Галина Таланова - Бег по краю

Вопрос о том, куда идти сыну учиться, в семье не стоял: было ясно, что сын будет поступать на биофак. Даже отсутствие перспективы найти хорошую работу не отпугивало.

Она смотрела на сына и думала о том, что это единственное, что у нее осталось в жизни ценного. Найти спутника жизни она уже вряд ли сможет. Все мало-мальски стоящие мужчины давно разобраны, а те, кто болтается подобно лодке, вытащенной на землю зимовать и унесенной с суши растаявшими снегами в половодье, да так и оставшейся пока без руля и ветрил в ожидании того, что крепнущий ветер ее куда-нибудь да вынесет, ей были, пожалуй, не нужны. Больше не будет ни весны, ни лета – одно лишь безвкусное, как водопроводная вода, время.

Сын для нее оставался во многом ребенком, требующим ее нежной опеки и постоянной заботы, но в то же время был уже достаточно взрослый, чтобы она могла сделать его неизменным советчиком и слушателем ее переживаний. Она ловила себя на мысли, что ей постоянно хочется ему рассказать свой прожитый день. В то же время она часто замечала, что сын не слушает ее, блуждает где-то внутри себя, по собственному лабиринту воспоминаний и предчувствий. Это ее иногда обижало до слез. Она начинала думать, что сын ускользает от нее, у него скоро будет своя жизнь, дверь в которую закрыта на замок с десятью степенями защиты, хотя пока сын охотно пересказывал события в университете и многие разговоры в лицах. При этом он отчаянно возбуждался, начинал жестикулировать, строил гримаски, пытаясь передать выражение описываемого лица, подражал его тону. В этот момент он становился похожим на маленькую обезьянку. Пожалуй, он редко давал ей дельные советы, но разговоры с ним стали для нее, как сливное отверстие в ванне сбоку: когда она переполнена и вода скоро может побежать через край – только боковой отвод предохраняет квартиру от затопления.

Сын теперь должен был быть всегда под рукой, будто носовой платок, чтобы вовремя промокнуть набухшие влагой глаза. Часто она сама, не дождавшись от него ответа, принимала нужное решение, но ей было легче это сделать после того, как она посоветовалась с сыном. Будто бы они вместе принимали это решение.

В то же время чуткое материнское сердце чувствовало, что ее сын многое ей не рассказывает. Она пыталась несколько раз расспрашивать его, но натыкалась на грубость:

– Отстань! – нередко слышала она. – Поговори с кем-нибудь другим.

Обида нарастала в ней удушливым затишьем перед грозой, прорывающимся молнией, расколовшей уже где-то вдалеке горизонт.

– Смотри! Не будет меня, как отца, пожалеешь!

Сын глядел на нее глазами испуганного кролика, прижавшего уши. Мгновенно грустнел, пухлые его губы начинали нервно подергиваться, взгляд устремлялся в бесконечность, весь он будто съеживался и становился похож на ребенка, потерявшего маму в толчее магазина.

Весной, когда снег медленно сходил с лица земли, тут и там оставляя траурные ленты от впитавшихся в оседающие сугробы выхлопных газов и смога заводских труб, когда то и дело принимался моросить не по сезону нудный дождь, что вполне резонировало со звучанием струн души Лидии Андреевны и соответствовало ее настрою вступить в серую безрадостную осень, осень деревьев, потерявших все свои листья и стоявших теперь одинокими и голыми, готовыми стеклянно зазвенеть от наступивших холодов, и все она делала по инерции, с трудом переползая изо дня в день, когда перемерзшая резина губ утратила свою эластичность и перестала складываться в улыбку, она вдруг обнаружила, что ее сын все время улыбается. Улыбка эта возникала у него спонтанно и была похожа на солнечный луч, пробивающийся между двумя тяжелыми пыльными шторами. То, что сын рассеян, ничуть не удивляло ее, она сама могла засунуть книгу в шифоньер, а расческу в кухонный буфет, одеть кофточку наизнанку, а правый тапок – на левую ногу. И не то чтобы она была всю жизнь рассеянной, нет… Это последние события ее жизни никак не отпускали ее и будто невидимые нити, притягивающие марионетку, тащили ее за собой. Сама Лидия Андреевна была здесь, а ее мысли там, где ее близкие стремительной походкой уходили от нее, словно вырванный из рук налетевшим ветром воздушный шар. Так и ее сын не слышал материнских слов, погруженный под воду своих мыслей, и это давно не удивляло ее. Она могла разглядеть лишь пузырьки на поверхности, которые он выдохнул. Когда он выныривал на воздух, поднимал свои близорукие глаза на нее, щурясь, будто от солнца, и спрашивал: «Что? Что ты сказала?» – это вызывало в ней только жалость и гордость, что ее мальчик, ее кровинка страдает так же, как и она. Они будто сообщающиеся сосуды, содержимое одного тут же перетекает в другой. У них общая боль, общие воспоминания, потери и жизнь, которая еще продолжается. Но то, что сейчас он не слышал ее, потому что у него появилась своя отдельная и тщательно скрываемая от нее жизнь, было очевидно. Нездешняя улыбка блуждала по его лицу, ее мальчик парил где-то высоко в облаках – и материнское сердце екнуло в предчувствии новой потери. Было ясно, что сын влюблен, и, видимо, взаимно.

Он все время убегает от нее и никак не может убежать. Он завтракает с ней и ужинает… Она запрещает ему есть жареное и соленое. Она провожает его в институт, если сама не убегает раньше него. Она слушает все его телефонные разговоры и частенько вставляет свои реплики. Когда он говорит по телефону из своей комнаты, то слышит, как матушка осторожно поднимает трубку: в трубке тут же начинается треск и голос собеседника доносится, будто издалека, по междугородней связи. Она начинает звонить его друзьям, если он где-то задерживается. Она роется в его бумагах и ящиках письменного стола. Она не выпускает его из дома в межсезонье без шапки, поэтому ему приходится выходить в шапке и за углом дома эту шапку снимать. Она знает все его рубашки и говорит, что ему куда надеть. Он получает от нее хозяйственную сумку и тюк с бельем в прачечную… Она вручает ему квитанции за квартиру и телефон. Она просит его сходить починить обувь.

Он, конечно, понимает, что ей сейчас очень тяжело, но нельзя же вцепляться в него так, что он оказывается, будто замурованным под обвалом из бетонных плит, обрушившихся при землетрясении. Вроде бы и жив, а пошевелиться и выбраться не можешь.

Он был одинок, и лишь внимательный материнский взгляд сопровождал его повсюду. Это было так невыносимо, что его одиночество постоянно обнажали. Ему хотелось спрятаться, зарыться, как ракушка в ил, стать лягушкой, напоминающей прошлогодний лист или камень, неядовитой змеей, похожей на палку, мирно лежащей на обочине у тропы. Расспросы матушки злили его, и он не мог сдержаться, чтобы не ответить таким тоном, что расспрашивать его пропадало всякое желание. Он знал, что он единственное, что осталось у нее, и она безумно его любит, но любовь – это власть, а всякая власть парализует. Он, будто бабочка, запутавшаяся в паутине ее любви. Эти шелковые нити налепились на крылья – и он может ими только подергивать, что напоминает мелкое трепыхание, трепет, страх и невозможность лететь туда, куда глаза глядят…

Лидия Андреевна думала, что все пережитое и его детская любовь к ней связывают их обоих обязательством и договором, под которым они подписались кровью. Оказалось, что это не так, и кровью подписалась только она, подписалась при рождении сына. Она обнаружила, что он стал физически стесняться ее и больше не переодевался в ее присутствии. Чувствовала, что, как и дочь, начинает оберегать свои мелкие тайны, духовные и плотские, от ее бдящего ока, старается скрыть их под кучей привычного и обыденного для ее взора – и покров тот настолько плотен, что она не может не только увидеть его секреты, но даже и угадать…

