Барбара Картленд - Бегство от страсти

1942 год

Флер вышла из комнаты, где скончалась графиня де Сарду.

После удушливой атмосферы спальни больной воздух в коридоре казался ледяным, но бодрящим, как глоток холодной воды.

Она подошла к окну и раздвинула тяжелые портьеры. Утренний туман, покрывавший зелень газонов, растекался под первыми лучами неяркого солнца.

Флер вздохнула и на мгновение прижалась горячим лбом к серому камню стены. От бессонных ночей под глазами у нее легли тени. Странное спокойствие и умиротворение овладели ею.

Вдали на горизонте на фоне бледно-голубого неба вился черный дымок — это все, что осталось от вчерашнего пожарища, целую ночь багровым заревом заливавшего окрестности после налета британских ВВС.

Она слышала, как падали бомбы на здание фабрики, расположенной в двадцати милях отсюда, неделю за неделей выпускавшей сотни грузовиков на потребу хозяйничавших во Франции немцев.

Дом содрогался от взрывов, но когда графине рассказали о том, что происходит, она прошептала:

— Хорошо. Только англичане могут вернуть нам свободу.

— Ш-ш-ш, мадам, — предостерегла ее Мари. — Об этом нельзя говорить вслух.

Но Флер гордо улыбнулась. Да, именно ее соотечественники принесут свободу побежденным запуганным французам.

Сейчас, глядя на черный дым, она вспомнила о Люсьене… как он тоже взлетел в небо… только затем, чтобы упасть… подобно тому, как пали в бушующем огне некоторые из этих героев.

При этом воспоминании к глазам ее подступили слезы.

«Странно, — подумала она, — что я оплакиваю сейчас Люсьена, а не его мать».

Ей вдруг пришло в голову, что в кончине графини было что-то театральное.

Старая аристократка с белоснежными волосами и точеными чертами лица, воплощенная grande dame. Подле нее священник в облачении и строгий седой доктор. В ногах постели, на которой рождались и отходили в вечность поколения семьи Сарду, громко рыдающая Мари. Это было похоже на сцену из какого-то спектакля — не было ни страха, ни горя, ни отчаяния.

Только теперь, когда все уже закончилось, Флер испытала чувство бесконечного облегчения, как будто перед этим какая-то часть ее существа пребывала в напряжении, съежившись в ожидании кошмара, который так и не наступил.

Она еще никогда не присутствовала при смерти, и мысль об этом была ей невыразимо страшна, пока она не поняла, что смерть — это просто когда тебе закроют глаза и сложат руки.

Но так бывает не всегда. Люсьен умер по-другому, хотя для него это, наверное, было мгновенно и прекрасно — на взлете, в момент триумфа.

Им сообщили, что он сбил своего противника, а потом его самолет загорелся. Радостно возбужденный, торжествующий Люсьен упал с высоты солнечного неба на землю своей любимой Франции.

Флер отвернулась от окна и пошла к себе. Даже три года спустя она не могла вспоминать о Люсьене без мучительной боли, которая первое время была почти невыносимой.

У себя в комнате она умылась и начала снимать помятое платье. Последние сутки она провела не раздеваясь.

В это время в дверь постучали. Вошла Мари, держа в руке стакан с какой-то мутноватой жидкостью.

— Что это? — спросила Флер.

— Это доктор прислал, — отвечала Мари. — Выпейте, и вы уснете. Вам нужен сон, ma pauvre[1], как и всем нам.

Флер устало уронила одежду на пол и, накинув протянутую Мари шелковую ночную рубашку, забралась под благоухающие лавандой и украшенные ручной вышивкой простыни.

— Выпейте, ma petite[2], — успокаивающим голосом повторила Мари, и Флер безропотно проглотила снадобье.

Оно отдавало горечью, так что, возвращая стакан. Флер сделала невольную гримасу. Потом она уютно прикорнула на подушке.

— Я разбужу вас попозже, mademoiselle.

Мари задвинула тяжелые портьеры. Комната погрузилась в полумрак, и женщина осторожно вышла, прикрыв за собой дверь. Флер закрыла глаза.

Какое блаженство расслабиться, погрузиться в нежный пух перины. Сон накатывал на нее теплыми мягкими волнами, с каждой новой волной поглощая еще какую-то долю сознания.

Вздрогнув, Флер проснулась и увидела у постели Мари, державшую в руках поднос с чашкой кофе и печеньем. Флер протерла глаза и села.

— Я прекрасно выспалась, Мари. Который час?

— Почти три.

— Так поздно? Не стоило позволять мне спать так долго.

Мари улыбнулась. Глаза у нее распухли от слез, но Флер показалось, что выглядит она спокойнее, чем раньше.

— Что вы делали, пока я спала?

— Мы вынесли мадам в часовню. Она будет лежать там сегодня и завтра, похороны послезавтра.

Флер протянула руку за чашкой.

— Но, Мари, — воскликнула она, — это же наш лучший кофе и печенье из запасов мадам!

