Джоанн Харрис - Блаженные

— Где же нам теперь воду брать? — спросила я.

Альфонсина просияла.

— Случилось чудо! Сегодня в полдень возчик привез нам двадцать пять бочонков эля. Это, мол, подарок настоятельнице. Уже роют новый колодец, а пока жажда нам не грозит.

В тот вечер мы ужинали жареной барабулькой и хлебом, пили эль. Очень вкусно, да у меня пропал аппетит. Что-то было не так и в накрытых столах, и в молчании за ужином, и даже в рыбе на тарелках. Что-то меня беспокоило. Когда мы выступали пред королем Генрихом в Пале-Рояль, нас вели по Зеркальному коридору, и у меня возникло такое же ощущение. Казалось, я вижу мир наоборот, а правду коварно искаженной, хотя, возможно, у меня разыгралось воображение.

После того как мать Изабелла прочла молитву, никто не сказал ни слова. Тишину нарушали лишь чавканье беззубой Розамунды, нервный стук Маргаритиной левой ноги и звон столовых приборов. Я жестом велела Антуане взять с моей тарелки нетронутую еду. Раз — и тарелка опустела, близорукие глазки Антуаны алчно вспыхнули. Она то и дело на меня поглядывала, я грешным делом подумала, что добавка считается платой за молчание о Флер. Я и эль ей оставила почти весь, а сама ела один хлеб. От запаха рыбы, даже жареной, начиналась тошнота.

То ли дело в тошноте, то ли в страхе за Флер, но тем вечером голова у меня работала на диво плохо. Я просидела в трапезной минут десять, а то и больше, прежде чем догадалась, что меня тревожит. Перетты не было на ее обычном месте среди послушниц. Лемерль тоже отсутствовал, хотя его я и не ждала. Где Перетта? На вчерашней панихиде я ее видела, а с тех пор ни разу — ни в клуатре, ни когда работала в пекарне, ни позднее на сексте, ни на капитуле, ни сейчас за ужином. Где же моя маленькая подружка?

Со стыда вспыхнули щеки. С тех пор как исчезла Флер, я редко думала о Перетте. Что там, почти ее не замечала. Вдруг она больна? Я едва ли не надеялась на это! Болезнь объяснила бы ее отсутствие. Только сердце подсказывало: дело в другом. Господи, зачем она ему? Перетта слишком юна, чтобы ему приглянуться, слишком ребячлива, чтобы пригодиться… И все же я чувствовала: Перетта у Лемерля.

Вот вам и начало! Можно сказать, первый акт пятиактной трагикомедии. Главные роли уже распределены — благородный герой, красавица героиня, комические декорации и хор дев на манер античного. Все на местах, кроме злодея, который тоже непременно появится, дайте срок.

Кровь в колодце — штришок для придания особой поэтичности. Теперь у всех на уме знамения и чудеса — птицы, летящие на север, двухжелтковые яйца, странные запахи, сквозняки в неурочных местах. Мне это только на руку. Умиляет, что сам я почти ничего не делаю. Монашки пересидели в своем уединенном монастыре и заскучали. Им только палец покажи — увидят, услышат и почувствуют именно то, что мне нужно.

Сестра Антуана в последнее время стала палочкой-выручалочкой. За румяное яблоко, сладкий пирожок или просто слово доброе она потчует меня местными сплетнями и маленькими тайнами. Именно Антуана с моей подачи отловила шесть черных кошек и запустила в монастырь. Кошки устроили настоящий погром в маслодельне и насулили беду сорока двум монашкам, которые попались им по дороге. Именно Антуана отыскала уродку-картофелину в форме дьявольских рогов и подала матери Изабелле на ужин. Именно Антуана до колик напугала сестру Маргариту, посадив в мучной закром лягушек. Маленькую тайну самой Антуаны — про ее внебрачного, умершего младенцем ребенка — мне поведала сестра Клемента, которая презирает толстуху и набивается мне в фаворитки. В фаворитках у меня другая, но Клемента падка на лесть и, к чему лукавить, куда милее плоской, как доска, Альфонсины или высохшей Маргариты, которую вечно трясет и колотит.

С сестрой Анной посложнее. Очень жаль. Какое огромное подспорье безмолвная сообщница, которая, если я правильно разобрался, куда смышленее, чем кажется. И дрессировке поддается не хуже собаки или мартышки. А еще ее любит Жюльетта — это мой дополнительный козырь на случай, если дикарка взбунтуется.

Ах, Жюльетта! Крылатую мои шуточки так и не развеселили, хотя втайне она досадует на кутерьму, которую они подняли. Очень в ее духе: росла средь заклинаний да наговоров, а экзальтированной дурой не стала. Я знал, что дешевыми фокусами и химерами ее не проведешь, но сейчас в этой кутерьме есть и ее вина, значит, она меня не выдаст. Как отчаянно мне хочется раскрыть ей карты! Нет, риска и без того предостаточно. Тем паче ей свойственна глупая верность, и, выяснив мои планы, она наверняка попробует их сорвать. Нет, милая, в этой игре мне совесть не нужна.

