больше. Хотя теперь ее лицо и казалось ей непривычным и как будто бы немного чужим. Она застегнула «молнию» на сапогах, натянула дубленку. Подумав немного, решила не надевать шарф, тем более что белая вязаная шапочка очень гармонировала с высоким воротом свитера. Последний раз посмотрев на себя в зеркало, висящее на стене в прихожей, Черепашка вздохнула, выключила свет и решительно открыла дверь.

5

Все каникулы Геша Ясеновский самозабвенно рассекал заветинские просторы на быстром, быстрее ветра, ярко-желтом снегоходе. Ведь именно там, в подмосковном поселке со странным для слуха современного школьника названием Заветы Ильича, и находилась дача его родителей. А разогнаться там было где. Во – первых, три горки, которые так и назывались по номерам: Первая горка, Вторая и Третья. Самой крутой была Вторая. Но поначалу Геша боялся съезжать с нее, ограничиваясь Первой и Третьей. Это уже потом, когда он настолько освоил снегоход, что стал чувствовать его продолжением себя самого (или наоборот) и мысленно начал называть его «своим», одним прекрасным солнечным утром он с ревом подъехал ко Второй горке, слегка притормозил, взял правильное направление и на глазах у изумленной публики бесстрашно ринулся вниз. Больше Геша уже не испытывал страха перед Второй горкой.

Родителям он сказал, что Шурик Апарин одолжил ему снегоход на все каникулы, так как сам, подобно птице, улетел в жаркие страны. Мама просила Гешу быть осторожнее, а папа (он приезжал на дачу лишь на выходные) даже пару раз прокатился. Но у него от рева мотора заложило уши, и целый день потом папа отчаянно зевал, широко разевая рот, как после полета в самолете. Словом, все складывалось как в сказке. О предстоящей и неминуемой расплате за удовольствия Геша до поры до времени просто запретил себе думать.

В первый же день, еще до начала уроков, к нему подошел загоревший и посвежевший, но ничуть не ставший привлекательнее Шурик. Идея с запиской принадлежала, естественно, ему. И такое важное дело, как составление ее текста, Шурик, понятное дело, доверить Геше не мог. Впрочем, тот и не рвался в бой. И это было настолько очевидно, что Шурик даже упрекнул его в пассивности: дескать, так дело у нас не пойдет. А потом криво усмехнулся и добавил со свойственным ему цинизмом:

– Любишь ты, брат Гешбарат, кататься, а снегоход на себе в горку пусть другие, значит, волокут? Так, что ли, получается?

– А чего его волочить? – попытался было отшутиться Геша. – Он сам на бензине едет!

– Все! Кончился бензин, – неожиданно жестко сказал Шурик и таким уничтожающим взглядом одарил Гешу, что у того мурашки по спине пробежали.

Сочинив текст записки, Шурик самоуверенно заявил, что перед таким посланием ни одна девчонка не устоит:

– Гешберт, я сделал для тебя все, что мог. А дальше все зависит только от тебя!

Он всучил Геше во много раз сложенный листок и велел ему подойти на перемене к какому-нибудь «мелкому» (то есть ученику начальных классов) и послать его с запиской к Черепахиной Люсе из восьмого «А».

Так Геша и поступил. Только вот выбранный им «мелкий» легкомысленно отнесся к поручению и вручил записку не самой Люсе, а ее однокласснику, которого знал в лицо и был уверен, что тот учится именно в восьмом «А». Этим человеком, как мы уже знаем, оказался Юрка Ермолаев. Что произошло потом, мы тоже знаем. А вот о том, что случится дальше, не знает пока никто.

Шурик еще продолжал напутствовать Гешу, но с каждым его словом на душе у Геши становилось все тяжелей и пакостней. «Во что же это я вляпался? – мысленно ужасался он. – Как я мог польститься на какой-то снегоход?» Теперь Геше казалось, что удовольствие от катания на снегоходе ничтожно по сравнению с муками совести, которые он испытывал.


Геша ужасно волновался. Не потому, что он никогда не приглашал девчонок на свидание и не дарил им цветов! И приглашал, и дарил, и много чего еще он делал! Но ведь тогда все было по-другому. Он сам выбирал девчонок – и только тех, которые ему нравились. А главное, все это было бескорыстно! Да! Вот оно, то самое слово, которое все время ускользало от него, – «бескорыстно»! Наконец-то он его нашел. «Какая же я все-таки продажная сволочь!» Геша посмотрел на часы. Три минуты шестого. «Хоть бы она не пришла! Тогда я с чистой совестью верну Апаре (так Геша называл Шурика Апарина) его вонючий снегоход и никогда, никогда в жизни не соглашусь больше ни на одну его мерзкую авантюру! Хоть он миллионы будет мне сулить!» – так думал Геша Ясеновский, прижимая к груди пять белых розочек, купленных, кстати, на апариновские «вонючие» деньги.

Он увидел ее издалека. Черепашка неуверенно ступала по растаявшему, перемешанному с грязью снегу и как-то беспомощно озиралась по сторонам. Тоненькая, хрупкая, в темно-коричневой дубленке, едва доходившей ей до колен, в белой вязаной шапочке и черных полусапожках с опушкой, она была похожа на маленькую девочку, потерявшуюся в чужом и безразличном городе. Сердце в груди у Геши сжалось и защемило. Такое случалось с ним лишь несколько раз в жизни, и то в те чрезвычайно редкие минуты, когда Геша вспоминал свою бабушку, которая воспитывала его в раннем детстве. Гешина бабушка жила на юге, в городе Таганроге, что стоит на берегу Азовского залива. И именно с этим городом и бабушкой были связаны у него самые дорогие воспоминания и сокровенные чувства, о которых он никогда и никому не рассказывал. К каждому празднику бабушка присылала гостинцы и поздравительные открытки, и когда Геша читал их, то испытывал то же самое, что почувствовал теперь при взгляде на эту худенькую, в огромных очках девочку. Он посмотрел на букетик роз, зачем-то тряхнул им и решительно шагнул ей навстречу: