— Дамы, — с холодным достоинством произнесла она. — Утром, когда все выяснится, мы расстанемся, и каждый пойдет своей дорогой. Не стану спорить, я причинила вам много ненужных хлопот, за что прошу прощения. Но терпеть незаслуженные оскорбления, которым вы меня подвергаете, я не собираюсь ни в каком случае.

Габриэла бросила на девушку иронический взгляд:

— Голой будете ковылять по дороге?

Катя надменно откинула голову:

— Это мое дело.

Не слушая ее, баронесса задула свечу и вновь вытянулась на тюфяке.

— Все, довольно, не хочу больше ничего слушать. Ложитесь спать.

Оршола молча легла на свою лавку и, закутавшись в одеяло, отвернулась к стене. Помедлив немного, и Катя вернулась в свою постель.

Но сон не шел. Судя по тому, как ворочались и вздыхали ее спутницы, не спалось и им. Должно быть, боятся, что она обчистит их, пока спят, зло подумала Катя. Вся во власти оскорбленной гордыни, она не чувствовала ни малейших угрызений совести из-за того, что втравила баронессу и ее дочь в неприятную историю. Обвинения в воровстве и самозванстве погребли под собой воспоминание о доброте мадам Канижай. Увы, Катя еще не знала тогда, что Габриэла и ее дочь — отнюдь не единственные люди, которым ей придется доказывать, что она и вправду княжна Шехонская…

И что же теперь? Если побег Драгомира обнаружится до их отъезда, — а скорее всего, так и будет, — мадам Канижай, возможно, уже не станет возражать против того, чтобы передать ее в руки правосудия. В глубине души Катя понимала, что баронесса до этого не опустится, ведь она обещала отвезти ее в Москву, но кто знает, как сложатся утром обстоятельства? Быть может, чем покорно ждать почти неминуемого ареста, разумней улизнуть сейчас, пока есть возможность?..

При этой мысли спина Кати вновь покрылась холодным потом. Одна, ночью, на безлюдной дороге? И куда ей идти? До Москвы теперь ближе, чем до Новгорода, но надеяться добраться туда пешком и в одиночку, было немыслимо, Катя это понимала.

Но сейчас или утром, ей все равно придется уйти, как она гордо пообещала. А что дальше? Снова искать попутчиков, терпеть унижения и необоснованные подозрения? Если даже мадам Канижай, при всем ее великодушии (а то, что она ведет себя на редкость великодушно, Катя вынуждена была признать) отнеслась к ней с недоверием, то что говорить о других? Да и найдутся ли эти другие?

Впрочем, можно было обратиться за помощью в один из монастырей или церковь, вряд ли ей там откажут. Ссудят какую-нибудь одежду и найдут провожатого, хотя бы на крестьянской телеге. Но при мысли о том, что любой, к кому она обратится, неизбежно примет ее за нищенку или воровку, Катю затрясло. После всех пережитых за последний день унижений, ее и без того уязвленная гордость возмутилась одному предположению, что ей придется ПРОСИТЬ О ПОМОЩИ.

Да лучше она пойдет по дороге босой и в лохмотьях, умирая от голода и усталости, но НИКОГДА не станет ни перед кем ломать шапку. «И те, кто однажды найдут на обочине дороги истощенный и истерзанный бродячими псами трупик княжны Шехонской, никогда не узнают, что хоронят в общей яме для бродяг княжну из рода Мономаха», — с мрачным юмором подумала Катя. И родители до конца своих дней останутся в неведении, какая судьба постигла их бесследно сгинувшую дочь…

Ну почему, почему Драгомир не позвал ее с собой? Насколько все оказалось бы проще! Она понимала, что с самого начала была обузой для парня, но в эту минуту упущенный выход из положения представлялся ей единственным не унижающим достоинства. И сердце сжалось от тоски, когда она вновь вспомнила о цыгане. В эту минуту он был так отчаянно близок и необходим ей, что на глазах едва не выступили слезы. И в мыслях был не поцелуй и крепкие объятия, а стойкое ощущение, что их свело друг с другом некое родство душ, что если когда-нибудь еще им суждено будет встретиться, он станет для нее близким другом и никогда, никогда не предаст ее…

Катя тихонько шмыгнула носом, прислушиваясь к ровному дыханию заснувших попутчиц. А ведь Драгомир даже спасибо ей не сказал, подумалось вдруг. Она знала, что ждать благодарности от цыган, — так же бессмысленно, как снега посреди лета, но все равно обида чувствительно царапнула сердце. Можно было сказать, что они квиты, но что могло сравниться с риском, которому подвергалась она, выручая его?

«Да ведь он попал в беду, пытаясь помочь тебе!» — возразил внутренний голос. Да, с этим не поспоришь. Ну что ж, значит, все-таки, квиты…

И это была ее последняя мысль перед тем, как погрузиться в сон.

Но и в сновидениях тревоги и страх не оставляли Катю. Она увидела Драгомира ясно, словно наяву. Цыган держал ее за руку и смотрел на ладонь, печально качая головой. «Что? — спросила она. — Что ты видишь?». «Ничего, — ответил Драгомир, отпуская ладонь. — Ничего, что могло бы спасти тебя и тех, кого ты любишь…» Его фигура начала таять в воздухе, еще мгновение, и он исчезнет. Катя пыталась окликнуть его, но не могла издать ни звука. Но когда его силуэт развеялся и не осталось ничего вокруг, кроме давящей, беспросветной тьмы, она снова услышала его далекий, словно принесенный эхом голос: «Берегись мертвой невесты…»

* * *

Кате показалось, что она только-только закрыла глаза, когда хлопанье двери, крики и шум вырвали ее из забытья. Но в окна уже светило солнце.

