Джоанн Харрис - Блаженные

Обман мой замысловатостью не отличался. Немного толченых зерен, даже если Клемента примет их на двенадцать часов раньше, помешают ей отвечать перед капитулом. Недомогание бывает сильным, от рвоты и галлюцинаций до потери сознания на сутки. Больше времени мне не выиграть.

Тем вечером сестры долго не засыпали. Перетта крутилась у моей спаленки, смотрела на меня, чего-то ждала — глаза у нее блестели, как у птички! — пока я не кивнула в сторону коридора, ступай, мол, к себе. Личико Перетты вытянулось от тревоги и нетерпения: она явно хотела остаться и что-то мне растолковать. Нет, только не сейчас. Я отвернулась, делая вид, что сплю. Вот погасли свечи, но во мраке я еще долго слышала беспокойные звуки — вздохи, щелканье Маргаритиных четок, скрип коек — неужели из дортуара не выбраться? С моей кровати виднелась фиолетовая полоска неба, в августе оно здесь по-настоящему не темнеет, за болотами негромко шумел прибой. За тонкой перегородкой застонала Альфонсина. То ли во сне стонет, то ли притворяется и караулит меня. Я гадала об этом примерно час, а потом не вытерпела. Сколько можно ждать? Сейчас промешкаю, а к утру, возможно, потеряю единственный шанс сбежать.

Спокойнее, дышать как можно спокойнее и тише. Я встала, босиком шмыгнула к двери дортуара, потом вниз по ступенькам, потом через двор, каждую секунду готовая к окрику. Но двор нежился в прохладной тьме, которую разбавлял лишь ущербный месяц, выхватывающий из мрака кирпичную стену и неосвещенные окна.

Свет не горел и в сторожке Лемерля, однако я заметила на потолке тусклые отблески пламени и поняла, что он не спит. Я постучалась, через пару секунд он опасливо приоткрыл дверь и сделал удивленное лицо. Лемерль был не в сутане, а в сорочке и брюках. Плащ на кресле и грязные сапоги красноречиво свидетельствовали, что он устраивал вылазку за монастырские ворота. Куда именно и зачем?

— Что еще за игры? — прошипел Лемерль, после того как втащил меня за порог и запер дверь. — Мало, что утром я головой ради тебя рисковал?

— Ситуация изменилась, Ги. Если останусь здесь, не избежать мне разбирательств…

Я рассказала о давешнем разговоре с Антуаной, о ее страшной просьбе, о своей уловке с семенами ипомеи и форе в двадцать четыре часа.

— Теперь понимаешь, что мне нужно забрать Флер и исчезнуть?

Лемерль недовольно покачал головой.

— Помоги мне, ты не можешь отказать! — от страха я едва не визжала. — Не надейся, что я буду молчать, если начнется разбирательство! Я ничего не должна тебе. Ничегошеньки!

Лемерль опустился в кресло, небрежно перекинув ногу в грязном сапоге через подлокотник. Теперь он казался не злым, а усталым и, по-моему, искренне обиженным.

— Что? Ты по-прежнему мне не доверяешь? Думаешь, я позволю тебя обвинить?

— Прежде позволял.

— Ну, Жюльетта, это дело прошлое. И будь покойна, жизнь меня за это наказала.

«Мало попало!» — подумала я и со злости выпалила.

— Извини, но отпустить я тебя не могу, — сказал он, как отрезал.

— Я тебя не выдам.

Молчание.

— Клянусь, Ги, клянусь!

Лемерль встал и положил мне руки на плечи. Его запах я почувствовала неожиданно и остро, пряный аромат пота и мокрой кожи. Рост у меня немалый, но Лемерль еще выше…

— Пожалуйста, я ведь тебе не нужна! — глухо взмолилась я.

Казалось, не мужские пальцы, а жаркое дыхание печи перебирает мне волосы на затылке.

— Нужна, поверь мне.

Десять лет назад я все отдала бы за такие слова. Надо же, а ведь каким-то закоулком души я до сих пор их ждала… Нет, только не это. Я зажмурилась, чтобы не смотреть Лемерлю в глаза. Это игра, ловушка, мне ли не знать Черного Дрозда? Кожа у него нежная, как мои сны о нем.

— Нужна? В качестве пешки в сражении с епископом? — Руками я его отталкивала, а телом льнула. Мы так и стояли, обнявшись, длинные пальцы Лемерля перебирали мне вихры, чертили огненные знаки у меня на затылке.

— Нет, — тихо и нежно ответил он.

— Тогда зачем?

Он молча пожал плечами.

— Зачем, Лемерль? — от злости и отчаяния я сорвалась на крик. — Зачем этот фарс? Ты нашими жизнями ради мести рискуешь? Из-за того, что тебя изгнали из Парижа? Из-за балета?

— Нет, дело в другом.

— В чем же?

— Ты не поймешь.

— А ты попробуй объяснить.

Наваждение какое-то. Или безумие. Я ведь боролась, царапала ему руки, а сама льнула к нему, к его губам, точно хотела проглотить. В зловещей тишине мы сорвали с себя одежду. Его тело по-прежнему сильно и упруго, а я… С какой нежностью я вновь рассматривала каждую его отметину, каждый шрам! Как родные. Старое клеймо змеиной чешуей серебрилось в лунном свете. В глубине души я понимала, что совершаю непростительную ошибку, но понимание заглушил безумный рев плоти. Я стала огнем, столбом пламени, дикого, ненасытного. Джордано вечно твердил, что натура у меня необузданная, и тщетно старался ее подавить. В юности я верила, что вопреки его мудреной науке о веществах алхимия плотской страсти куда сильнее: она затмевает рассудок, сжигает прошлое и словно магическим наговором возрождает любовь из пепла ненависти.

