Марина Одинец - Блуждающий огонек

Тяжелая дверь каретного сарая сотрясалась от ударов. Конюхи, ошеломленные странными делами, творившимися на станции, не посмели выпустить неизвестного, бешеные выкрики и ругань которого разносились по двору. Тем более, что дверь сарая караулил вооруженный слуга, вид которого не вызывал особого желания вмешиваться в происходящее. Другой слуга, тоже при оружии, охранял берлину, заехавшую сюда в поисках кузнеца. И понять, что происходило, было очень нелегко…

— Nyissa ki az ajtót, János, (Открой дверь, Янош. (венгерск.) — произнесла Оршола, приблизившись к сараю.

Янош, судя по выражению его лица, был недоволен этим приказом. Ведь куда разумнее было бы сначала уехать, а там уж пусть верные слуги выручают своего скверного господина. И так сколько дел успели натворить, пока госпожа баронесса беседует в доме со станционным содержателем…Но противоречить барышне вышколенный гайдук не посмел и молча отодвинул засов двери, уже трещавшей под ударами.

Разъяренный Стрешнев вылетел наружу. Его кулак уже метил в честную физиономию Яноша, но тот недвусмысленно сунул под нос Сильвестру дуло пистолета. Молодой человек отпрянул, и тут взгляд его упал на невозмутимо стоявшую чуть поодаль Оршолу.

— Что за глупые шутки, мадемуазель? — взревел Стрешнев. — Чем я вас обидел, что вы так обращаетесь со мной?

— Это не шутки, — отозвалась Оршола. — Вы похитили мою подругу, благородную барышню и теперь я ее освободила.

На лице Стрешнева отразилось явное недоумение:

— Что за бред? Кого вы освободили? Какая, к черту, благородная барышня? Это вы про ту грязную крестьянку, что я из жалости подобрал на дороге?..

Оршола краем глаза заметила приближавшуюся мать, за которой следовал станционный смотритель.

— Оршика, что здесь происходит? — испуганно выпалила, едва подойдя, Габриэла. — К чему оружие? И что ты делаешь рядом с этим человеком?.. — она бросила убийственный взгляд в сторону «торговца редкостями». — Стрешнев, сколько раз я говорила вам, чтобы вы не смели приближаться к моей дочери!

— Габриэла, подожди, — оборвала ее Оршола. — Он похитил Катерину, я обнаружила ее в его карете, ты понимаешь это?

— Дева Мария, — выдохнула изумленная баронесса. — Где же она?

— С ней все хорошо. Она в нашем экипаже.

— Вам придется вернуть ее назад, — взвился Стрешнев. — И уберите наконец этого идиота с пистолетом. Вы пользуетесь моими чувствами к вам, это попросту непорядочно!

— Не вам говорить о порядочности, Стрешнев, — отрезала Оршола. — Я еще раз говорю вам: девушка, которую вы похитили, принадлежит к знатному роду, так что, обещаю вам крупные неприятности, если вы не уйметесь.

— К знатному роду? — судорожно расхохотался Стрешнев. — По-моему, кто-то из нас сошел с ума!

— Я не собираюсь пускаться в объяснения, сударь, — с достоинством произнесла девушка, — так что, вам придется поверить мне на слово. Вы не получите ее назад, не надейтесь, так что забудьте о своих планах. Все, я полагаю, что разговор окончен.

— Нет, не окончен! — загремел Стрешнев. — Хорошо, допустим, я верю вам, но что прикажете делать мне? Если я не предоставлю ее своему клиенту вместо этой мерзавки Таис, мне конец. Вы понимаете, что просто толкаете меня в могилу?

— Вам там самое место! — с надрывом закричала Оршола. — Потому что земля уже не может носить такого негодяя, как вы!

— Господа, — вмешался наконец смотритель. — Каковы бы ни были причины вашей ссоры, ведите себя достойно, иначе я буду вынужден послать за полицией! Вам уже предоставили свежих лошадей, сударыня, так что, вы можете ехать. И вы тоже, сударь, оплатите работу кузнеца и будьте любезны продолжить свой путь!

— Оршика, пойдем, — вмешалась Габриэла. — Ты же видишь, он не в себе. А вам я скажу на прощание только одно, Стрешнев: сегодня вы разозлили меня окончательно. Не дай вам Бог еще хоть раз приблизиться к моей дочери. Посмейте сделать это и, клянусь, я сотру вас в порошок!

— Вы напрасно тратите порох, баронесса, — отчеканил Стрешнев, — я ваших угроз не боюсь. Это вы бойтесь меня, бойтесь с этого дня, потому что теперь мы стали врагами. И я предупреждаю вас: если однажды я захочу, чтобы Оршика стала моей, она ею станет. И вы ничего не сможете сделать.

Кровь прихлынула к щекам Оршолы, она отвернулась, прикусив дрогнувшие губы, и ничего не ответила Сильвестру.

— Если это произойдет, ты и дня не проживешь, я тебе обещаю, — прошипела баронесса.

Взяв дочь за руку, она потащила ее за собой. Оршола не сопротивлялась, но уходя, словно против воли бросила через плечо взгляд на молодого человека. Он стоял, неотрывно глядя ей вслед, и в глазах читался непреклонный, пугающий вызов…

Лежа в карете под присмотром Магды, Катя слышала большую часть этого взрывоопасного разговора. И испытала невероятное облегчение, когда несколько мгновений обе венгерские дамы наконец приблизились к своей карете. На Оршике просто не было лица, это Катя заметила сразу.

