— Гнусный! Гнусный, прилипчивый старик!..

Лука Ильич взвыл за стенкой и задвинул кусок кирпича на место. Потом долго ругался и зачем-то спускал из бачка воду. Наверное, промывал глаз.

Смешанное чувство переполняло меня: злость, обида, страх. Да, помнится, я боялась выйти из ванной. А когда все же вышла, Лука Ильич сделал вид, что ничего не произошло. Но правый глаз выдавал его — глаз был красный. И еще от старика пахло шампунем. Радуясь, что мы остались наедине, озираясь с опаской на входную дверь, Лука Ильич очень прозрачными намеками стал предлагать себя в сожители. Он говорил много и пылко, он захлебывался в речах, следуя за мной по комнатам. Он дурно отзывался о молодых, говорил, что они ничего не могут, ничего не знают. Не знают и о любви, о нежности, о ласке. А он знает все! Он знает много больше, чем даже показывают в «Плейбое». Он знает такое!.. Он такое выделывал когда-то, что обласканные бабы за ним стаями ходили и в ревности устраивали друг дружке выволочки!.. Он будто бы все может. А главное, — может…

— Ну это уж слишком! — вспылила я. — Ноги моей больше не будет в этом доме.

Когда вернулась тетушка, я ей ничего не сказала. Лука, естественно, тоже.

Пару раз я еще заходила к ним как будто за какой-то надобностью — когда уж нельзя было не прийти. И все. Потом с полгода не приходила.

И как-то встретила случайно тетушку на рынке. Сначала не узнала ее. Остановилась какая-то женщина передо мной и смотрит. И я на нее смотрю — что-то будто знакомое в лице.

А она и говорит мне:

— Умер Лука. Отмучился… А ты что не заходишь, Аленка? Очень любил тебя Лука.

— Любил… да… — ответила я растерянно.

Мне вдруг стало жаль старика. Удивительно. Живого было не жаль. Ненавидела, презирала живого. А над мертвым, над памятью его пролила слезу.

И тетка Оля очень сдала. Переживала сильно. Всю жизнь пилила Луку (наверное, было за что), а смерть его едва перенесла.

Очень настойчиво тетушка звала меня к себе; жаловалась — все так пусто стало; качала головой — так много умерло вместе с Лукой… Просила хотя бы на недельку, а там видно будет. Я согласилась на неделю, но вышло — на годы.

К тому времени я уже довольно серьезно занялась литературой. Нужны были хоть какие-то условия: уединение, тишина, относительный комфорт, душевный покой. А какие условия в комнате с Верой, Надеждой и Любовью? То девочки приходят, то мальчики. То стучатся за спичками или солью, то зовут показать обновки, то с проблемами за советом. Жизнь общежитская — то же, что кочевая.

К моему переезду (а к тому времени у меня собрался уже чемодан вещей) девочки отнеслись по-разному. Вера вздохнула, сказала с сожалением:

— Что ж, если тебе так лучше…

Надя неопределенно пожала плечами и промолчала.

А Любаша обиделась; через минуту вдруг гневно свела брови и накинулась на меня:

— Ты что, с ума сошла? К старой тетке на квартиру! Будто в склеп! Или в больницу. Или в монастырь. Попадешь под влияние. И кто тебя там увидит? Зароешься в своей писанине — знаю я тебя. На век останешься в девках…

Я не ожидала от нее такой реакции. Помнилось, что не особенно довольна Любаша была, когда меня к ним подселили; килечкой называла в бочке с сельдями… Да разве поймешь этих красавиц?

Под влияние тетки я не попала — личность во мне уже оформилась. Но в одном Люба оказалась права: я зарылась «в писанине» с головой. За полгода я написала роман… Балерина (на сей раз молодая, но тоже без прототипа) в театре — на вторых ролях, а то и на третьих. Чуть-чуть не дотягивает до примы. Как ни бьется, как ни старается, какие интриги не плетет, — ничего не помогает. А амбиций — хоть отбавляй! Отсюда протест, конфликт… И балерина становится отравительницей. У нее на заводе химпрепаратов работает брат, который в необходимом количестве поставляет ей яд. Балерина наша отправляет на тот свет одну приму, другую… Шприцем впрыскивает яд в бутылки с дорогим вином и подбрасывает эти бутылки своим соперницам. Подбирается к балетмейстеру, который все обходит ее вниманием. И тот однажды погибает от яда. Но новый балетмейстер привозит свою приму… В конце концов героиня, черная душа, измученная кошмарами, не пойманная, отравляет себя…

Роман этот сразу же приняли в издательстве и опубликовали практически без изменений. Книга, изданная большим тиражом, разошлась за неделю. Какому автору это не польстит!.. Я же впервые почувствовала себя состоятельным человеком. Я нашла, на что употребить свой первый гонорар. Во-первых, приоделась; хотя никуда особенно не выходила, — некогда было да и не с кем. Во-вторых, сделала в квартире тетушки ремонт. В-третьих, набила книжный шкаф словарями и энциклопедиями, весьма нужными для работы. И в-четвертых, прикупила кое-какую (недорогую) мебель.

С издательством у меня завязалась дружба. Заказали еще один роман. Но чтоб непременно с эротикой! Веяние времени… Желание читателя, долгие годы даже не знавшего, что такое эротика, и более того — живущего под девизом: «В нашей стране секса нет!».

