На секунду обе женщины замерли в сильных руках Николая, а он не спешил раскрывать объятия, чувствуя, как трепещет под его ладонью разгоряченное тело Марии. Из-под длинной челки на него в упор глянули влажные, черные, как маслины, глаза девочки. Николай с удивлением отметил, что ей, на вид выглядевшей совершеннейшим подростком, гораздо больше лет.

— Это твой знакомый или случайный прохожий? — спросила она у Марии, даже и не думая высвобождаться из объятий Потапова.

— Случайный знакомый. Его зовут Ник. Он живет и работает в Стокгольме. А здесь в командировке. — Мария лихо говорила по-французски, и ее грассирующая речь вперемежку с возбужденным дыханием выдавала всю полноту чувств, которую она испытывала к черноглазой подруге.

— Ник говорит по-французски? — уже явно кокетничая с Потаповым, спросила француженка, не отрывая от него взгляда и прильнув еще плотнее сильным тренированным телом.

— Он говорит очень плохо, но понимает практически все, — ответил Николай и разомкнул объятия.

— Ну уж прямо-таки и все! — весело усомнилась француженка и обменялась с Марией каким-то особенным, только им понятным красноречивым взглядом.

Мария грациозным движением пригладила разлохматившиеся волосы и представила Николаю подругу.

— Это Женевьева. Она фантастическая балерина, ее перетягивают к себе самые знаменитые балетмейстеры земного шара. Сейчас она согласилась танцевать партию Жизели в Мариинке. Та-ак, уже прочла в твоих глазах вопрос: «Где же вас с ней свела судьба?» Но рассказывать об этом, все равно что взять и поведать всю мою жизнь. Ты же и так ничего обо мне не знаешь, Ник. И это прекрасно!

Потапов согласно кивнул. Да, действительно, он ничего не знал о Марии… и знал о ней все, что только мыслимо знать мужчине о женщине. Он слишком долго вымучивал эту встречу с ней, чтобы не понимать, как коварно может распорядиться ими их земная судьба. И не потому, что жизнь порой творит только хаос, а потому, что горьким правилом земной любви является невозможность втиснуть в ограниченные рамки человеческой жизни судьбу, предначертанную Божиим промыслом и потому рассчитанную на вечность, а никак не на огрызок земной истории. Он знал Марию, как знает расходившийся ветер послушную рябь трепещущей листвы, как знает морской прибой каждую пядь своего отлива, как знает человек неизбежность сумерек после неистовства солнечного света. И в этом извечном знании была та предначертанность, которую остро, до слез в глазах ощущал Потапов. Он понимал, что его личная воля ничего не решит в возникшем раскладе. Ему дана свыше любовь к этой женщине, сначала терзавшей его душу и плоть в предсуществовании, в мучительных изматывающих снах, а потом свалившуюся как снег на голову именно тогда, когда он меньше всего был готов к этому обретению. Конечно, его мучило нормальное человеческое любопытство: кто отец Ксюши и состоит ли Мария с ним в браке, чем она занималась, день за днем, до их встречи, и, наконец, почему она продает свою любовь за деньги… Об этом Потапов пытался пока не задумываться, убаюкивая свое сознание возникновением какого-то абсурдного, несообразного недоразумения.

— В присутствии двух женщин так глубоко задумываться просто неприлично. — Мария легонько поддела плечом Николая и зябко поежилась. — Ветер холодный, и я начинаю остывать от жаркой встречи. А не нырнуть ли нам в машину? — И тут же перевела свое предложение Женевьеве.

Сначала Мария плюхнулась на переднее сиденье, но потом, спохватившись, что надо продолжить начатую игру, переместилась назад, и Николай оказался стиснутым с двух сторон горячими, возбужденными встречей женщинами. Он не смог удержаться от близости Марии и, потянувшись, коснулся губами завитка волос за маленьким нежным ухом. Это движение не осталось незамеченным Женевьевой, и ее глаза внезапно вспыхнули, точно в них полыхнули отраженные язычки пламени. Она резко откинулась на сиденье, отвернулась к окну, но тут же, развернувшись обратно и сдерживая всплеск какого-то зародившегося в расширившихся зрачках чувства, поинтересовалась:

— И… как давно Ник стал твоим… знакомым?

Мария, перегнувшись через Николая, заглянула в лицо Женевьевы и, взяв ее маленькую узкую ладонь, сомкнула тесным браслетом свои пальцы на ее запястье.

— Он… в общем-то ко мне имеет мало отношения. Ник — приятель отца, они познакомились… да, кстати, они познакомились в Париже, на книжной ярмарке. Да, Ник? Я ведь ничего не путаю? А потом в аэропорту, когда я встречала папу, он помогал ему нести чемодан… И сегодня мы случайно здесь столкнулись. Я, правда, не сразу его и узнала, но Ник напомнил… У него тогда еще чемодан по ошибке улетел с другим рейсом. Папа потом все волновался, звонил ему, нашлась ли пропажа, и даже связывался со своими знакомыми таможенниками из Шереметьево. В общем, вышла целая багажная эпопея.

Николай изумленно слушал Марию, не понимая, зачем она так вдохновенно врет, время от времени украдкой поглядывая на него.

Машина притормозила у входа в Мариинку, и Женевьева легко выпорхнула на тротуар, взмахнув на прощание крылом своей немыслимой хламиды.

