— Нет раны, княжна, — сообщил Драгомир, — повезло тебе. Шишка и только. Еще бы, такая грива! Лучше, чем хвост у моего жеребца. Да и шляпа, думаю, смягчила удар. А теперь расслабься, глаза закрой и помолчи.

Катя повиновалась, сама не зная почему. Может быть, оттого, что в голосе и руках цыгана была некая властная и в тоже время умиротворяющая сила. Бережно, едва прикасаясь, он гладил ее голову и мелодично нашептывал по-цыгански что-то, звучавшее как нежная колыбельная.

Сколько прошло времени, она не знала. Завороженная звуками его чарующего низкого голоса, Катя, казалось, грезила наяву и очнулась, только когда Драгомир спросил, замедлив движение пальцев:

— А теперь легче стало, верно?

— Да, — с удивлением сказала Катя, прислушиваясь к себе.

— Вот и хорошо. Глядишь, к вечеру совсем пройдет. Еще что болит?

Катя молча протянула исцарапанные руки. Кровь больше не шла, но мелкие ранки, нанесенные стеклянным крошевом, весьма ощутимо саднили. Драгомир смазал их какой-то горьковато пахнущей мазью, и боль постепенно начала утихать.

— Спасибо, Драгомир, — не глядя на него, выговорила Катя. — За все тебе спасибо…

Ах, если бы душевную боль можно было излечить так же, как телесную! До самой смерти ей не забыть последний, мертвый взгляд мадемуазель Дюбуа. Может быть, потому и кричала она так страшно, что понимала в озарении предсмертном, что ей не спастись? Как замолить этот грех? Даже самая суровая епитимья не поможет…

Драгомир набил табаком трубку, прикурил от горящей ветки и вытянулся у огня.

— Не казни себя, — произнес он, и Катя вздрогнула, пораженная тем, как точно цыган угадал ее мысли. — У тебя не было другого выхода. Или умереть вместе с той женщиной или попытаться выбраться. Никто не упрекнет тебя за то, что ты выбрала второй путь.

Катя хрипло прошептала:

— Ты ничего не понимаешь. Я очень виновата. Она мешала, повесилась на мне, как черт на сухой вербе, и я ударила ее. Да так, что она сознания лишилась, а может быть, от недостатка воздуха с ней это произошло, кто знает? Думала, выберусь сначала сама, потом ей помогу, иначе обе погибнем. Только не вышло… У меня два пути было, а у нее сколько?..

— И у нее два. Одной умереть или тебя с собой на тот свет утащить, — сухо отозвался Драгомир между двух затяжек.

— Стало быть, ты знал, что так будет? — Катя повернулась, вглядываясь в его лицо. — Ты меня об этом предупреждал, да?

— Что теперь говорить… — кашлянув, негромко откликнулся Драгомир.

Он не хотел говорить, но она ясно помнила сказанные на переправе слова: «Ты сама мор и смерть». За один день она стала причиной гибели трех человек и чудом выжила сама, но что-то подсказывало Кате, что это лишь первая страница непоправимых бед в едва начавшейся книге ее жизни.

Только об этом она цыгана спрашивать не станет. К чему знать свое будущее? Никому это не приносило счастья.

Некоторое время они сидели молча, глядя в огонь.

— А в Москву ты к кому ехала, княжна? — донесся до задумавшейся девушки голос цыгана.

Катя встряхнула головой, прогоняя черные мысли.

— К родителям и брату.

— Родители в Москве, а ты что же?.. В гости, что ли, ездила?

Катя недовольно передернула плечами, но все же ответила:

— Нет. Я в поместье живу под Новгородом.

— С кем?

Девушка вздохнула.

— С гувернанткой. У меня еще компаньонка была, тетушка моя, только она умерла три недели назад, старая уже была.

— А что же родители?

Катя метнула на цыгана подозрительный взгляд и с независимым видом расправила плечи:

— А что — родители?.. Им нравится жить в Москве, а мне хорошо было в деревне. Просто мне уже шестнадцать стукнуло, засиделась в девках, пора в свет выходить…

— Да женихов искать, — кивнув, закончил Драгомир и, уловив тщательно скрываемое смущение на лице девушки, подытожил: — Ну что ж, краса Катерина, я очень рад, что ты не сирота и тебе есть куда податься. Иначе пришлось бы брать тебя замуж и вести с собой. А я ведь цыган не таборный, изгой, так что нечего мне тебе предложить, кроме костра и бесконечной дороги. Шатра и того нет.

Выслушав эту тираду, Катя невольно фыркнула.

— Ты просто неподражаем, Драгомир. С чего начали, к тому и вернулись. Думаю, что я никогда не дойду до такой крайности, чтобы скитаться с тобой по дорогам, разве только, чтобы до Москвы добраться…

— Я думаю, мы сможем придумать кое-что получше, — проронил Драгомир. — Не к лицу благородной барышне с цыганом кочевать. Найдем тебе попутчиков по чину.

Катя хотела было спросить, каким образом он собирается осуществить это намерение, но внезапно ощутила, как тяжелеют и сами собой опускаются веки. Похоже, Драгомир не только боль снял, но и дрему на нее нагнал, успела подумать она перед тем, как погрузиться в крепкий сон.