Это вызывало боль, досаду, ревность и раздражение. Разве не мечтала она, когда запихивала в него по ложечке манную кашу, а он отворачивался от ее ложки, ерзая по подушке, подложенной на детский стул, что он всегда будет жить с ней, не скрывая ничего от нее и не стесняясь ее? Разве не тешила она себя иллюзией, что дети станут как половинки одного апельсина, у которых она, мать, – кожура, толстая и надежная, предохраняющая их от высыхания души, мысли и тела? Кожура и мякоть, по отдельности друг без друга не существующие. Старость и одиночество… Тут нужно научиться не цепляться за ноги близких и не тащить их вниз. Найти свое место и не мешать. Она понимала это, и ее мать была в этом для нее примером, но тоска и боль как бы перечеркивали жирной угольной чертой это понимание. Ее жизнь перегнулась, как нагретая стеклянная трубка, – и все в ней теперь идет под углом потерь. Тоска похожа на тонкую нить паутинки, протянувшейся между людьми. По краям ее прилепились и сохнут жертвы одиночества, но и от них тянется нить к кому-то еще…

Она ставила себе в заслугу своих детей и рада была при каждом удобном случае ими похвалиться. Если к ним приходили знакомые, она всегда вызывала детей показаться. Сына она неизменно просила продемонстрировать свой аквариум и рассказать о рыбках. В последний визит, а пришли к ней тогда две сотрудницы Андрея, которые принесли невыплаченную ему вовремя зарплату, она притянула сына к себе, обняла и сказала:

– Господи, на кого ты похож! – и, взяв массажную щетку, стала его расчесывать. Гриша стоял красный, как помидор, и злой, но вырваться не решился.

– Вот, – сказала Лидия Андреевна, отойдя от него на два шага, оглядела со всех сторон свое творение. – А теперь иди!

Она замирала за дверью с бьющимся сердцем, слушая разговоры сына по телефону. Да, у него появилась подружка. Но кто она? Спрашивать она пока не хотела, понимая, что приглашение в родительский дом может быть истолковано как серьезные намерения сына, о коих сейчас, конечно, не могло быть никакой речи.

За окном раскинула свой бархатный шатер ночь. Наглая луна показывала половину своего лица и лила на город желчь, проникающую в кровь и мозг Лидии Андреевны, рождая у нее смутное беспокойство, переходящее в раздражение и злость. Она утопала в плюшевом кресле, подложив под гудевшие ноги стул, и нервно смотрела на часы. Стрелки часов все прибавляли скорость. Был одиннадцатый час ночи, а сын все еще не явился из университета, и хотя он иногда задерживался в библиотеке, ему давно пора уже было сидеть у себя в комнате. Ужин на двоих уж пара часов как стоял на плите, подготовленный к разогреву. Вчера Гриша пришел в двенадцатом часу, но вчера он, по крайней мере, предупредил, что идет в кино. У них в семье было заведено сообщать, если кто-то приходит поздно или внезапно задерживается. Такие законы были еще со времен правления свекрови. Чувствуя нарастающее беспокойство, Лидия Андреевна стала ходить по комнате, как тигрица в клетке, наматывая круг за кругом. Что-нибудь делать она не могла, но почему-то не думала о плохом, вспомнив, что сын сегодня надел любимую розовую рубашку цвета пиона, правда без пиджака и галстука, а нацепив джинсовую куртку, и очень долго и тщательно начищал свои ботинки, что с ним случалось чрезвычайно редко, изгваздав всю прихожую черным гуталином так, что она казалась посыпанной сажей. Лидия Андреевна почти не сомневалась, что сын где-то гуляет. Она пошла в комнату сына, где стала искать у него на столе какие-нибудь признаки его сегодняшней задержки, но ничего не нашла. В ней продолжала разливаться желчь и нарастать злоба, смешанная с беспокойством. Она позвонила его приятелю из университета, и тот сказал, что на занятиях Гриша был, но он, скорее всего, пошел прошвырнуться. Она несколько раз слышала шаги по лестнице, но каждый раз либо хлопала дверь внизу, либо шаги пролетали мимо двери их квартиры.