Джоанн Харрис - Блаженные

Жюльетта, ласточка моя! Та светленькая, как бишь ее, Клемента, годна для утех и трогательно покладиста, но уж больно легкая добыча. Да и глаза чересчур большие. В них безоблачное летнее небо, а тревожного свинцового отлива нет. Волосы тоже не по мне — чересчур светлые, кожа чересчур белая, ноги чересчур гладкие, лицо чересчур бледное, не тронутое солнцем и дорожной пылью. Да, я неблагодарный. Такая милашка вниманием удостоила, а я томлюсь по упрямой дылде с ледяным взглядом. Наверное, это ненависть придает Жюльетте особый шарм.

В Клементе нет тепла. От ее бледности бросает в холод. Снова и снова нашептывает она красивые сказки про Иоланту, Тристана и Изольду, Абеляра и Элоизу…[30] Пусть шепчет, коли хочется. Белобрысая дурочка влюблена. Что только я с ней не вытворяю, каждый раз новые кунштюки придумываю, а Клемента рада унижаться. Я же для пущей остроты ощущений воображаю себя с огнегривой Гарпией.

От Гарпии ни спрятаться, ни скрыться. Накануне вот снова пригрезилась — не наяву же это было! Я видел ее лишь миг за окном сторожки. Отблески догорающего пламени отражались в ее глазах и делали взгляд почти нежным.

Клемента шевельнулась подо мной с блеянием, которое у нее означает пылкую страсть. Веки опущены, волосы и гладкая кожа золотятся в отблесках пламени. Желание обожгло мне чресла: чудилось, что в объятиях я сжимаю ту, что за окном… Но вот образ исчез, оставив меня с ненужной Клементой, которая задыхалась, как рыба на берегу. Удовольствие, и без того сомнительное, портила растущая уверенность в том, что лицо Жюльетты мне не пригрезилось. Она увидела меня с Клементой! Не давал покоя ее взгляд, удивленный, гадливый и… неужели разочарованный? Я едва не побежал за ней, даже понимая, как губительно это для моих тщательно разработанных планов. В отчаянии я нагим бросился к окну, не слыша возражений Клементы. Неверная тень впрямь метнулась прочь от сторожки? Точно не скажу.

— Ну, Коломбин, давай!

Я обернулся. Клемента сидела на корточках у камина, догорающее пламя делало ее волосы обманчиво яркими. Едва не задохнувшись от гнева, я подлетел к ней.

— Кто дозволил тебе называть меня по имени?! — Я дернул Клементу за волосы, заставив вскочить, и она сдавленно вскрикнула. Пощечина, еще одна, не так сильно, как хотелось бы, но ее бледные щеки запылали. — Кем ты себя возомнила, парижской куртизанкой? А меня кем?

Клемента заревела как ослица. Почему-то это разозлило меня еще пуще, и я поволок ее, верещащую, на диван.

Разве это битье? Одно название и пара следов на нежном плече да на нежном бедре. Хотя Жюльетта и за царапинку прикончила бы. В Клементиных же глазах читался упрек, но вместе с ним, большими буквами, непонятное удовлетворение, словно битья она и ждала.

— Простите меня, mon père, — просипела она. Ее по-девичьи тоненькая ручка легла на грудь размером с неспелый абрикос, и сосок, якобы соблазнительно, набух. Меня же замутило от одной мысли о прикосновении к ней, но, пожалуй, я и так перебрал с искренностью. Я шагнул к Клементе и нехотя погладил ее по лбу.

Святую Марию Морскую каменобойцы увезли на восточную оконечность острова, нещадно изрезанную приливами, и там сбросили в море. Видели это лишь юная настоятельница и Лемерль. Впоследствии он рассказывал, что, когда волны приняли статую, вода забурлила, небо покрылось тучами и день стал ночью. Мы слушали молча, никто не роптал, лишь Жермена буравила Лемерля насмешливым взглядом.

Понятно, не одна я от Лемерля пострадала. Жермена исхудала, лицо вытянулось, на побледневшей коже шрамы еще заметнее. Спит она не лучше меня. Ночами я слышу ее сопение, но Жермена явно притворяется — лежит неподвижно, а дышит судорожно.

Вчера пред самой вигилией Жермена что-то выговаривала Клементе. Слов я не разобрала, а когда Клемента не ответила, догадалась, что белокурая распутница повернулась к Жермене спиной. Бедная Жермена прорыдала от матутинума до лаудесов, но подойти к ней и утешить я не решилась.

Что же до Лемерля… После Барбатре он не балует меня вниманием, и я решила, что Клемента теперь не только на его ложе, но и в его сердце. Дело не в ревности: Лемерлевы утехи меня давно не волнуют, а вот Клемента — злая ехидна, не любит ни меня, ни Флер. Если Лемерль поддался чарам, страшно подумать, какую власть она получит.

Я была в прачечной, когда Лемерль меня разыскал. Стук шагов по плитам подсказал, что он рядом, а звон шпор — что одет для верховой езды. Я опустила охапку белья в бак с кипятком и даже не обернулась: первой заговорить боязно. Щеки горели, но это, верно, от горячего пара, в прачечной он так и клубился. Несколько минут Лемерль молча смотрел на меня, а я так и не обернулась и ни слова не вымолвила. Наконец у него лопнуло терпение.

— Прелестная Гарпия, я ведь не помешал тебе в омовении? — Он нарочно избрал ненавистный мне тон. — Ведь именно чистота, если не внутренняя, то хоть внешняя, суть твоего призвания.