* * *

Пока Катя спала, возле костра несколько раз появлялись мужики из ближайшей деревни и, подозрительно приглядываясь к цыгану и его спутнице, завязывали разговор о рухнувшей переправе. Драгомир сдержанно рассказал то, чему был свидетелем, но о том, что вместе с ним находится барышня, слуги и карета которой утонули, упав с моста, распространяться не стал. К чему? Позволить девушке, оставшейся без защиты, продолжать путь на крестьянской телеге, в обществе случайного мужика, едва ли разумно. Драгомир мысленно вздохнул, вспомнив о четверке прекрасных рысаков, которые успели спастись, вырвавшись на свободу до того, как обрушился мост. Где они теперь и кому достанутся?

Выяснив все, что хотели, а также убедившись, что пришлый цыган не лудильщик, не барышник, не торгует никаким диковинным товаром, и жеребец его не украден в их деревне, мужики оставили его в покое и ушли.

Драгомир не сидел без дела. Поймав в кустах крупного ежа, он прикончил и выпотрошил зверька, набрав у берега мягкой глины, тщательно промазал ею колючую тушку так, что она превратилась в гладкий глиняный ком и, вернувшись к костру, положил в огонь. Излюбленное блюдо цыган, — еж, запеченный в глине, готовится долго, но когда княжна проснется, им будет чем утолить голод.

Изредка мимо, звеня колокольчиками, проезжали почтовые кареты. Заслышав звон, Драгомир выходил на дорогу и вглядывался в лица седоков, но никого, кому можно было бы доверить княжну, пока не появилось. Не считать же, в самом деле, подходящим для нее спутником пьяного офицера, который на ходу распекал челядь, едва не вываливаясь из кареты, или проехавшую часом позже купчиху, что сидела в кибитке, испуганно вцепившись в свой дорожный мешок. Такой, как эта, за каждым кустом мерещатся грабители, останови ее — заверещит, как поросенок.

День уже клонился к вечеру, когда Катя, проспав несколько часов, наконец пробудилась.

— Что будем делать, Драгомир? — спросила она, сев у костра и пытаясь привести в порядок спутанные волосы.

Чувствовать себя беспомощной, зависящей от посторонней воли, ей было не слишком приятно, но куда деваться, если даже единственная ветхая тряпка на ее теле принадлежит Драгомиру? Она тяжело вздохнула, плотнее запахивая на груди одолженный кафтан, и цыган, окинув ее понимающим взглядом, сказал:

— Прости, но стащить тебе где-нибудь одежду я не мог, не хотел оставлять тебя одну. А денег, чтобы купить, у меня нет.

— Да ты совсем с ума сошел, — вспыхнула Катя. — Разве я тебя на воровство подбиваю?

Она снова вздохнула, вспомнив о теплом плаще, оставшемся в карете, о новеньком платье, которое теперь лежало у воды грудой разодранных лохмотьев. Надо признать, ей фатально не везет сейчас, но, — все-таки, — жива!

— Не подбиваешь, нет, — усмехнулся Драгомир, — хотя, для такой, как ты и луну с неба украсть не жаль. Не печалься, княжна. Найду я тебе попутчиков, а не найду, так сам довезу до почтовой станции в Торжке. Здесь не так далеко, всего верст тридцать будет. А там посмотрим, может и подвернется что в уплату за проезд твой до Москвы.

Катя встрепенулась.

— У меня вот что есть, — сунув руку за кафтан, она вытащила наружу шелковый гайтан, на котором висел маленький золотой крестик.

Драгомир кивнул:

— Да, видел, помню.

Катя покраснела, вспомнив, что цыган видел ее обнаженной во время беспамятства, а тот, не замечая ее смущения, прибавил:

— Ты спрячь пока. Оставим на крайний случай. Последнее дело — нательный крест продавать.

— И еще — вот, — поколебавшись, Катя вытянула вперед руку, на пальце которой сидел тяжелый перстень потемневшего от времени, явно старинного золота.

— Наследство, небось? — понимающе спросил цыган.

— Да. Прабабушка подарила…

Ей явно не хотелось расставаться с подарком, и Драгомир кивнул:

— Ладно, там посмотрим. Может, обойдется еще…

Когда Катя, наведавшись в кустики, снова вернулась к костру, Драгомир, взяв толстую ветку, выкатил из огня затвердевший глиняный шар.

— Ой, — сказала Катя, присев на корточки рядом с цыганом и с удивлением глядя на непонятный предмет. — А это что?

— Запеченная ежатина.

В животе у девушки уже давно жалобно урчало от голода, но слова Драгомира, по ее мнению, можно было воспринять только как неудачную шутку. Тем не менее, она села рядом, с любопытством наблюдая за его действиями.

Драгомир постучал тяжелой рукояткой ножа по каменно твердой глине. Корка пошла трещинами, выпуская наружу обжигающий пар. Цыган начал ловко и аккуратно орудовать ножом, вонзая лезвие в покрытую трещинками жесткую поверхность и откалывая один за другим куски корки, вместе с иглами, которые все до единой остались в ней. И наконец начисто освобожденная от игл ароматная тушка ежа показалась на свет.[1] Дразнящий запах мяса защекотал ноздри Кати.