Страсть мы утолили, а нежность осталась, как у любовников. Мой гнев исчез, по телу растекалась истома, точно пять лет были сном, мрачной тенью на стене, которую, оказывается, отбрасывает рука шалуна-мальчишки.

— Расскажи, Лемерль, — попросила я наконец. — Хочу тебя понять.

В свете ущербного месяца я разглядела его улыбку.

— История долгая, — предупредил он. — Если расскажу все, ты останешься?

— Расскажи, — повторила я.

По-прежнему улыбаясь, он стал рассказывать.

Пришлось кое-что ей открыть, не то в конце концов она сама открыла бы. Жаль, что Эйле — женщина, будь она мужчиной, я назвал бы ее равной себе. Оказывается, есть у меня еще порох в пороховницах, и поначалу битва была сладка. Медные волосы пахнут жженым сахаром, кожа — лавандой и сдобой. Клянусь, сей раз, впившись в ее губы, я почти поверил своим посулам. Мы вместе отправимся в путь… Вместе воспарим к небесам… Моя Эйле снова будет летать — в этом я никогда не сомневался. Красивые мечты, Крылатая моя, красивая ложь.

Ей хотелось сказки, вот я и рассказал, да так, чтобы Эйле понравилось. Разморенный ее умелыми ласками, я выдал больше, чем хотел. Больше, чем следовало из соображений безопасности. Впрочем, моя Эйле — натура романтичная, видит хорошее во всем, даже в этой ситуации. Даже во мне.

— Мне было семнадцать. — Боже, самому не верится! — Сын крестьянки и некоего заезжего аристократа, ненужный и непризнанный. Такому путь один — в монастырь. Согласия моего никто не спрашивал. Родился я в Монтобане и пятилетним попал в монастырь, где выучил латынь и греческий. Настоятель казался слабым, но добросердечным. Постриг он принял двадцатью годами раньше и примкнул к цистерцианцам. Впрочем, связи у него сохранились. От своего мирского имени настоятель отрекся, но род его некогда считали влиятельным. Немудрено, что при нем монастырь разрастался и процветал. Я взрослел в двойном окружении: рядом всегда были и монахи, и монахини.

Сказ мой почти правдив. Имя другой его героини стерлось из памяти, а вот лицо осталось, хоть она и носила покрывало послушницы. Как сейчас вижу россыпь веснушек на носу и глаза цвета жженой умбры с золотыми крапинками.

Я работал в саду и считался юнцом, мне даже тонзуру не выстригли. А она, четырнадцатилетняя, была сущей бестией — то и дело караулила меня у забора и стреляла глазками.

Сказ мой почти правдив. Даже тогда бурлили в моей жизни страшные, неприглядные приливы и отливы, в которых тебе, Крылатая, не разобраться. Сколько часов просидел я в библиотеке над «Песнью Песней» и старался не думать о ней, а наставники мои не спускали с меня глаз: в восхищении ли отрок, в восторге ли?

«Я нарцисс Саронский, лилия долин!»[35]

С тех пор ненавистны мне цветы эти, и вид их, и запах. Летний сад для меня полон горьких воспоминаний.

— Поначалу все казалось идиллией.

Вот что она хочет услышать: былинный сказ о попранной невинности и загубленной любви. Как бы ни хорохорилась, Крылатая моя скорее трубадур, чем пиратка. Былинный сказ надобен тебе, Жюльетта, с твоим-то детством среди рисованных тигров.

Моя идиллия получилась мрачноватой. К цветочным ароматам примешивался запах моего одиночества, ревности, неволи. Я забросил занятия, исполнял епитимью за малейшую провинность, а остаток времени томился, хмурился, тосковал. За монастырскими стенами журчала вода, и я гадал, куда течет река.

— Стояло лето.

Внушу тебе, что любил ее, почему бы и нет? Я ведь и себе это почти внушил. Голова кружилась от лунного света, от моих ощущений, от ее локона, срезанного тайком и переданного мне в молитвеннике, от травы, на которую ступали ее ножки, от ее запаха, который я представлял себе, когда лежал на тюфяке и смотрел в окно на кусочек звездного неба… «Запертый сад — сестра моя, невеста, заключенный колодезь, запечатанный источник»[36]. Встречались мы в запертых садах, обменивались стыдливыми поцелуями и знаками страсти, аки любовники, давно постигшие таинства любви. Такие юные и невинные… Даже я в какой-то мере.

— Разумеется, долго продолжаться это не могло.

Тут, моя Эйле, начинается вымысел.

— Нас застали вместе. Опьяненные запретными удовольствиями, мы забыли об осторожности…

Маленькая дурочка закричала. Меня назвали насильником.

— Я хотел объясниться… Распустил я ее длинные кудри — скользнули локоны до самой талии. Под одеждой ее я нащупал маленькую грудь. Как сладко пел о груди Соломон: «Два сосца твои — как двойни молодой серны, пасущиеся между лилиями»[37].