— Она тебе много платит? — с ужасом услышал Потапов вырвавшиеся помимо воли, жестко и больно прозвучавшие слова.

— Если это тебя так волнует — да, много. — Голос Марии прошелестел едва слышно, и Потапов скорее догадался, чем услышал ее ответ.

— Давай пройдемся пешком, — предложил Потапов, покосившись на седоватый затылок водителя Женевьевы.

— Не беспокойся. Это посольская машина, и шофер не сечет по-русски ровным счетом ничего, — усмехнулась Мария. — Впрочем, давай пройдемся. Я должна вернуться к Мариинке через три часа.

Потапов больно схватил Марию за руку и с бешенством прошипел:

— И ты… будешь отдаваться ей так же самозабвенно, так же неистово, как сегодня ночью мне?..

Мария поморщилась от боли и, попытавшись высвободить руку, серьезно поглядела на Потапова.

— Это она будет отдаваться мне… надеюсь, так же самозабвенно и неистово, как обычно бывает в любви.

— В любви? — задохнулся Потапов. — Это ты называешь любовью?!

Он наконец отпустил руку Марии и прошептал горестно:

— Ты хочешь сказать, что я для тебя лишь один из многих, и то, что было между нами, для тебя лишь очередной эпизод? Но деньги… Ты же…

Мария быстро закрыла рот Потапова мягкой душистой ладошкой.

— Есть вещи, которые совершенно необязательно озвучивать. Так, как с тобой, мне не было никогда…


Час спустя Потапов вновь чувствовал себя счастливейшим из смертных, а его гостиничный номер казался уголком обретенного рая. Стены в мелкий голубой цветочек, качнувшись, словно раздвигались, напитанные словами любви, страстными, придушенными поцелуями, шепотом и криками высшего блаженства… и превращались в солнечный бескрайний луг, засеянный морем незабудок. Теплый хмельной ветерок, лаская обнаженные тела, бормотал и заговаривался, точно обещая что-то несбыточное, а голубизна неба сквозь полусомкнутые веки казалась бездонным опрокинутым озером, почему-то застывшим в оцепенении и медлящим низвергнуть на свое незабудочное отражение потоки прохладной воды.

Мария плакала, и Потапов выцеловывал с ее лица, шеи, груди соленые капельки столь драгоценной для него влаги.

Тогда он наивно полагал, что вместе с этими потоками слез душа Марии очищается от прошлого, переживая потрясение вдруг обретенной в нем, Потапове, полноты того плотского умопомрачительного счастья, о котором могло лишь грезиться. Он чувствовал себя Гераклом, мощная энергия горячей волной несла по телу такую небывалую силу, что он, щадя Марию, делился с ней лишь частью ее, приходя в радостное смятение от безграничных возможностей своего мужского естества. Охлаждаясь струйками прохладного душа, Потапов вновь чувствовал себя изголодавшимся зверем и уже предвкушал, как слабо охнет Мария, как встрепенется и невидимой паутинкой дрожи откликнется навстречу ему ее податливое, сводящее с ума тело, и вывернутые, распухшие от поцелуев губы разомкнутся в ожидании его ненасытной плоти.

Когда мокрый, счастливый Потапов вернулся, оставляя за собой ручейки воды, Марии в номере не было. Не привыкший к тому, чтобы судьба так немилосердно кидала его из крайности в крайность, Потапов почувствовал, как сердце внезапно словно схватила чья-то леденящая рука, больно стиснула и, доведя до полуобморочного состояния, слегка ослабила натиск. Потапов рухнул на расхристанную в любовном угаре кровать, через тошнотворное головокружение с отвращением оглядел стены комнаты, оклеенные блеклыми незабудками, обшарпанную мебель и застонал в отчаянии. Нашел куда привести ее! От такого дизайна хочется удавиться или бежать без оглядки…

Через полчаса он вылез из такси у Мариинского театра и увидел мечущуюся в бессильной ярости Женевьеву. Она с ходу вылила на Николая грассирующий каскад отборной брани, потом вцепилась ему в рукав и, просверливая до внутренностей своим жгучим взглядом, сообщила ядовито:

— Как я понимаю, она кинула нас обоих! Уехала с Марселем! Теперь ищи ветра в поле!

— С каким… Марселем? — Николай пытался отцепить повисшую на его руке француженку, но она словно превратилась в гигантского членистоногого и намертво впилась в него клешней.

— Вы оторвете мне рукав, мадам… Кто такой Марсель?

— Будь моя воля, я бы всем вам, скотам недорезанным, не только рукава поотрывала… Кобели паршивые! Ненавижу! Я из-за нее подписала этот идиотский контракт и приехала в вашу дурацкую страну. Боже мой, Боже мой, я не переживу этой измены! Вы понимаете, что я сорву спектакль?! У меня подкашиваются ноги… я не смогу танцевать. Боже, за что мне это?!

Женевьева уткнулась в Потапова и громко, отчаянно зарыдала, по-детски шмыгая носом и горестно всхлипывая.

Потапов каким-то уголком сознания ощущал всю абсурдность ситуации и взглядом со стороны оценивал нелепость того фарса, который сейчас творила с ними Мария. Наделенный от природы хорошим чувством юмора, он в другое время смеялся бы до колик над самим же собой… если бы это не касалось Марии.