Гийом Мюссо - Бумажная девушка

– Теперь, когда тебе лучше, что ты думаешь о своем будущем? – поинтересовался Мило.

– Думаю, я снова начну преподавать, – сказал я. – Но не в Соединенных Штатах. С Лос-Анджелесом у меня связано слишком много воспоминаний.

– И куда ты планируешь уехать?

– Возможно, во Францию. В одном международном лицее на Лазурном Берегу заинтересовались моим резюме. Я попытаю удачу.

– Итак, ты нас покидаешь… – разочарованно констатировал мой друг.

– Нужно становиться взрослыми, Мило.

– А сочинительство?

– С этим покончено.

Он открыл было рот, чтобы запротестовать, но прежде чем он произнес хотя бы слово, за моей спиной выросло торнадо и возмутилось:

– Как это покончено? А как же я?! – закричала Билли.

Все с неодобрением повернулись в нашу сторону. Я чувствовал, что с побитым лицом Мило и вспышками Билли мы были не на своем месте среди этого ареопага звезд и миллиардеров. Наше место было в павильоне в пригороде, где жарят сосиски на барбекю, пьют пиво и играют в баскетбол.

– Вы обещали мне помочь! – упрекнула меня Билли, стоя возле нашего столика.

Мило внес свою лепту:

– Это правда, раз ты обещал…

– А ты вообще молчи! – прервал я его, угрожающе направив на него указательный палец.

Я схватил молодую женщину за локоть и отвел в сторону.

– Давайте перестанем лгать друг другу, – сказал я. – Я НЕ МОГУ писать. Я больше НЕ ХОЧУ писать. Вот так обстоит дело. Я не прошу вас понять это, просто примите как данность.

– Но я хочу вернуться домой!

– Что ж, считайте, что отныне ваш дом здесь. В этой проклятой «настоящей жизни», которую вы как будто так цените.

– Но я хочу увидеть моих друзей.

– Мне казалось, у вас нет друзей! – парировал я.

– Позвольте мне хотя бы снова увидеть Джека!

– Что касается парней для секса, то для вас таких здесь навалом.

– А вот у вас с этим большие проблемы! А моя мать?! Матерей у меня тоже будет навалом?

– Послушайте, я не виноват в том, что с вами происходит.

– Возможно, вот только у нас с вами контракт! – заявила Билли, вынимая из кармана мятый кусок бумажной скатерти, который скреплял наш договор. – У вас куча недостатков, но я думала, что вы хотя бы человек слова.

Все еще держа молодую женщину за руку, я заставил ее спуститься вместе со мной по каменной лестнице, которая вела к буфету возле бассейна.

– Прекратите говорить о контракте! Вы не можете выполнить вашу часть договора! – сказал я, указывая подбородком на столик Авроры и ее спутника, которые смотрели на нас.

У меня пропало желание рассказывать себе истории или жить иллюзиями.

– Наш договор потерял силу: Аврора начала новую жизнь, вы никогда не сможете вернуть ее мне.

Билли с вызовом посмотрела на меня.

– Хотите пари?

Я развел руками в знак непонимания.

– Не сопротивляйтесь.

Она неторопливо приблизилась ко мне, положила руку мне на шею и с ласковой медлительностью поцеловала меня в губы. Ее рот был свежим и сладким. Я вздрогнул от неожиданности и едва заметно отодвинулся. Но потом мое сердце понеслось вскачь, пробуждая давно погасшие чувства. И если поначалу этот неожиданный поцелуй был вынужденным, то теперь у меня не было ни малейшего желания прерывать его.

Бар «Бурбон-стрит». Два часа спустя

Молнии зеброй расчертили небо. Загрохотал гром, и ливень обрушился на отель, сотрясая пальмы, заставляя трепетать соломенные крыши и усеивая поверхность воды тысячами брызг. С час назад я нашел убежище на крытой террасе винного бара. Его открыли в доме плантатора, выстроенном в колониальном стиле и напоминавшем некоторые здания Нового Орлеана. С чашкой кофе в руке я наблюдал за туристами, которых прогнал дождь. Они возвращались в уют своих апартаментов.

Мне нужно было побыть одному, чтобы прийти в себя. Я злился на самого себя, был разъярен тем, что поцелуй Билли взволновал меня, и тем, что участвовал в этом унизительном представлении только для того, чтобы заставить Аврору ревновать. Нам было не по пятнадцать лет, и все это ребячество не имело никакого смысла.

Я помассировал веки и вернулся к работе. Я в отчаянии смотрел на курсор, мигающий в верхней части экрана в левой части чистой страницы. Вот включил старый «Макинтош», привезенный Кароль, в почти безумной надежде на то, что эта машина из прошлого подтолкнет творческий процесс. На этой клавиатуре во времена моего «расцвета» я написал сотни страниц, но компьютер – это не волшебная палочка.

Неспособный сконцентрироваться даже на минуту, не в силах написать хотя бы три связных слова, я одновременно с уверенностью в себе потерял и нить моей истории.

Гроза делала атмосферу тяжелой и давящей. Неподвижно сидя перед экраном, я почувствовал, как подступает тошнота, голова закружилась. Мысли мои витали в другом месте, мозг был занят другими заботами, и написать хоть какое-то начало главы мне казалось более опасным предприятием, чем восхождение на Гималаи.

Допив последний глоток кофе, я встал, чтобы заказать еще чашку. Внутри зал выглядел как английский бар. Деревянные панели, маркетри и кожаные диванчики создавали уютную и теплую атмосферу.

