– Вот и расти их, деток. А?

– Да.

– Бросил мать и убег, изверг.

Маша хотела было рассказать ей о том, что сын у нее не изверг, что это все девки-сыкухи виноваты – всегда смотрели, как бы Машу с сыночками разлучить, вот и добились своего. Но, уже привыкнув, что никто ее не понимает, Маша промолчала, только покачала головой.

– Ну вы передадите ему, если объявится, ладно?

– Скажу, скажу, что мать навестить надо… Ох я ж ему и скажу!

Маша испугалась, что старуха наговорит лишнего, ни за что обидит Вадика, но в детали вдаваться побоялась. Могло стать еще хуже, да и сил на такие разговоры совсем уже не было. Ведь надо было отправляться в уже не ей принадлежащий дом, как-то запаковать самые ценные вещи, хрусталь, посуду… И если Голованов не согласится еще немного подождать, съезжать из дома, где Маша родилась, где жили и умерли ее родители, куда они приняли Машиного мужа… Оставить на разор и поругание дом, куда принесла она своих новорожденных сыночков, таких маленьких и беспомощных. А теперь надо было это все бросить, хозяйство, огород…

И как же это все случилось – как-то незаметно Маша оказалась на улице, одна-одинешенька, старая, больная, без помощи, почти без денег и без какого-то приемлемого будущего…


Приближался Новый год. Маша, в смутном своем горестном состоянии, понимала это по тому, что все чаще мимо нее на электричку пробегали люди со связанными в тугую зеленую свечку елками. Уже не первую неделю Маша жила на вокзале, вместе с такими же бездомными. Соседям по залу ожидания свое здесь появление она объяснила тем, что ее из дому выгнали невестки – злобные сыновнины женки. Товарищи по несчастью сочувственно кивали – сами такие, знаем, знаем… Родственнички дорогие! От них только и жди! А сыновья что же? Так и позволили родную мать из дома выгнать? Маша только безнадежно махала рукой.

Вокзальный контингент состоял в основном из мужиков неопределенного возраста, но отнюдь не старых, так что к Маше они обращались почтительно – тетя Маня. Кроме того, она, в отличие от большинства, оказалась здесь не «по пьяни», а была жертвой человеческой подлости, что тоже поддерживало ее авторитет. Кормились они все объедками из вокзальных буфетов, что, конечно, было скудновато, поскольку все было дорого и люди, даже нормальные, домашние, экономили, берегли продукты и особо ими не разбрасывались. Маша еще не слишком отощала, поскольку не так давно питалась сносно, – остатки тех, головановских, денег выручали. Но и они кончились, тем более что цены скакали и скакали, и все неуклонно вверх.

… От тетки, чтобы не встречаться с ее мужем и не объяснять ему, с чего это она вдруг продала участок и осталась без жилья, Маша ушла быстро. А переехала она к той старушке, у которой жил Вадик. Та, конечно, удивилась: зачем порядочной, солидной даме снимать жилье? А сыночку здесь ждать удобнее, объяснила Маша. Ну, жди, жди… Не жалко. Но когда кончились остатки денег – а пенсии Маше было в обрез на еду и кое-какую одежонку, – старушка Машу скоренько выставила. Той самой на жизнь не хватало, и держать жиличку бесплатно она не могла при всем ее словесном сочувствии.

Так Маша оказалась на вокзале, среди отпетых бродяг, пьяниц и растяп, оставшихся без крыши над головой из-за сомнительных квартирных обменов. Незаконных постояльцев гоняли и работники вокзала, и милиция, но Маше некоторое время удавалось выдавать себя за опоздавшую на поезд пассажирку. Только скоро пальтишко на ней истаскалось и испачкалось, да и было явно не по сезону. Как следствие, Маша стала похожа на остальных вокзальных насельцев, несчастных и обездоленных. Кроме того, ее, как и других бродяг, менты запомнили в лицо. Правда, ее и потом гоняли реже – жалели за женский пол и преклонный возраст. Но скоро и эта Машина преференция тоже отменилась, и на предложение милиционера покинуть здание и отправляться на все четыре стороны Маша стала отвечать таким забористым пролетарским матом, что бедняга мент летел от нее, трепеща погонами, как мотылек крылышками. Вот так она и держалась в относительном тепле вокзального пристанища. А впереди были январь, февраль, жуткий российский марток – сто порток… Доживет ли она до тепла или замерзнет в эту круто заворачивавшую зиму, Маша и представить себе не могла и даже не пыталась. Пропитаться бы как-то следующий бесконечный день! Ноги больные согреть! О том, чтобы помыться на праздник, Маша, как и товарищи по несчастью, могла только мечтать.

Вот так, уже, наверное, под самый-самый Новый год, Маша сидела в дальнем от входа уголке зала ожидания. Уже отошла последняя электричка на Москву. Пробежали пассажиры с последнего поезда из Москвы. Сейчас пройдет, заглядывая под лавки и в урны, патруль. Тронет не тронет… Будет издевательски гнать на темень и мороз?

Кто-то тронул Машу за плечо.

– Отстань, – довольно миролюбиво отозвалась Маша.

– Мама, – позвал мужской голос.

«Маму себе нашел!» – подумала Маша, но промолчала, только дернула плечом, скидывая руку.

– Мама, это я… Пойдем со мной.

«Наверное, я умираю, – подумала Маша. – Вот и хорошо».

