— Катенька, да что ж ты говоришь такое, Пречистая Богородица, слышишь ли! Да ты же клевещешь просто на мать свою, клевещешь, и не спорь! В чем ты виновата, говоришь? А в чем она виновата? Да помолчи ты, Катерина, дай же мне сказать! — перебила она хотевшую что-то ответить племянницу. И горячо продолжила, переведя дух: — Вот слушай теперь! Что в Москву ты давно уже просишься, я про то знаю. Только как можно было взять тебя сюда? Сначала доктора велели в деревне тебя оставить, и даже когда Лукерья-знахарка хворь твою вылечила, мы все равно боялись. Да и Лукерья говорила, что несколько лет надо в деревне прожить. Отец твой решил: лет одиннадцать-двенадцать будет тебе, заберем в Москву. Только ведь никто не знал, что в тот год, когда тебе одиннадцать исполнилось, гнев Божий на Москву обрушится: чума придет! Что тут творилось, свят, свят, свят, ведь я тебе рассказывала, помнишь, небось. Люди тысячами умирали, молодые, старые, богатые, бедные, шляхетство да мужичье, — мор не разбирал! Сашенька, благодарение Богу, в Петербурге в корпусе учился, обошла его беда, а мы-то с родителями твоими здесь каждый день смерти ждали! Знакомые почти все из Москвы разбежались, а отец твой сказал, чему быть, того не миновать, как Господу угодно, так пусть и будет! Но уберег Господь, — Акулина истово перекрестилась.

Катя молча слушала ее. Ей припомнилась бабушка, мачеха отца, умершая в то время в числе еще нескольких родственников, подруга… Все, о чем говорила Акулина, девушка прекрасно знала. Более того, догадывалась, что последует дальше в этом рассказе. Но перебивать ее не стала.

— А потом и вовсе бунт начался. Чернь от страха перед чумой последнего ума лишилась. Что сделали-то, аспиды: архиепископа Амвросия, святого человека, растерзали за то, что икону чудотворную спрятал, к которой прикладывались прихожане. А он всего-то хотел, чтобы зараза через то меньше распространялась. И началось… Амвросия убили, стали виноватых искать в том, что мор пришел, дескать, подстроил кто-то эту заразу. И крушить стали все вокруг, жечь, все, почитай, торговые ряды подломили, и за богатые дома принялись. К нам сюда тоже ворваться пытались, душегубы окаянные, — гневно и горячо продолжала Акулинушка, — да Юрий Александрович, дай ему Бог здоровья, как начал со слугами из ружей палить, те насилу ноги унесли. И несколько дней так, пока мужичье бунтовало, мы как в осажденной крепости жили. Ох, что с Москвой творилось, Катенька! Страшно вспоминать! Когда мор прошел, смотрим: пол-Москвы пепелище да руины, сердце кровью обливается. Половину родни, кто не уехал, Господь прибрал, а детишек-то сколько померло, царствие им небесное, ангелочкам! И подружка твоя первая, Таточка Головина, и сестренки ее…

Украдкой вытерев увлажнившиеся глаза, Акулина взглянула на Катю, словно удивляясь тому, что племянница молчит, не пытаясь возразить. Это было так непохоже на княжну Шехонскую!

А Катя и в самом деле, сначала едва сдерживала желание прервать изложение давно известных событий, выговорившись до конца, но внезапно остыла. Пусть Акулина говорит что хочет. Какой смысл пререкаться с ней? Все равно каждый останется при своем мнении.

— А после мора, когда только-только Москва оживать да отстраиваться начала, родители и вовсе думать не хотели, чтобы везти тебя сюда из деревни. Знали о том, что ты, благодарение Богу, жива, что чума ваш уезд стороной обошла, и радовались тому! Еще подождать решили, пока успокоится все. А тут как раз и Емелька Пугачев, гори он в аду, появился, — перейдя на громкий шепот, продолжала тетка. — Мы тогда только от тебя вернулись, как весть разнеслась про самозванца этого. Сколько уж самозванцев Россия перевидала, а этот всех поганей оказался! Что было делать, Катенька? Кто знал, что лучше, что безопаснее, — ехать срочно за тобой или лучше в деревне оставить? Но видишь, правильно все сделали, не пошел Пугачев в новгородские земли, а на Москву ведь собирался! А на дорогах-то, люди говорят, что творилось, пока Емелька гулял, пока ловили его с приспешниками! Сколько же он земель разграбил да пожег, крови невинной целые реки пролил… Сама небось слышала. Чернь с толку сбил лживыми посулами своими, да и погубил. Говорят, когда как следует взялись-то за бунтовщиков, то по рекам виселицы на плотах плавали с повешенными, в назидание… Мы когда слушали рассказы беженцев про то, как мужики своих господ убивают, просто волосы дыбом вставали. Но все-таки уберег тебя Господь на наше счастье…

— Давно уже четвертовали Пугачева, но про меня так никто и не вспомнил, — огрызнулась Катя.

— Ой, не напоминай про это! — взмахнула рукой Акулина. — Отродясь я на экзекуции глядеть не хотела, а на Емелькину казнь пошла! Сама не знаю, как сумела, так близко к эшафоту пробилась… Очень хотелось на него посмотреть, да послушать, что скажет. «Простите, говорит, православные». А рожа-то, как есть разбойничья, и кто мог ему поверить, что он царь? Я ведь и государя Петра Федоровича покойного лицезрела, ничего общего!

