— А ты говорила, тебя не любят, — передразнивала меня Таня. — Смотри, какие цветы! Сказочные!

— Не то слово, — соглашалась я. Да, цветы были неправдоподобно хороши.

Теперь я даже знаю почему — они были последними, прощальными. Мне оставалось спать еще две недели…

Боренька все-таки приехал на обед и с сияющей улыбкой направился прямо ко мне. Наверное, мне надо было вскочить, поцеловать его, сказать «спасибо» глазами, но я, как это уже повелось, не сообразила и весь обед мучилась угрызениями совести, видя, как он даже слегка поник. Однако будучи натурой противоречивой, испытывая какое-то одно чувство, я всегда не могла избежать и другого, противоположного ему. Распрощавшись с Борей до завтра, я снова услышала, как откуда-то издалека пробивается мой, так называемый, внутренний голос, пытаясь усложнить мне жизнь: «И что же? Неужели ты думаешь, что эти цветы для тебя? Да если бы он хотел подарить их тебе, то сделал бы это наедине и лично. Ему нужна показуха! Ему надо покрасоваться перед другими, а ты всего лишь подходящий повод!». Но подобные мысли не могли поколебать моих чувств к Бореньке. Даже если так, то что в этом плохого? Это же просто мальчишество! И потом я всегда считала, что лучше быть использованной, чем остаться невостребованной. Под конец дня я уже полностью оказалась во власти нежной благодарности, выразить которую могла только в стихах. Говорить что-то ему я не смела, в его присутствии мною овладевала какая-то паранормальная робость, но стихи есть стихи. Это лучшее во мне, я всегда так считала. Не знаю, хороши они или плохи. Я думаю, дурной поэзии вообще не бывает, ведь любое стихотворение — это кусочек чувства, увековечивающего какой-то момент… В конце концов, по-моему, когда стихи посвящены тебе — это страшно приятно, даже если они и бездарны. Больше мне нечего было дать Бореньке, нечем было его отблагодарить. И на следующий день при прощании я отдала ему конверт. Он попросил разрешения прочитать потом, наедине, и положил его в бардачок.

Перед этим опоэтизированным прощанием я познакомила его с Анной, моей школьной подругой. Это было своеобразным испытанием. Дело в том, что Анюта обладала поразительно яркой внешностью и в профессиональном кругу была известна как подающая надежды начинающая фотомодель. Она была красива, весела, добра, но грубовата, резка, и чего-то в ней было, на мой взгляд, слишком много: то ли чересчур громкого голоса, то ли излишней самоуверенности. Но мужчинам она всегда очень нравилась. Нет, я и не думала о том, что между мной и Боренькой нечто такое, на чем можно будет зафиксировать ось своего мировоззрения, но подсознательно, видимо отчаянно хотела этого и надеялась, что сон окажется явью, белой полосой, недавно напророченной мне Алисой. Боренька превзошел все мои ожидания. Аня не только не увлекла его, по-моему, она ему даже не понравилась. По крайней мере об этом, как мне казалось, говорило выражение его лица. Анна явно была в тот вечер третьей лишней, но, к счастью, не почувствовала этого и со свойственным ей жизнелюбием наслаждалась каждой секундочкой бытия. Мы с ней, хотя и были совсем разными, очень любили друг друга, и Анюта, испытывая явное чувство гордости, не переставала расхваливать меня: и учусь-то я отлично, и по кабакам-то не шляюсь, а стихи..!

— Боренька! Катя читала тебе свои стихи? А рассказы? Боже мой! А как она танцует!

Я и слова не могла вставить в эту тарабарщину. Испугавшись, что она сейчас еще расскажет, как я «чудесно пою», я с силой наступила ей на ногу. Анютка вздрогнула и, весело подмигнув мне, замолчала.

— Что же ты мне ничего не рассказывала? — воспользовался паузой удивленный Боря.

— А зачем? Ты бы еще подумал, что я хвастаюсь, — отшучивалась я. Я не любила рассказывать о своих увлечениях. Мои стихи, рассказы и музыкальные изыски были доступны лишь самым близким мне людям, тем, кому я доверяла, потому что все это казалось мне очень личным. Но от Бори, конечно же, у меня не было секретов, а моя скрытность объяснялась лишь тем, что, когда рядом был он, меня уже не существовало. Я не хотела отвлекать своего внимания от него, мне не хотелось быть в центре, и потом, может быть, ему все это не интересно. И вообще это я не вижу, что вся моя писанина — всего лишь приступ графомании, а он наверняка это заметит.