— А почему бы и нет? — с вызовом спросила Мари. — Для кого нам это беречь? Для немцев? Для всех этих кузенов, которые не удосужились даже приехать получить ее последнее благословение? Нет уж! Кушайте, mademoiselle, она бы этого желала. А остальные — пусть обойдутся эрзацем.

Последние слова Мари произнесла с ненавистью. Руки ее дрожали.

— Мы не должны осуждать родственников мадам, не зная их обстоятельств, — возразила Флер укоризненно. — Возможно, они не смогли приехать — не так-то легко получить пропуска.

— Они и не пытались. Ни разу, с тех пор как не стало m'sieur Люсьена. Но теперь, когда они знают, что здесь есть чем поживиться, тут же налетят, как вороны на падаль, вот увидите.

— О чем вы говорите? — спросила Флер. — Доктор уже давно известил их о болезни мадам, но ответа не было. Вам сообщили, что кто-нибудь приезжает?

Мари отрицательно покачала головой.

— Но они все равно явятся, — продолжала настаивать она.

— И принять их, кроме нас с вами, некому! — Флер задумалась. — Придется мне уехать, Мари. Можно обмануть бошей, но семью так легко не проведешь.

— Куда же вы поедете, mademoiselle?

— Не знаю.

Флер взяла обсыпанное сахаром печенье, из тех, что все это время берегли специально для мадам.

И, хотя Мари умело прятала печенье, бренди и другие деликатесы, к которым так привыкла мадам, людей она прятать не могла, и Флер впервые поняла, в каком опасном положении она находится.

Прошедшие месяцы промелькнули как во сне, без событий и тревог. Правда, иногда в замок являлись немцы, но мадам удовлетворяла их требования, давая все объяснения с холодным величественным презрением, более унизительным, чем любые оскорбления.

Поскольку замок располагался в стороне от главных магистралей и им не пришлось принимать на постой солдат, им ничем особенно не досаждали, разве что забрали часть урожая, автомобиль Люсьена и кое-какой фермерский инвентарь. В остальном жизнь шла по-прежнему. Только где-то в подсознании обитателей замка жил страх, будто за ними следит какое-то животное, притаившееся и приготовившееся к прыжку. Этот страх был с ними всегда, не оставляя их ни на минуту.

Даже ночью, запершись у себя в комнате на верхнем этаже замка и достав из тайника приемник, Флер, прежде чем включить, прятала его под одеяло.

Иногда она стыдила себя за такие предосторожности и все же знала — это не трусость, а понимание, что вокруг враги, что даже у стен есть уши и что малейший промах может привести к гибели не только ее саму, но и тех, кто, любя ее, дал ей приют.

— Мы что-нибудь придумаем, Мари, — сказала она наконец. — А пока я встану и оденусь.

Флер медленно допила кофе, наслаждаясь каждым глотком. Она давно уже не пробовала ничего подобного. Кофе был восхитителен. И печенье тоже. Как давно ей хотелось сладкого!

Мари раздвинула портьеры, и комнату залило полуденное солнце.

— Самолетов сегодня не было?

Мари покачала головой.

— Ни одного. Но Фабиан побывал в деревне и рассказал мне, что эти дьяволы сбили вчера два самолета и один упал в поле в десяти милях отсюда. Наши побежали на помощь, но было уже поздно. Храбрецы сгорели, один только уцелел, и немцы его забрали.

— Он сильно пострадал?

— Фабиан не слышал, но лучше уж оказаться в руках милосердного господа, чем сдаться на милость этих свиней.

Флер откинула волосы со лба. В тысячный раз она размышляла, было бы Люсьену лучше оказаться в плену или, как выразилась Мари, в руках милосердного Господа.

После эвакуации британского экспедиционного корпуса из Дюнкерка по всей Франции ходили слухи о том, как страдали от голода и холода пленные. Но теперь — если только можно было верить таким рассказам — положение улучшилось и для пленных французов появилась возможность репатриации.

Правда, вернулось их так мало, что особенно надеяться не приходилось. Много разговоров, полно оптимизма, но и только. Может, лучше пусть уж будет все как есть.

Но как же трудно было в это поверить, вспоминая, что Люсьена сбили в начале сентября 1939 года, когда мир еще не осознал до конца, что начались новые военные действия и что последняя война, уничтожившая цвет европейских народов, никого ничему не научила!

В самом начале сентября! В памяти Флер отпечаталось то невероятное удивление, скорее изумление, чем боль, когда она узнала, что Люсьен погиб над линией Мажино.

Именно в этот момент между ней и матерью Люсьена растаял лед, рухнули все преграды. Они плакали вместе. Боль утраты объединила их так, как это не могло бы сделать ничто другое при жизни Люсьена.

Странно было вспоминать сейчас, как она поначалу боялась графини. Жизнь не подготовила ее к встрече с такой женщиной, как мать Люсьена.

Только познакомившись с графиней де Сарду, Флер смогла понять тайну, окружавшую ее собственную бабушку-француженку, в честь которой она получила свое имя, и уяснить себе, почему ее мать говорила о бабушке больше с уважением, чем с любовью.