— О Дева Мария, — приподнявшись на локте, вздохнула Габриэла.

Оршола села на постели, протирая сонные глаза, и обернулась в сторону Кати, словно желая убедиться, что «самозванка» на месте. Та ответила ей холодным взглядом и выбравшись из-под одеяла, принялась приводить себя в порядок. В комнату влетела горничная баронессы:

— Барыня, что творится-то! Цыган сбежал! Ямщик наш барышню требует, — она боязливо кивнула на Катю, — говорит, что это она во всем виновата…

— Ничего, подождет, — отозвалась Габриэла, прикрывая ладонью зевающий рот. — Впрочем, давай одеваться, все равно пора ехать.

Не обращая на них внимания, Катя вышла из комнаты и нос к носу столкнулась с озверевшим ямщиком, за спиной которого, безрезультатно пытаясь утихомирить его, топтался смотритель.

— Цыган где? — сипло выкрикнул ямщик при виде девушки и затряс огромными кулачищами у нее перед лицом. — Я ж говорил, что подельница! Ключи украла, да выпустила!

— Еремей, — смотритель дергал его за рукав, но ямщик только отмахивался, продолжая наступать на девушку и орать. — Да угомонись же ты! Никто того не видел, не докажешь!

Похоже, эпизод ночной встречи в старческой памяти не остался. Но Кате его заступничество было ни к чему. Доказывать свою невиновность она не собиралась, — меньше всего ей хотелось подвергать опасности репутацию баронессы. Молча обойдя ямщика, она приблизилась к конторке, сняла с пальца кольцо и положила на столешницу.

— Этого хватит? — холодно спросила она.

Ямщик смолк, точно захлебнувшись. Подошел ближе и глянул на украшение.

Золото стоило недорого, и возраст его не имел значения — ценить антиквариат пока не научились. Но вставленный в оправу перстня крупный, овальной формы изумруд-гемма, был хорош. Тем более, что своих изумрудов Россия не имела.[1] И Катя прекрасно понимала, что один такой камешек стоит небольшого табуна. Но для нее ценность этого кольца заключалась совсем в другом, и расстаться с ним было очень трудно. Но что делать? Крестиком тут не обойтись.

Ямщик заграбастал кольцо, повертел его в руках и посмотрел камень на свет. Осталось еще на зуб попробовать, как фальшивую монету, подумала Катя и непроизвольно сжала кулаки так, что ногти впились в ладони. Видеть этот перстень в чужих руках, в руках ненавистного ей, грубого мужлана, было невыносимо. Кашлянув, подошедший смотритель не без интереса уставился на кольцо.

— Тоже, поди, украла, — проворчал ямщик, исподлобья глянув на девушку.

— Да как ты смеешь! — вспыхнула Катя.

— Не годится! — ямщик бросил перстень на столешницу. — Кто знает, может, стекляшку никчемную подсовываешь. Еще что есть?

— Больше ничего, — холодно сказала Катя.

— А в острог хочешь? — осклабился ямщик. — Как поволокут в цепях по Владимирке,[2] быстро с тебя вся спесь сойдет!

— Зря пугаешь, я не из пугливых, — процедила девушка, хотя упоминание о каторжной via dolorosa[3] острой бритвой прошлось по ее нервам. — Бери, что есть. Если меня в острог отправят, ты вообще ничего не получишь.

Похоже, эта вполне здравая мысль не приходила ямщику в голову. Он озабоченно нахмурился, снова зажал в пальцах перстень, а налитые кровью, насквозь пропитые глазки быстро заморгали, словно пытаясь взвесить все плюсы и минусы предлагаемой сделки.

— Ладно! — сказал он наконец, сгребая в ладонь кольцо. — В расчете. Живи, так и быть.

— Не в расчете, — быстро возразила Катя. — За кольцо найдешь мне одежду, — хотя бы сарафан с армяком и платок на голову, а можно и что получше, если есть. И еды в дорогу.

Ямщик неопределенно хмыкнул и внимательнее взглянул на девушку:

— Что, турнула тебя барыня? Ладно, раздобуду что-нибудь. Не ходить же голяком такой пригожей девке. — он обернулся к смотрителю: — Так что вот, Илларион Кондратьич, без исправника мы разобрались, все полюбовно решили.

— Ну и добро, — равнодушно кивнул смотритель.

Протерев изумруд о рукав форменного красного кафтана, ямщик в последний раз полюбовался его сиянием и, удовлетворенно крякнув, уже хотел было спрятать за пазуху. Но в это мгновение дверь, ведущая в заднюю комнату, распахнулась, Габриэла шагнула вперед и звонко окликнула ямщика:

— Эй, что это у тебя там, любезный? Ну-ка, дай сюда!

— Тьфу, ты, Господи! — сплюнул Еремей, и бросил на Катю возмущенный взгляд: — У барыни, что ли, стащила?

— Это мое кольцо!!! — взвилась Катя, уже потеряв всякое терпение.