Вернувшись домой, ни за что не могу взяться. Хочется побыть одному, но не выношу белого цвета. Включаю музыку и выхожу в Интернет. Говорим с Ником о похоронах.

Где-то сейчас муж Арджентьери.

Уже произошла реинкарнация?

Остался только прах?

Страдает?

Надеюсь, что нет, потому что столько уже настрадался. Ник этого не знает. Он думает, что после смерти что-то есть. Но вовсе не хотел бы превратиться в муху. Интересно, а почему именно в муху? Он объясняет: оттого, что дома ему все постоянно твердят, что он надоел, как муха.

Кстати, то есть, конечно, не совсем кстати, в общем, нужно не забыть о дне рождения Беатриче. Вот и пошлю ей сейчас эсэмэску: «Привет, Беатриче, это я, Лео, ну, из первого „Д", с длинными волосами. Скоро твой день рождения. Что думаешь делать? До скорого, Лео §:-)». Не отвечает. Я расстроился. Вот опять оказался в дураках. И что теперь думает Беатриче? Всё тот же недоумок, который снова шлёт сообщение? Это её молчание действует на меня, как появление маляра, который хочет окрасить стены в белый цвет, замазав имя Беатриче густым слоем краски. Мучительная боль, страх и одиночество исходят из моего немого мобильника, клещами разрывая у меня всё внутри…

Сначала похороны, потом молчание Беатриче. Две белые ставни закрываются, и к тому же на этом убийственном белом фоне написано: «Парковка запрещена». Закрываются, и ты должен отойти. И думать нечего. Но как это сделать?

Звоню Сильвии. Разговариваем два часа. Она понимает, что мне очень нужен кто-то рядом, и говорит об этом. Она с полуслова понимает меня, даже когда говорю совсем о другом. Сильвия, наверное, была ангелом в предыдущей жизни. Всё хватает на лету, и похоже, ангелы именно такие, иначе у них не было бы крыльев. Во всяком случае, так говорит Монашка (тоже из нашего класса, Анна, ревностная католичка): «У каждого человека всегда рядом его ангел-хранитель. Расскажи ему, что с тобой происходит, и он всё поймёт». Не верю в это. Но верю, что Сильвия — мой ангел-хранитель. Мне становится легче. Она раскрыла обе ставни. Мы желаем друг другу спокойной ночи, и я мирно засыпаю, потому что всегда могу поговорить с ней. Надеюсь, Сильвия будет всегда, даже когда мы станем взрослыми. Однако люблю я Беатриче.

Прежде чем уснуть, смотрю на мобильник. Сообщение! Наверное, ответ Беатриче: я спасён. «Не можешь уснуть, звони. С.». Как бы мне хотелось, чтобы вместо С. в конце стояло Б…


Дайте мне мопед, хотя бы «полтинник», и я переверну мир. Ну да, потому что если приходишь на остановку у школы и видишь там Беатриче с друзьями, то уже ничего лучшего на свете быть не может. У меня не хватает смелости остановиться, вдруг она скажет при всех, что не хочет больше получать мои дурацкие сообщения. Поэтому я только прохожу мимо со своими выбивающимися из-под шлема волосами и, словно стрелу Купидона, мечу в неё взгляд, который замечает только она. Этого достаточно, чтобы я получил необыкновенный заряд. Да, потому что без этого заряда я в конце концов оказываюсь на порносайтах и мастурбирую. А потом чувствую себя совсем подавленным, и приходится звонить Сильвии. Ну, а поскольку сказать ей правду не могу, приходится говорить о другом. Но разве можно вообще с кем-нибудь поговорить об этом?

Хорошо ещё, что звезда с золотистыми лучами обернулась и посмотрела на меня. Она знает, что это я послал ей записку, и своим взглядом подтверждает, что моё существование на свете имеет какой-то смысл. Я спасён!

И потому лечу на своём мопеде по забитым машинами улицам так, словно они пусты. Весь воздух на свете ласкает моё лицо, и я вдыхаю его, как вдыхают воздух свободы. Пою «О тебе моя первая мысль, едва утро разбудит меня», и, когда на самом деле просыпаюсь, оказывается, что уже стемнело.

Я напрасно блуждал на своём ковре-самолёте, совсем позабыв о времени. Когда человек влюблён, время должно прекратить своё существование. Однако существует моя мать, она не влюблена в Беатриче и в гневе от того, что не знала, куда я подевался. Ну что я тут могу поделать? Это любовь. Таковы эти ярчайшие мгновения жизни: у них нет часов. Но можно узнать, что думает твоя голова? Взрослые не помнят, каково это — быть влюблённым. Какой смысл объяснять кому-либо то, что он уже позабыл? Какой смысл описывать цвет слепому? Мама не понимает и вдобавок хочет, чтобы я каждый день выводил Терминатора писать.

Терминатор — это наша престарелая такса. Ест, волочит свой полутораметровый живот и выпускает из себя миллионы литров жидкости. Вывожу её писать, только если не хочется делать уроки, и тогда позволяю ей писать два часа, а сам тем временем гуляю, рассматривая витрины и девушек. Кто знает, зачем люди покупают собак? Наверное, чтобы обеспечить работой прислугу — приезжающих с Филиппин девушек, которым приходится выводить их писать. В парке полно филиппинок и собак. Но если в доме нет прислуги-филиппинки, то отдуваюсь, разумеется, я. Так или иначе, животные всего лишь статисты. Терминатор, кроме как писать, больше ничего не умеет: собачья жизнь.