Я подошел к стойке и стал рассматривать внушительную коллекцию бутылок, выстроившуюся на полках из красного дерева. Это место поощряло заказать не кофе, а виски или коньяк и смаковать напиток, затягиваясь гаванской сигарой, слушая запись Дина Мартина[54] на старой виниловой пластинке.

В эту минуту кто-то сел за пианино в углу зала, зазвучали первые ноты «As Time Goes By». Я повернулся посмотреть, почти готовый увидеть Сэма, чернокожего пианиста-американца из фильма «Касабланка».

На табурете сидела Аврора, одетая в длинный кашемировый пуловер и черные колготки с узором в виде кружева. Ее мускулистые ноги, согнутые в коленях и отставленные чуть в сторону, казались еще длиннее в гранатовых туфлях на высоких каблуках. Она подняла голову и посмотрела на меня, продолжая играть. На ногтях фиолетовый лак, на указательном пальце левой руки кольцо с камеей. На шее я узнал маленький крестик из черного камня, который она часто надевала на концерты.

В отличие от моих, ее пальцы легко бегали по клавишам. Она ловко перешла от «Касабланки» к «Плачу холма», а затем к импровизации на тему «Моя забавная Валентина».

Бар был почти пуст, но немногочисленные посетители смотрели на нее как завороженные, околдованные тем, что в ней соединялись загадка Марлен Дитрих, соблазнительность Анны Нетребко и чувственность Мелоди Гардо.

Что же до меня, то я, ни выздоровевший, ни нечувствительный к яду, стал жертвой того же притяжения. Как же больно было ее видеть! Бросив меня, она забрала с собой все, что было во мне солнечного: мои надежды, мою уверенность, мою веру в будущее. Она высушила мое существование, лишив его смеха и красок. Аврора задушила мое сердце, лишив его возможности полюбить снова. Теперь моя внутренняя жизнь походила на выжженную землю, без деревьев и птиц, навсегда застывшую в ледяном холоде января. У меня не осталось ни аппетита, ни желания, если не считать потребности ежедневно сжигать нейроны лекарствами, чтобы унять слишком болезненные воспоминания.

Я влюбился в Аврору так, как подхватывают смертоносный и разрушительный вирус. Мы встретились в аэропорту Лос-Анджелеса в очереди на самолет «Юнайтед Эйрлайнз», направляющийся в Сеул. Я летел в Южную Корею, чтобы рекламировать мои книги, ей предстояло играть там Прокофьева. Я полюбил ее в первую же минуту, за все сразу и ни за что: за грустную улыбку, за прозрачный взгляд, за особую манеру заправлять волосы за ухо, за манеру поворачивать голову как будто в замедленной съемке. Потом я полюбил каждую интонацию ее голоса, ее ум, чувство юмора, явную отстраненность от собственной внешности. Впоследствии я полюбил ее за каждый из скрытых недостатков, за боль жизни, за все раны под ее кольчугой. В течение нескольких месяцев мы узнали бесстыдное счастье, вознесшее нас в самые высокие сферы, где останавливается время, где слишком много кислорода и кружится голова.

Разумеется, я предчувствовал, что за это придется заплатить. Я преподавал литературу и запомнил предупреждения писателей, которыми я восхищался: Стендаль и его кристаллизация; Толстой и его Анна Каренина, бросившаяся под поезд после того, как всем пожертвовала ради любимого; Ариана и Солаль, любовники из «Любви властелина»[55], закончившие свое падение в парах эфира в мрачном одиночестве гостиничного номера. Но страсть как наркотик: знание последствий никому не мешает продолжать разрушать себя, сунув палец в шестеренку.

Одержимый ложной уверенностью в том, что я настоящий только с ней, я в конце концов убедил себя, что наша любовь продлится долго и мы преуспеем там, где провалились другие. Но Аврора не только пробуждала самое лучшее во мне. Она извлекала из меня черты характера, мне ненавистные, с которыми я привык сражаться: собственничество, поклонение красоте, вера в то, что прекрасная душа непременно скрывается за ангельским личиком, и самовлюбленная гордость от сознания того, что со мной рядом настолько роскошная женщина. Это был знак моего отличия от прочих самцов моей породы.

Разумеется, Аврора умела дистанцироваться от своей известности и делала вид, что ни о чем таком не подозревает. Но слава редко делает лучше тех, кто ее достиг. Слава растравляет раны самовлюбленности, но не излечивает их.

Я все это сознавал. И то, что больше всего на свете Аврора боится увидеть увядание своей красоты и потерять талант пианистки, эти два волшебных дара, данные ей Небом, которые отличали ее от других смертных. И то, что ее поставленный голос мог задрожать и оборваться. Знал, что за уверенной иконой скрывается неуверенная в себе женщина, неспособная обрести внутреннее равновесие. Знал, что Аврора избавляется от своих тревог с помощью суперактивности, вихрем проносясь по мировым столицам, планируя даты концертов на три года вперед, начиная короткие отношения и заканчивая их без колебаний. До самого конца я все же думал, что смогу стать ее якорем, а она сможет стать моим. Для этого мы должны были быть уверены друг в друге, но она, как всегда, использовала для соблазнения двуличие и ревность, что не слишком благоприятствовало созданию спокойного климата. Наша пара в конце концов распалась. Думаю, мы были бы счастливы на необитаемом острове, но жизнь не имеет с ним ничего общего. Ее друзья, парижские, нью-йоркские или берлинские псевдоинтеллектуалы, считали дурновкусием мои популярные романы, тогда как с моей стороны Мило и Кароль видели в Авроре лишь снобизм, высокомерие и эгоизм.