Марина Одинец - Блуждающий огонек

1776 г.

— Какие чудесные лошади, и барышня хороша. Так и украл бы всех вместе.

Услышав это заявление, княжна Екатерина Шехонская оторвалась от книги и, стараясь не тревожить мирно дремавшую рядом гувернантку, выглянула из кареты.

И семи пядей во лбу быть не надо, чтобы понять, кто перед ней. Катя мысленно хмыкнула, смерив взглядом нахала, который определил ей второе, — после лошадей, — место. Красивый парень, смуглый, прямой, как лучина. Смоляные кудри не умещаются под войлочной шляпой, глаза — точно бездонный омут и шальная, белозубая улыбка, куда ярче этого тусклого солнца. Уже сентябрь на исходе, а этот бедолага мерзнет в потрепанном синем кафтане на рыбьем меху, но зато с золотым позументом. И конь в поводу холеный и резвый, с богатой сбруей. Ну, разумеется, цыган! Да и кому другому мог прийти в голову столь «куртуазный» комплимент?

Катя знала: благовоспитанная девица на ее месте и виду бы не подала, что слышит вздорные речи досужего бродяги. Но промолчать, увы, не смогла.

— Ну и наглец же ты, — сдерживая улыбку, произнесла она, сделав знак слугам, чтобы не трогали цыгана. — Не по себе сук рубишь. Слишком хороши для тебя эти лошади, не говоря уже о барышне.

Цыган Катя не боялась, да и ясно было, что парень просто шутит с ней, чтобы скоротать ожидание. И даже непогода ему нипочем. А меж тем, зябко даже здесь, в уютном салоне, под меховой полостью. И как невыносима скучна и однообразна эта дорога! Скорее бы уже добраться до Москвы…

Ее карета стояла у моста на высоком речном берегу, ожидая своей очереди переправиться через Тверцу на почтовый тракт, ведущий к Торжку. Вековые сосны гнулись от шквалистого ветра, казалось, колышется даже купол покосившейся церквушки, видневшейся за домиками деревни. Сваи моста отчаянно скрипели на разные голоса, ветер гнал по реке бурные, пенные волны.

Кучер с форейтором выжидательно поглядывали на хозяйку, готовясь в любую минуту дать отпор подозрительному бродяге. Но тот не замечал их недовольства. Скрестив руки на груди, прямодушный мазурик несколько мгновений молча смотрел на Катю, прежде чем ответить:

— Так ведь крадут всегда именно то, что не могут получить по праву. Иначе кто бы стал промышлять воровством, княжна?

Чуть встревожившись, Катя в недоумении приподняла выгнутые брови:

— Откуда ты знаешь, что я княжна?

Цыган обвел взглядом сверкающий лаком светло-вишневый дормез, запряженный четверкой цугом и с замысловатым вензелем на дверце. Холеные рысаки, явно не почтовые, да и правит ими не ямщик, а кучер в украшенной галунами ливрее. Барышня ехала на своих, но вряд ли от недостатка средств; скорее всего, просто никуда не торопилась.

— Это как раз самое простое, — отозвался он. — А вот чтобы судьбу узнать, мне нужно взглянуть на твою ладонь.

У него был приятный, низкий голос с мягким молдавским выговором, невольно чарующий самим своим звучанием. Не на шутку заинтригованная тем обстоятельством, что гадать ей будет мужчина, Катя сняла перчатку и без колебания протянула цыгану руку.

— Ты всегда такая смелая, — усмехнулся тот, — или только пока спит твоя нянька?

— Вот и угадай!

Сильные, загорелые пальцы бережно обхватили узкую руку княжны, и цыган впился пристальным взглядом в линии на ее ладони.

— Уже вижу: всегда. Только к добру ли, красавица? Если женщина слишком смела, это грозит бедой не только ей, но и тем, кто с нею рядом.

— И это все, что ты можешь сказать? — фыркнула девушка, отнимая руку.

— Это все, что я хочу сказать, — подчеркнул цыган. — Все остальное я оставлю при себе.

— Странный ты. Неужели не хочешь получить деньги за хорошее гадание?

— Мы и вправду ценим золото больше всего на свете, — медленно отозвался парень, — но от тебя мне золота не нужно, княжна. Лучше прими добрый совет: разворачивай своих лошадей и возвращайся домой.

— Что еще за цыганские штучки? — рассмеялась Катя. — Неужели мор идет?

Но ее смех поневоле замер, когда она наткнулась на острый, как лезвие, немигающий взгляд цыгана. Помолчав, тот произнес небрежно и точно нехотя:

— Ты сама мор и смерть.

Катя отпрянула, едва не толкнув спящую гувернантку и до боли прикусила губу.

— Я не верю тебе. Не знаю, чего ты добиваешься, но я не настолько глупа, чтобы верить первому встречному бродяге!

Она гордо вскинула голову, но высокомерный тон дался ей с трудом. И, похоже, ее смятение почувствовали даже слуги.

— Шел бы ты отсюда, парень, — с угрозой вставил форейтор. — Хватит барышню морочить!

Цыган презрительно засмеялся.

— Ну все, довольно, — Катя внезапно ощутила сильнейшее желание оказаться как можно дальше от прорицателя. — Едем, Аникей.