Не могу уснуть. Я влюблён, а когда влюблён, это самое малое, что может случиться с тобой. Даже самая чёрная ночь становится яркой и красочной. В голове теснится такое множество всяких мыслей, и тебе хочется обдумать всё сразу, и сердце никак не может утихомириться. И вот ещё что странно: всё вокруг вдруг представляется прекрасным. Живёшь себе как обычно, как всегда, в окружении всё тех же вещей и той же скуки. А когда влюбляешься, эта же самая жизнь становится огромной и словно преображается.

Едва только подумаешь, что живёшь на одной земле с Беатриче, как уж не имеет никакого значения ни твой плохой ответ на уроке, ни проколотое колесо мопеда, ни захотевший писать Терминатор, ни зонт, которого не оказалось, когда пошёл дождь. Ничто не имеет никакого значения, потому что понимаешь: всё это пройдёт, а любовь — нет. Твоя красная звезда всё время горит. Существует Беатриче, и огромная любовь в твоей душе заставляет тебя мечтать, и никто не в силах отнять её у тебя, потому что любовь находится там, куда никто не может проникнуть. Не знаю, как описать любовь: надеюсь, она никогда не пройдёт.

Так я и уснул, благодаря этой надежде в сердце. Когда есть Беатриче, жизнь каждый день предстаёт обновлённой. Это любовь делает её такой. Как верно всё, что я сказал: хорошо бы запомнить. А то ведь забываю уйму важных вещей, которые открываю для себя. То есть понимаю, что они могут мне пригодиться в будущем, но забываю, как и взрослые. И в этом причина по меньшей мере половины всех несчастий в мире. В моё время подобных проблем вообще не существовало. Вот именно. В твоё время!

Может, если запишу где-нибудь то, что открываю для себя, не забуду и не повторю тех же ошибок. У меня плохая память. Виноваты родители: у них бракованная ДНК. Есть только одна вещь, о которой не забываю: завтра у нас игра.


Это неверно. Есть ещё кое-что, о чём я не забыл: Беатриче не ответила на моё послание. И у меня нет никакой надежды. Накройте меня белой простынёй, как мумию.


Гэндальф — не человек, а ветер; кажется, в любую минуту может улететь, как воздушный шарик, и невольно задаёшься вопросом, как ему удаётся держать в узде орды лицейских варваров. Он, однако, всегда улыбается. Его улыбками устланы мраморные полы во всей школе. Встречаешь его, и он улыбается, даже когда входит в школу, в отличие от других учил. Кажется иногда, будто эта улыбка не его собственная.

Входит в класс, улыбается и молчит. Потом пишет на доске какую-нибудь фразу, и мы все ждём этого момента. Сегодня, начав урок, он написал: «Там, где таится твоё сокровище, окажется и твоё сердце»

Начинается обычная игра.

— Иованотти!

— Отсутствует.

— Макс Пеццали?

— Отсутствует.

— Элиза?

— Отсутствует. Уже давно…

— Баттисти?

— Отсутствует.

— Я тут!

Раскинув руки и предвкушая триумф, с задней парты кричу:

— Дядюшка Гусь!

Класс хохочет.

Гэндальф тоже улыбается. Смотрит на нас, потом говорит:

— Иисус Христос.

— Тут вечно какой-то обман, — говорю я. — Вы никак не можете обойтись без Христа.

— Ты думаешь, я носил бы эту одежду, если бы мог обойтись без Него?

— Но что означает эта фраза?

Улыбается.

— А вы как думаете?

— Так сердце Голлума принадлежит «сокровищу»: он постоянно о нём говорит и ни о чём другом больше не думает, — отвечает Монашка. Обычно она молчалива, но если открывает рот, то изрекает лишь очень глубокие мысли.

— Не знаю, кто такой этот Голлум, но, раз это говоришь ты, верю.

Гэндальф не знает, кто такой Голлум[10]; это кажется невероятным, но это так. Потом продолжает:

— Это означает, что когда нам представляется, будто мы ни о чём не думаем, на самом деле думаем о том, что нам ближе всего, что у нас на сердце. Любовь — это своего рода сила гравитации, такая же невидимая и всеобщая, как и физическая. Наше сердце, наши глаза, наши слова, притом что даже не замечаем этого, неизбежно оказываются в конце концов там, где находится то, что любим. Оно попадает туда точно так же, как яблоко, которое падает с дерева, благодаря силе гравитации.

— А если мы ничего не любим?

— Это исключено. Можешь себе представить Землю без силы гравитации? Или космическое пространство без силы гравитации? Тогда всё на свете непрестанно сталкивалось бы, как машинки в луна-парке. Даже тот, кто думает, будто ничего не любит, на самом деле что-нибудь да любит. И его мысли сами собой, даже без его ведома, направлены к тому, что он любит. Дело не в том, любим мы или нет, а в том, ЧТО любим. Люди всегда что-нибудь любят — красоту, ум, деньги, здоровье, бога…

— Как можно любить бога, к которому даже не притронешься?

— К богу можно притронуться.

— Где?