Катя утомленно зевнула.

— Пугачева поймали, а разбой-то не сразу кончился, — объяснила тетка. — Ах, Катенька, все бы тебе игры да развлечения, а о том, что сердце материнское на части рвется в вечной тревоге за тебя, и знать не желаешь!

Девушка иронически посмотрела на тетку:

— Акулинушка, тебе напомнить, сколько времени прошло с тех пор, как казнили Пугачева? Это было зимой прошлого года. Полтора года прошло!

— Да хоть три, — вспылила Акулина. — Что с того? О тебе же думали, тебя берегли. Пуганая ворона куста боится. Кто знает, какая еще напасть свалится… Нашли бы тебе жениха, тогда бы и привезли в Москву.

— В общем, нет смысла разговаривать, как я вижу, — холодно сказала Катя, поднимаясь на ноги. — Я всегда думала, что ты на моей стороне, но, похоже, я ошибалась.

— Катерина, подожди, — Акулина удержала племянницу за руку и заставила снова сесть. — Рано старую тетку со счетов снимаешь. Ты еще совсем дитя неразумное, не понимаешь, что на твоей стороне я всегда буду, только на твоей. Что бы ни случилось, как бы ты ни поступила…

Акулина говорила скороговоркой, сурово, даже сердито. Катя, все еще не без обиды покосилась на нее. В шестнадцать лет не так легко понять, что правы могут быть двое. И что заставлять человека делать выбор между двумя близкими ему людьми, каждый из которых по-своему прав, — попросту жестоко. Жизнь часто бывает щедра на подобные дилеммы… И принимая это трудное решение, лучше забыть о чувстве справедливости, здесь абсолютно бесполезном. И руководствоваться одним лишь милосердием. Кто более беззащитен, кто лишен возможности решать свою судьбу, — тот и прав…

* * *

На следующий день праздновали Покров. Отстояв праздничную службу в церкви святого Георгия на Красной Горке, Катя и Акулина не ушли из храма. Отделившись от тетушки, погрузившейся в молитву, Катя некоторое время наблюдала за пресвитером, окруженным прихожанами. Среди них было множество молодежи: церковь считалась университетской, и Катя то и дело ловила на себе заинтересованные взгляды студентов. Похоже, эти бесшабашные молодые люди совсем не имели страха Божьего, и ни святость места, ни серьезный вид молоденькой богомолки с убийственно-прекрасными черными глазами, их не смущали.

Но наконец толпа рассеялась и Катя, немного робея, приблизилась к священнику. Она держала в руках помянник, который несколькими минутами раньше уже хотела было отдать дьячку, но передумала.

Священник (со слов Акулины Катя знала, что имя его — отец Серафим), рослый мужчина лет тридцати, с широким, рябым лицом и ясными серыми глазами, кивнул ей со сдержанной улыбкой, принимая помянник в огромную, мозолистую лапищу.

— Я бы хотела заказать сорокоуст, отец Серафим, — негромко сказала Катя, избегая смотреть в его изувеченное оспой лицо.

Пресвитер открыл книжечку и пробежал глазами четыре старательно выведенных имени: «новопреставленного Аникея, новопреставленного Степана, новопреставленного иерея Адриана, новопреставленного Платона». Слегка приподнял брови.

— Хорошо, дочь моя, — произнес он. И, помолчав, прибавил: — Лицо ваше мне незнакомо. Похоже, вы здесь впервые?

— Я много лет не была в Москве, но в детстве бывала в этом храме. Я дочь князя Шехонского, — сочла нужным пояснить Катя.

— Георгия? — уточнил пресвитер, произнося имя Катиного отца так, как оно было записано в святцах. — Рад, что вы наконец соединились со своей семьей, княжна. Знаю вашу почтенную матушку, княгиню Софью и брата Александра, тетушку вашу Акулину, — он бросил взгляд на стоявшую в отдалении Акулину Никодимовну. — А вот с отцом вашим мало знаком, он Божью обитель не посещает.

Катя слегка покраснела.

— Да, это верно. Мой отец неверующий… — эти слова дались ей с трудом.

— Вашей вины в том нет, — мягко сказал отец Серафим. — Возможно, когда-нибудь мы еще вернемся к этому разговору… — он снова раскрыл маленькие странички помянника, многозначительно помолчал. — А о здравии вознести молитвы вам не за кого?

Нельзя сказать, что в его голосе звучал упрек, но Катя невольно потупилась:

— Простите, батюшка, я об этом не подумала…

Отец Серафим успокаивающе качнул головой, так что рассыпались тяжелые волны темных волос:

— Ну что ж, бывает и так. Иные заботы вас тяготят, как я вижу. Но все-таки не забывайте о тех, кто с вами рядом. Если же кто о своих и особенно о домашних не печется, тот отрекся от веры и хуже неверного, помните об этом.

Катя не ответила, борясь с охватившим ее внезапно раздражением. Она пришла в церковь для того, чтобы успокоить душу, а не выслушивать наставления. В самом деле, отца с его неверием можно понять!

Словно не замечая ее нервозности, отец Серафим прочел вслух написанные в помяннике строчки:

— Новопреставленного Аникея, новопреставленного Степана, новопреставленного иерея Адриана, новопреставленного Платона. — закрыл книжечку и поднял спокойные серые глаза на девушку: — Я не ошибусь, если скажу, что вы чувствуете свою вину перед этими людьми?