Сегодня я ездил в Барбатре и полдня провел у гати, наблюдая за приливом. Море для меня — верный способ навести порядок в мыслях, а заодно отдохнуть от монастыря и растущей навязчивости любезных сестер. Разве можно так жить? Не люди, а куры в курятнике, друг у друга на голове! Я вот не выношу замкнутое пространство. Мне подавай воздух, небо и сразу все дороги. Еще хотелось отправить письма, желательно втайне от милой Изабеллы: дойдут за неделю, оплата по получении ответа. Течение меняется каждые одиннадцать часов — факт весьма важный, хотя мало кто из островитян его отметил, — значит, гать обнажается на неполных три часа. Я где-то читал, что приливы подчиняются Луне, а еретики шепчут, что солнце притягивает Землю. Ясное дело, в полнолуние прилив сильнее, а в новолуние куда слабее. Мальчишкой я частенько получал на орехи за интерес ко всему новому. Мой интерес называли праздным и мимолетным, наверное, для контраста с непоколебимым безразличием моих праведных наставников. Однако перекроить меня им не удалось. Пусть я строптивый упрямец, но объяснения вроде «Такова воля Божья» не устраивали меня никогда.

Сегодняшний день, как и вчерашний, получился суматошным. Пока Лемерль занят своими особыми молениями, службы в часовне отменены, хотя вигилии и лаудесы мы служили как обычно. Нас с сестрой Жерменой поставили рыть новый колодец и освободили от иных обязанностей, за исключением важнейших. Перетты до сих пор нет, но о ее исчезновении никто не заговаривает. Мне почему-то боязно задавать лишние вопросы и тем более обращаться к Лемерлю. У сестер на уме лишь демоны и проклятия. Каждая книга из скриптория проштудирована, каждая небылица по сто раз обсосана. Пьета вспоминает, как много лет назад в ее родной деревне одержимый демоном крестьянин помер, истекая кровью. Маргарита говорит о море крови в Откровениях Иоанна Богослова и божится, что на носу Апокалипсис. Альфонсина опасается, что ее проклял нищий, которому она не подала. Томазина предлагает носить обереги — ягоды рябины на алой нити. В общем, и страх, и смех — не знаю, чего больше. Ни юная настоятельница, ни ее духовник нашей островной святой не поклонились, однако к сегодняшнему полудню у статуи святой Марии Морской появилось с полсотни зажженных свечей и небольшая горка подношений, в основном цветов и фруктов, а воздух посинел от курящегося фимиама.

Мать Изабелла кипела от ярости.

— Что за самодеятельность?! — рявкнула она, когда Бенедикт проблеяла, мол, мы старались во благо монастыря. — В такой ситуации недопустимо просить заступничества святой… Ежели она вообще святая. А это, — Изабелла показала на подношения, — сущее язычество. Немедленно все уберите!

Лемерль поспевает всюду! Утро напролет во дворе звенел его голос — звал, грозил, подбадривал. То командует рабочими — трое влезли на крышу часовни осмотреть прорехи и подсчитать стоимость ремонта, — то поучает возчика, который привез с рынка провизию: муку, зелень, капусту, а еще клеть с молодыми курочками для разведения. Сестра Маргарита нынче и келарь, и главная повариха. Она в открытую упивается завистливыми взглядами Антуаны. Вниманием Лемерля она тоже упивается — то и дело советуется, как хранить зерно, как сушить пряные травы и можно ли есть рыбу в пост.

Потом было очищение колодца от скверны: после молитв поставили плетеную крышку и замазали известью. Потом мы вернулись к часовне и разговорам о крыше, водостоке и опорах для арки; потом снова к сторожке и Изабелле, которая следовала за Лемерлем угрюмой маленькой тенью.

Тяжело копать в жару! Работа шла медленно, но еще до полудня рясу мне облепила желтая глина, толстый слой которой залегает под верхним песчаным. Глиняный слой спасает просачивающуюся из глубин воду от испарения. Стоит его пробить — пойдет вода, сперва солоноватая и мутная, но по мере наполнения колодца она станет преснее и чище. Это морская вода, а соль оседает в толще мелкого песка, на которой стоит остров. Мы с Жерменой уже на полпути к воде, а глину бережно собираем. Сестра Бенедикт, монастырский гончар, налепит из нее новые чашки и блюда для трапезной.

Перевалило за полдень. Поскольку мы с Жерменой заняты тяжелым физическим трудом, пообедали мясом и элем, хотя по новому распоряжению матери Изабеллы основная наша трапеза теперь после сексты, а в полдень только легкий перекус из черного хлеба с солью. Но и сытный обед не спасал от усталости. Руки у меня огрубели от соленой воды, глаза болели. Пока я топталась у темнеющей ямы, ступни покрылись ссадинами, в щиколотки впились острые камешки. Вода ушла глубже, под желтой глиной проступает черная грязь с блестящим слюдяным крапом. Сестра Жермена вычерпывает грязь ведрами. Для огорода лучше не придумаешь: жижа зловонная, но соли в ней почти нет — само плодородие.

Уже смеркалось и веяло вечерней прохладой, когда я с помощью сестры Жермены вылезла из колодца. Если Жермена лишь забрызгалась грязью, то на мне налипло несколько слоев. Напрасно я обмотала голову тряпицей — волосы задубели от глины, а на лице красовались жирные разводы, как у индианки.

— Вода здесь хорошая, — сказала я Жермене. — Я уже попробовала.

Жермена кивнула. Она вообще не из разговорчивых, а с приездом новой настоятельницы окончательно замкнулась в себе. Еще странно видеть ее без Клементы. Неужели поссорились? В старые добрые времена они и на минуту не расставались. Мать Мария умерла три недели назад, а жизнь при ней уже кажется старыми добрыми временами. Печально…