Мы подвезли Аню к метро и отправились ужинать в одно из центральных кафе. Еще и девяти не было, и кафе почти пустовало. Таинственный полумрак, мебель, в которой я буквально утопала, все это способствовало тому, что разговор скользил от одной ничего не значащей темы к другой, не делая акцентов и ни на чем не задерживаясь. Но вдруг Боря решил открыться мне. Я не знаю, не помню, как все это получилось, но в тот вечер он рассказал мне про нее, про Вику. Он говорил долго, не подымая на меня глаз, но и так, не имея возможности поймать любимый взгляд, я всем своим существом чувствовала не проходящую боль чужого сердца. Мой беспокойный мозг перебивал тягостную смуту сострадания бесконечными вопросами: зачем он об этом рассказывает? Да еще мне? Разве про такое говорят? Вика была старше Бореньки на четыре года, но это не создавало препятствий для их романа. Она позволила ему любить себя, и целый год он носил ее на руках. Дело уже шло к свадьбе, но… Почему-то всегда, когда человек безумно счастлив, когда его жизнь начинает напоминать глупую банальную сказку, по закону подлости, в действие вступает какое-нибудь мерзопакостное «но»! Да еще бы! Цветы в постель, брильянты на четырнадцатое февраля, подарки, путешествия… Так не бывает! Так просто не может быть, потому что жизнь — жестянка. А может быть в действительности не бывает взаимной любви? Ведь когда любишь этого так много, что другое, пусть похожее, чувство уже не сможет добавить, приплюсовать к твоей любви что-нибудь еще. Человеческое сердце слишком малогабаритно для любви, она разрывает его, вытесняет из него жизнь, и если безграничного необъятного моря эмоций коснется волна взаимности, то сердце просто рассыпется, разобьется. К тому же все любят по-разному, нет ни одной пары абсолютно идентичных чувств. У меня всегда вызывало недоумение, что в богатейшем русском языке существует лишь одно слово для обозначения невероятного разнообразия, живущего в нас. Как можно одним глаголом именовать свое отношение к еде, природе и тому единственному человеку, ради которого если и не стоит, то по крайней мере страстно хочется жить?

Я не знаю, как она могла так поступить с ним. Видя Бореньку, я не позволяла себе сомневаться в том, что Вика была изумительной, самой замечательной. Я даже попыталась оправдать ее: ведь она его старше и, конечно же, понимает, что рано или поздно этот факт начнет играть существенную роль в их взаимоотношениях. Но вот так… изменить, вернуться, потом опять уйти и звонить, мучить его? Наверняка должна быть какая-то веская причина для этого, но в чем дело я была понять не в силах.

Страшнее всего было то, что я ничего не могла сделать для него, ничего! Мне не заменить ее, потому что я это я, а она это она. Мне не вернуть ее, потому что я не Бог. Мне не избавить его от боли, потому что он сам не может, не хочет с ней расстаться. Он слишком романтичен, слишком чувствителен, а в таких делах требуется трезвый, если не циничный, свободный от эмоций рассудок. Нет, я ничего не могла сделать для того, для кого была готова на все. Наверное, если бы он приказал мне прыгнуть с крыши, я бы даже не спросила, зачем, только попросила бы позволения сделать это с закрытыми глазами, но он не приказывал и ни о чем не просил. Он только делился со мной своей болью, и я ненавидела себя за то, что не в силах \была унять ее. Все, что я могла — это писать. Писать только для него.

Как раз в тот вечер я и отдала Бореньке свои первые стихи, освященные моим чувством к нему. И конечно же весь следующий день я мучилась сомнениями, любопытством, тревогой. Ко всему этому масла в огонь подливал гаденький внутренний голос. Дескать, мог бы еще вечером позвонить и хотя бы «спасибо» сказать! Но я никогда особенно не прислушивалась к нему. Тем более, что Боренька уже давно стал для меня эталоном правильности. Все, что он делал не могло вызвать у меня не то что нареканий, но даже и тени сомнения в безупречной чистоте его поступков. Как это уже повелось, Боренька заехал за мной на работу, и мы решили осуществить полуспонтанную вылазку загород, прихватив с собой и Таню. Идея взять под Всеволожск и ее принадлежала Боре, и что-то оборвалось во мне. Я забеспокоилась, что своим стихоплетством влезла куда не надо, и теперь он боится остаться со мной наедине. Я судорожно вспоминала, что я там понаписала. Нет, кажется, все должно быть нормально. Там не было ни слова, ни намека на мои беспочвенные воздыхания. Я бы не осмелилась, я бы не стала разрушать свое теперешнее счастье в надежде заполучить большее. Большего и быть не может!

Боря ни словом, ни жестом не намекнул на вчерашний конверт. Пока машина летела по шоссе, я неустанно оглядывалась на бардачок — туда Боря положил его вчера. Может быть, забыл? И когда Боренька вышел под беспросветный ливень за провиантом для нашей вылазки, я бесцеремонно залезла внутрь — нет, письма не было.

— Катя! Ну что ты дергаешься? Расслабься! Вечером, наверное, все тебе скажет! Раз приехал, все отлично! — мешала мне расстроиться Таня. — Думаешь? — неуверенно взглянула на нее я.

— Прекрати! — она даже поморщилась, — Все просто здорово! И мы, три идиота, едем в дождь загород купаться, создавать романтику! Разве может быть что-нибудь прекраснее этого кретинизма?

И действительно вряд ли можно было себе представить что-нибудь прекраснее нашего ребячества. Сейчас, когда я оглядываюсь на свой прошлое, мне кажется это был лучший день в моей жизни! Погода, потворствуя нам, разгулялась. После проливного дождя солнце светило особенно ярко и, пробиваясь сквозь могучие кроны сосен, озаряло узкое длинное озеро, подернутое дымкой. Конечно же, таких озер тысячи, и все же ничего таинственней этой полудикой красоты я еще не видела. Казалось, что мы совсем одни, но изредка вдалеке слышались бодрые голоса, угадывался ход чужой жизни, и от этого делалось головокружительно легко. Да, люди где-то здесь, и все же они далеко, и никто не нарушит этого хрупкого летящего часа. Но мои друзья не давали мне размечтаться.