Некто опять потряс Машу за плечо, еще решительнее.

– Мама, поедем домой.

– Пошел ты на… – рванула плечом Маша и неловко – шея затекла – оглянулась.

Рядом, наклонившись, стоял какой-то мужчина, в кожаной куртке и пушистой шапке.

– Н-да… – поморщился мужчина, распрямляясь. – Мама, это я, Володя. Поедем со мной.

– В чем дело, граждане?

Откуда-то появился главный враг вокзальных поселенцев – милиционер.

– Вот, хочу забрать, – замялся мужчина в шапке. – Это моя мать.

– Володя?! – вдруг встрепенулась Маша, с трудом отлепляя спину от фанерной спинки своего вокзального трона.

– Да-да, мама, это я. Поедем домой.

Маша вглядывалась в лицо мужчины. Да это не ее сын!.. Какой-то немолодой мужик, с жесткими складками у рта. Не он! Не сынок, не Володя.

– А это точно ваша мать? – с сомнением разглядывая странную парочку, спросил милиционер.

На поясе у него негромко ворковала и потрескивала какая-то черная коробка, и голоса из нее показались Маше предвестниками новых бед.

– Точно, – подтвердил мужчина в шапке. – Мама, пойдем, поздно уже.

– Не пойду! – рванулась бежать Маша, но даже не смогла встать – засиделась, пытаясь свернуться в клубок потуже и не слишком мерзнуть.

– Документики у вас с собой какие есть? – спросил у обоих милиционер.

У Маши паспорт с собой был всегда, потому что нигде, как с ней, быть и не мог. Правда, истаскался он за последнее время в пучок грязных тряпочек, потому что предъявляла его Маша по три раза на день – за всю предыдущую жизнь, наверное, столько этого не делала.

Мужчина в шапке тоже полез за пазуху и подал милиционеру книжечку. Тот, брезгливо сморщившись, долго, поочередно, листал оба «документика».

– Да, точно, как в аптеке. Родство прослеживается.

– Что, можно забирать? – чуть спесиво процедил мужчина в шапке, пряча паспорт в солидной кожаной обложке.

– Да нужно, – хмыкнул милиционер, исчезая.

– Мама, – повторил Володя, – пойдем отсюда. Пойдем, пожалуйста.

И тут Маша узнала голос… Как давно она его не слышала!..

– Ой, Володечка, Володечка! – зарыдала Маша, протягивая ему руки. – Ой, сы´ночка родненький!

Володя помог ей подняться, а Маша обхватила его за пояс, прижалась к нему, воя, скорее, как на проводах, а не при встрече.

– Все, все, мам, хватит, пошли отсюда. Холодно, поздно… Пошли.

Володя осторожно повел ее к выходу в город, а Маша все выла и выла, тоскливо избывая ужас последних месяцев. Сынок, Володя, пришел за ней, чтобы спасти от лютой, позорной смерти!

Даже морозный воздух снаружи показался Маше куда как более приятным, чем влажная, душная атмосфера вокзальной полуночлежки. Мокрое от слез лицо защипало.

– Куда ж мы идем-то, Володенька? – спросила Маша, отпуская сына, чтобы утереться.

– На стоянку. На машине тебя повезу.

Мысль, что, может, Володя отвоевал дом у супостата Голованова и они сейчас поедут туда вместе, была слишком блистательна и фантастична, и Маша решила уточнить:

– А куда ж мы поедем-то сынок, а?

– Домой, куда ж еще.

Маша поняла по голосу, что сын улыбается.

– Домой? – Маша запнулась и замедлила шаг. Нет, надо это выяснить! «Домой»…

Володя вынужден был тоже остановиться.

– Домой? Куда это – домой?

– К нам, к Зое, к Иришке. У нас с тобой другого дома нет.

– Не поеду я… – Маша даже сделала шаг в сторону.

– Это почему же?

На привокзальной площади было темно, и Володиного лица Маша почти не различала, но поняла, что он уже сердится.

– Меня твоя… жена не примет.

– Мама, это она первая узнала о… что ты без жилья осталась. Мы тебя уже месяц ищем.

– Не может быть…

Маша все сильнее тянулась вернуться в здание вокзала, а сын держал ее за рукав.

– Может, может!.. Она тебя ждет, и Ирочка бабушку ждет.

Маша все еще порывалась сбежать. Да как же пойдет она! На поклон к невестке пойдет!

– Мама, холодно на улице! Первый час ночи! И нам с Зоей утром на работу! Пойдем!

В давно прохудившиеся войлочные Машины чуни пробирался цепкий, сухой мороз. И голодна Маша была ужасно…

– Пойдем… что тут поделаешь… Пойдем.

Краем глаза, как ни была разбита всем случившимся, Маша заметила, что у сына шикарная красная машина.

– Сзади сядешь? – почему-то спросил ее Володя.

– Да где скажешь, сыночка!

А когда же Маша ездила на такой же машине? И почему ей так неуютно на гладких кожаных сиденьях? Ах да… Это ж Голованов возил ее к нотариусу – участок оформлять… Эх, ну и жизнь у Маши получилась на старости лет!

Ехали они недолго, но Маша, пригревшись, задремала и очнулась оттого, что машина завернула и остановилась. Сын открыл ей дверцу. Они были в темном дворе-колодце, внутри уходившего в высоту многоквартирного дома.