Я примяла белье скалкой.

— Прости, но сегодня мне не до игр. Работа…

— Неужели? Базарный день и столько работы — какая досада!

Я словно к месту приросла.

— Ну, тогда, пожалуй, и мне на рынок не нужно, — заявил Лемерль. — По вони рыбы и простого люда я еще не соскучился.

Тогда я обернулась и посмотрела на него, не боясь, что он увидит боль в моих глазах.

— Что тебе нужно, Ги?

— Ничего, Эйле, лишь твое приятное общество. Чего еще мне желать?

— Не знаю. Наверное, Клементу нужно спросить, — выпалила я, не сдержавшись.

Лемерль вздрогнул, но тотчас расплылся в улыбке.

— Клемента? Имя вроде знакомое…

— Еще бы! Это девица, которая тайком бегает к тебе по ночам. Напрасно я забыла, как падок ты на прелестниц!

— Маленькое развлечение, — невозмутимо пожал плечами Лемерль. — В монастыре тоска зеленая, да и знаешь, Жюльетта, блондиночка мне уже наскучила.

Вот, это самая его суть! Я едва сдержала улыбку. Только монастырь не место для секретов, и даже мать Изабелла не так наивна и блуд наверняка заметит.

— Таиться долго не получится. У Клементы язык как помело. Кто-нибудь проболтается.

— Только не ты.

Лемерль буравил меня взглядом — от его пристального внимания мне стало не по себе. Я подлила кипятку в бак — напоенный щелоком пар защипал глаза. Хотела подлить еще: белье ведь крахмалить нужно, да Лемерль забрал у меня кувшин и осторожно поставил на пол.

— Уйди! — огрызнулась я, пряча дрожь в голосе. — Само собой белье не постирается.

— Кто-нибудь достирает. Нам нужно поговорить.

Я повернулась и заглянула ему в глаза.

— О чем? Что еще ты хочешь? Что еще ты у меня не отнял?

Лемерль обиженно надулся.

— Разве кроме «я хочу» нам и поговорить не о чем?

— А разве нам есть о чем говорить? — засмеялась я.

Как я и предполагала, Лемерлю это не понравилось. Он поджал губы, сверкнул глазами, тяжело вздохнул и покачал головой.

— Ах, Жюльетта, откуда в тебе столько враждебности? Знала бы ты, как солоно мне пришлось в последние месяцы. Один-одинешенек, душу некому излить…

— Так Клементе излей, — подначила я.

— Давай лучше тебе.

— Поговорить хочется? — Я потянулась за скалкой, чтобы поворошить белье в баке. — Поговорим о том, где ты прячешь Флер.

— Нет, милая, об этом не могу, — негромко засмеялся Лемерль. — Мне очень жаль.

— А будет еще жальче, — пообещала я.

— Жюльетта, я серьезно! — Стирала я без вимпла, и Лемерль легонько погладил мне затылок. — Я хотел бы тебе доверять, а еще больше, — чтобы Флер к тебе возвратилась. Вот закончу здесь дела, сразу…

— Закончишь? Когда?

— Надеюсь, скоро. Замкнутое пространство не по мне.

Я подлила в бак еще кипятку, снова заклубился едкий пар. Помешивая белье, я гадала, что затеял Лемерль.

— Это самое дело наверняка тебе очень важно, — наконец проговорила я.

— Почему наверняка? — насмешливо спросил Лемерль.

— Ты вряд ли явился сюда лишь ради потех над монахинями.

Деревянными щипцами я выудила белье из бака и бросила в ушат с крахмальным раствором.

— Ну, — я повернулась к нему со щипцами в руках, — зачем ты здесь? Чего добиваешься?

Лемерль шагнул по мне и, к моему удивлению, нежно поцеловал в лоб.

— Твоя дочь на рынке, — тихо объявил он. — Хочешь с нею увидеться?

— Никаких розыгрышей, — проговорила я и дрожащей рукой отложила щипцы.

— Никаких, обещаю тебе, Эйле.

Флер ждала нас у мола. День был впрямь базарный, но ни телеги с рыбой, ни неряхи-торговки я не увидела. На сей раз Флер караулил седовласый старик в грубой шерстяной куртке и невысокой шляпе, на вид вылитый крестьянин. Неподалеку сидели дети, пара мальчишек. Что стало с торговкой? Флер впрямь у нее живет или Лемерль рассказывал про семью рыбака, дабы сбить меня с толку? Или моя девочка теперь у седого? Старик не промолвил ни слова, когда я прижала Флер к себе. Ни тени любопытства не мелькнуло в его пустых молочно-голубых глазах. Старик жевал лакричную палочку, от которой его уцелевшие зубы побурели. Других признаков жизни он не показывал. «Глухонемой», — решила я.

Как я и предполагала, Лемерль не оставил меня наедине с дочкой, а уселся неподалеку, прямо на мол. Смотрел он в другую сторону, но Флер все равно стеснялась. Я подметила, что моя девочка уже не так бледна, одета в серое платье и чистый красный фартучек, а на ногах — деревянные сабо. Радоваться мне или горевать: доченька разлучена со мной лишь неделю, и уже привыкает. Сиротское отчаяние переросло во что-то много страшнее. За считаные дни Флер изменилась и повзрослела. Такими темпами через месяц она превратится в чужую девочку, отдаленно напоминающую мою дочь.