— Княжна, — баронесса вымученно улыбнулась при виде блудной гостьи, — это и вправду вы! Какое счастье! Мы так искали вас…

— Мадам, — покаянно сказала Катя, — простите меня, если можете! Это все по моей вине.

Устроившись в салоне рядом с дочерью, баронесса рассеянно покачала головой:

— Уверяю вас, княжна, это не так. Рано или поздно это все равно случилось бы. Все в воле Божьей.

Когда впрягли свежих лошадей, и карета тронулась в путь, сидевшая с потерянным видом Оршола неожиданно расплакалась.

— Оршика, что ты? — баронесса схватила дочь в объятия, прижала к груди и излила поток ласковых и взволнованных слов на венгерском языке.

Приподнявшись на подушках, Катя с изумлением смотрела на Оршолу. Она прекрасно слышала последние слова Стрешнева, но ее не оставляло странное ощущение, что Оршола плачет совсем не из страха перед этим человеком. Но поверить в то, что такая рассудительная, уравновешенная девушка неравнодушна к этому негодяю, было немыслимо…

…В тот же вечер Катю свалила жестокая простуда. И после всего, что ей пришлось пережить, это было неудивительно. Несмотря на ее протесты, баронесса приняла решение сделать остановку в пути. И целую неделю, пока не наступило улучшение, они провели на постоялом дворе в каком-то захолустном местечке между Тверью и Клином.

Место было настолько глухое, что поблизости не нашлось даже врача. До пылающей в лихорадке Кати страшно было дотронуться: жар исходил от нее, словно от натопленной печки. Она лежала в бреду, никого не узнавая и, казалось, вот-вот отдаст Богу душу. Но Габриэла этого не допустила.

С помощью трав дряхлой бабки-знахарки, живущей в окрестностях гостиницы, и собственных познаний, она отважно приступила к излечению своей подопечной. В течение нескольких дней полубесчувственную Катю беспрестанно поили отварами цветков бузины, липового цвета и других трав, раздев догола, обтирали уксусом и безжалостно обмахивали трясущееся от озноба тело. Катя не реагировала ни на что, даже когда ее глаза были открыты, только пересохшие от жара, растрескавшиеся губы временами шептали в бреду:

— Мор и смерть… Улечка моя… не оставляй меня… Она не простит…

Кто эта женщина, имя которой так часто возникало в Катином бреду, ни баронесса, ни ее дочь не знали. Кто она, — нянька, горничная, возможно, подруга? Но то, что она куда ближе Кате, чем мать и отец, которых она даже не поминала в эти дни, казалось очевидным.

— Бедная девочка, — сказала Габриэла, после того, как Катя, поминутно переворачиваясь с боку на бок, в очередной раз позвала свою кормилицу. — Что же представляет собой княгиня Шехонская, если Катерина ни разу не вспомнила о ней? И мыслимо ли это, — позволить дочери жить вдали от себя? Благо бы в пансионе или в этом новомодном петербургском институте, а то в глухой деревушке, с чужими людьми! Можно оставить на деревенскую кормилицу маленького ребенка, это в порядке вещей, но взрослую девушку?..

— Ты веришь… — Оршола не договорила.

— А ты? — без нужды резко откликнулась Габриэла, понимая, что хотела сказать дочь. — Неужели ты не видишь, что только девица благородного происхождения может быть так горда?

— Да уж, — помолчав, сказала Оршола. — Вспомнить только, как она той ночью кичилась своим княжеским титулом и происхождением от какого-то древнего русского государя с греческой фамилией. Это было незабываемо!

— Она настоящая княжна, — сказала Габриэла. — Иначе не отдала бы так легко драгоценный перстень, хотя никто не смог бы доказать ее причастность к побегу цыгана. И не ушла бы от нас неизвестно куда, стерпела бы все обиды.

Оршола вздохнула.

— Я ведь уже говорила тебе: я сознаю, что была к ней несправедлива.

— Более чем несправедлива. И поэтому прошу тебя, Оршика, будь с ней помягче теперь.

— А зачем? — встряхнув рыжими локонами, девушка бросила убийственный взгляд на мать. — Какой в этом смысл?

И резко развернувшись, вышла из комнаты. А Габриэла молча вернулась к своему месту возле Катиной постели, обтирать влажный лоб больной и слушать, как она зовет неведомую «Улечку».

Лишь однажды, на исходе второй ночи, когда измученные Габриэла и Магда забылись сном, а Оршола, сонно клюя носом, все еще продолжала сидеть у постели Кати, та произнесла еще одно, на сей раз знакомое ей имя:

— Я знаю… все будет плохо… не говори, Драгомир… Ты любишь меня, любишь… Ты любишь меня, — совсем тихо шепнула она, и Оршола, вздрогнув, выпрямилась на стуле.

Огромные, черные, воспаленные глаза Кати в упор смотрели на нее с исхудавшего, тревожно вздрагивающего лица. Оршола покачала головой и, приподняв голову больной, стала молча поить ее клюквенным настоем. Что тут скажешь? Если этот цыган так глубоко в сердце Кати, что она поминает его имя даже в бреду, то ей остается только посочувствовать…