— Слушаюсь, барышня, — откликнулся кучер.

Форейтор хотел было захлопнуть дверцу кареты, но прежде чем он успел это сделать, цыган без особых церемоний удержал Катю за руку.

— Послушайся меня, княжна, пока не поздно. Возвращайся назад.

Катя жестом остановила уже готового вмешаться форейтора и, стряхнув настойчивую руку цыгана со своих пальцев, со злостью взглянула на него:

— Как тебя зовут, предсказатель?

— Драгомир.

— Ну так вот, Драгомир, — резко отозвалась Катя. — Может быть, мне прямо сейчас лечь и умереть, к чему ждать слишком долго? Или лучше с моста в реку кинуться?

— Это от тебя не уйдет, княжна, — спокойно отозвался Драгомир, которого ничуть не впечатлили гневные всполохи в глазах девушки. — И, может быть, все это случится гораздо раньше, чем ты думаешь.

Он едва успел договорить, как за спиной у Кати послышался полный негодования голос:

— Qu'est-ce à dire? (Что происходит? (франц.)

Княжна поспешно обернулась и столкнулась нос к носу с трясущейся от возмущения всем увесистым телом гувернанткой.

— Мадемуазель Дюбуа… — попыталась было оправдаться она, но гувернантка, не слушая ее, взорвалась яростной тирадой:

— Вы разговаривать грязный le Tsigane (цыган (франц.), Кати? Где есть ваш голова? Мы уезжать немедленно, Анике!

Не споря с разбушевавшейся француженкой, Катя отвернулась от окна, за которым маячила фигура Драгомира. На ходу грубо оттолкнув его, форейтор захлопнул дверцу и вскочил на спину первой из лошадей упряжки. Кучер уселся на козлы и взмахнул кнутом.

— О, Кати! — не унималась гувернантка. — Quelle horreur! (Какой ужас! (франц.) Ви сумасшедший совсем есть, бе-се-до-ва-ет с такой человек!

Катя, и без того пристыженная, сочла за лучшее промолчать. Кучер хлестнул лошадей и карета въехала на мост. Не замолкая ни на секунду, мадемуазель Дюбуа продолжала изливать негодование на чудовищной смеси русского и французского языков. Откинувшись на спинку сиденья и прикрыв глаза, Катя молча слушала давно ставшие привычными упреки.

Неожиданно снаружи послышался глухой стук и неведомая сила бросила ее на гувернантку. Открыв глаза, она с ужасом поняла, что карета ощутимо накренилась набок, услышала снаружи вскрик Аникея, дикое ржание испуганных лошадей и раздавшийся в самое ухо вопль гувернантки:

— Non, non! Mon Dieu!

Оставшийся на берегу реки Драгомир увидел, как подпрыгнул на выщербленном настиле тяжелый дормез, и отлетевшее колесо с грохотом покатилось под ноги лошадей. Коренной испуганно взвился на дыбы. Спрыгнув с козел, кучер попытался удержать клонившийся набок экипаж, но сил его не хватило. Женские крики и ржание обезумевших лошадей слились в одну, леденящую кровь, дьявольскую какофонию. В следующее мгновение, с треском проломив хлипкое ограждение моста, дормез рухнул в воду.

Стая ворон, хлопая крыльями, взметнулась в небо. Драгомир на мгновение застыл. Он видел, как обломленное от удара дышло освободило упряжку, как выносная[1] сбросила форейтора и взбесившиеся лошади, проскакав по его неподвижному телу, устремились вперед. И тут, с оглушительным скрежетом, от которого, казалось, задрожала земля под ногами, мост обрушился в реку.

Драгомир бросил взгляд на дормез, который еще виднелся из воды. Прыгнул в седло и, пришпорив жеребца, поехал по берегу к порогам, куда стремительное течение уносило карету.

Когда от удара об воду лопнуло стекло, и ледяной поток хлынул в опрокинутую набок карету, Катя пришла в себя. В несколько мгновений одежда промокла насквозь, и обжигающий холод сковал тело. Захлебываясь и хватая ртом воздух, она пыталась подняться. Затылок раздирала тупая боль. Ноги с трудом нашли опору, и макушка уперлась в оказавшуюся наверху дверцу. Ошалевшая гувернантка, которая, мыча, копошилась внизу, мертвой хваткой вцепилась в Катины юбки.

— Ne me jette pas! Не бросай меня! (франц.) — истерически завизжала она и, хлебнув воды, страшно захрипела.

Слыша, как трещит обшивка кареты, которую волокло вперед мощное течение, Катя наконец сумела поставить на ноги свою тяжеловесную спутницу. Вода прибывала быстро, уже больше, чем наполовину заполнив карету. Юбки раздулись и расплылись вокруг, мешая двигаться.

Им оставались считанные секунды. Путь был один — через дверцу над головой, но ее безнадежно заклинило. Дышать становилось все труднее, кровь бешено стучала в висках, и невыносимо жгло легкие. Почти потерявшая разум гувернантка продолжала истошно кричать, повиснув на девушке, словно камень на шее. Не тратя времени на бессмысленные увещевания, Катя оттолкнула ее с такой силой, что та отлетела к стене. Выпучив глаза и открыв в немом крике рот, гувернантка потеряла сознание и завалилась набок.