Что ж, с эротикой — так с эротикой!

И еще полгода я не покидала комнаты (из театра к тому времени уволилась). Ушла в работу с головой. Написала о молоденькой проститутке, промышляющей на вокзале и ведущей борьбу не на жизнь, а на смерть с конкурентками… Опять приняли рукопись хорошо, издали роман лишь с косметической правкой, оглушили гонораром в зеленых купюрах. Но книга востребована читателем не была. Для меня это стало настоящей трагедией; я готова была самолично скупить весь тираж и купила своих книг немало… Заноза надолго засела в сердце. Видно, жизнь еще недостаточно била меня: я не привыкла еще к провалам и неудачам. Потому частенько — и до сих пор — подушка моя бывает мокрой от слез.

Тетушка круто переменила отношение к моей литературной деятельности. Когда я работаю, она сидит в своей комнате или на кухне тихо, как мышь. А поскольку я работаю много — практически весь день — тетушка Оля весь день сидит тихо (очень уважает мой заработок). Живя в одной квартире, мы с ней редко видимся. Я даже скучаю иногда по своей тетушке и выхожу к ней на кухню. Мы пьем кофе и болтаем о том о сем. Потом я возвращаюсь к своей подружке Эрике — так зовут мою пишущую машинку… Я пока не изменяю ей, моей машинке, хотя знакомые из мира литературы все настойчивее советуют мне перейти на компьютер; говорят: «Небо и земля…». Однако «перейти» мне еще не позволяют средства; да и боязно немного — компьютер представляется сложной техникой (осилю ли?); и предпочитаю пока — по старинке.

Дружба с издательством, кажется, только окрепла от испытаний. Несмотря на очевидный неуспех второй книги, мне заказали новый роман — любовный. И чтоб с экзотикой, и чтоб героиня не прыгала к герою в постель — по крайней мере сразу. Надо уважать желания и вкусы читательниц.

Что ж, с экзотикой — так с экзотикой! Я, укрепившись духом, снова взялась за работу.

Моя героиня, хозяйка косметического салона, познакомилась прямо на улице с симпатичным мужчиной, а он оказался археологом. И они поехали в Грецию. Далее: раскопки, морские прогулки, купания под луной, красавец-грек, промышляющий на курорте в качестве жиголо и влюбившийся в мою героиню (вот и классический любовный треугольник, и опасная ситуация, из которой герой с героиней выходят с достоинством). Сюжет, конечно, прост, как натянутая струна. Но в романе этом, думаю, главное не сюжет, а развитие чувств, эмоциональное наполнение; ну и экзотика, разумеется…

И вот везу любовный роман в издательство. После провала моей второй книги — это реванш. Я постаралась, я опять хочу оседлать триумфального белого коня. Я не жалела себя — столько времени провела затворницей. А жизнь уходит, пока я гоняюсь за успехом. На чьих-то свадьбах стреляют бутылки с шампанским — в моей же комнате монотонно стучит «Эрика»; на роскошных машинах едут влюбленные на пикники — в моей комнате шелестят страницы; на веселых вечеринках девушки красуются в дорогих платьях — а мои платья (не менее дюжины) пылятся в шкафу. Я упряма, усидчива и полна сил и замыслов; не лишена честолюбия; я добьюсь успеха. Но иногда мне бывает страшно, порою — горько.

Счетчик работает. Неумолимо бегут дни, летят годы. Мне уже двадцать четыре. Давно пора стать мамой. Но где мой герой?.. Прекрасный, долгожданный, единственный… Я понимаю специфику литературы. Литература и затворничество — супруги. Одиночество — их дитя. И все же ничего не меняю в своей жизни; только надеюсь… надеюсь… и жду…

Где ты, мой герой? Отзовись. Уведи в даль светлую…

Когда не хочется говорить «До свиданья!»

И вот я еду в издательство. Тревожится сердце. Работа сделана. Она прямо-таки пышет экзотикой — самый придирчивый заказчик не придерется. От сумки, в которой лежит рукопись, так и исходит зной Греции… Ах, нет! Это солнце нагрело сумку сквозь стекло.

Моя остановка. Осторожно выхожу из автобуса — осторожно, потому что надела сегодня новые туфли на высоких каблуках. И не совсем к ним привыкла (вообще считаю, что лучшая обувь для современной писательницы — домашние тапочки). Как бы не зацепиться за ступеньку!..

Принарядилась. Посещение издательства для меня всегда праздник — тем более, если учитывать, что, кроме издательства, я давно никуда не выхожу. Внешний вид автора (лукавлю: я имею в виду авторессу!) сильно действует на редакторов. Во всяком случае мой вид. Я сегодня — сама экзотика. В кораллах и цветах. Будто из Папуа. Мой наряд, пожалуй, ключ к моему роману.

Перед входом снимаю солнцезащитные очки. В стеклянной двери — мое отражение. Я задерживаюсь на секунду, окидываю отражение быстрым придирчивым взглядом. Поворачиваю голову в полупрофиль. Я удовлетворена: перед издательством сегодня выросла высокая стройная пальма.

В прохладный вестибюль вхожу не спеша, с достоинством. Привратник, или сторож, или кто он этот человек, ряженный в ливрею, — я не знаю — глядит на меня во все глаза. Кажется, даже кланяется — вижу это боковым зрением. С чувством юмора у него все в порядке. Хочется надеяться, что и — со вкусом!