– Держись! А то не донесу! Выроню… – слыша, как взрывным устройством забухало сердце, начав свой смертельный отсчет.

Переметнул девушку повыше к плечу, чувствуя ее цепкие руки, оплетающие вьюном его плечи, и медленно двинулся, думая только о том, как бы дотащить тянущую к земле поклажу. Голова Оксаны вытащенной из воды кувшинкой безвольно лежала на его плече. Снежные вершины на небе окрашивались нежно-розовым, будто повязка от сочившейся сукровицы.

70

Дежурившая в пансионате пожилая докторша, определив вывих и сильный ушиб с гематомой, легко вправила сустав и, наложив тугую фиксирующую повязку, сказала, что девушке надо пару дней полежать и хорошо бы сделать рентген: вдруг трещина? Нога Оксаны сильно распухла и пугала лиловыми пятнами с желтым отливом, будто была измазана синей глиной или илом.

Андрей чувствовал себя виноватым. Оставив девушку отлеживаться, ушел в конференц-зал, но плохо что-либо воспринимал. Перед глазами всплывало то смеющееся и раскрасневшееся лицо Оксаны, то это же лицо, ставшее похожим на гипсовую маску с прикушенными губами. Лица менялись, как заставка на рабочем столе компьютера. Ужинать он в ресторане не стал. Попросив поднос, сгреб на него ужин на две персоны и понес еду девушке.

Доковыляв до двери, Оксана впустила его в номер и вернулась к постели, примостившись на ее краешке, будто на обрыве. Андрей пододвинул стол поближе к кровати, поставил ужин на стол, бросил в стакан кипятильник и уселся напротив девушки, откинувшись на спинку стула, точно продолжал движение в поезде, и снова пустился в воспоминания. В окно заглядывали сосны, оставляя мохнатые тени от веток на стене… Снова мельхиоровая ложечка бренчала о стакан в такт капели за окном. Снова тени от крыльев скользили по лицам, снова янтарное вино, вобравшее знойное солнце лета и запахи моря, кружило голову и будоражило кровь запретным ароматом забродивших яблок из райского сада. Андрею было на удивление странно, что в жизнь вернулись какие-то напрочь забытые краски, что казались давно выцветшими под толстым слоем налипшей пыли. А тут, будто легкая рука смахнула влажной тряпкой всю суету с его жизни, точно натерла зубным порошком потемневшее серебро дней, казавшееся тусклой закопченной кастрюлей с налипшей на нее гарью и остатками убежавшей и пригоревшей пищи. – И серебро заиграло, посылая свой лунный свет. Вот уже и рисунок, выгравированный на нем, проступает… И надпись. Жизнь слишком коротка. Пока любим, живем… Кончается любовь – уходит свет. Покачивался под ее взглядом, как парашютист на ветру…

Неожиданно для самого себя он взял ее за подбородок и повернул к себе ее лицо. Ее потемневшие глаза, похожие на холодную осеннюю воду, взбаламученную просвистевшей вблизи глинистого берега моторкой, смотрели испуганно и влюбленно. Ее губы раздвинулись, поскольку ей было тяжело дышать. Его ладонь ощущала шелковую мягкость ее подбородка. Страсть, будто бронзовый колокол, ударила ему в голову, удар за ударом, раскачивая спящий маятник желания.

Его руки крепко обвились вокруг нее, словно плющ, карабкаясь по ее телу. Он прижал ее к себе, стиснув так, что почти раздавил о свою грудь, бездыханную, ослепленную, превратившись в стальной обруч. Казалось, что он вбирает в себя ее тепло, впитывая, как пересохшая губка, молодость, силы и юношескую веру в то, что все в жизни состоится, что все лучшее впереди: надо только мелкими шажками хотя бы ползти все выше и выше. Он приподнял ее, и, казалось, наполнял себя ею, будто бокал с выдержанным не одно десятилетие вином, вдыхая его терпкий и пьянящий аромат, впитавший в себя свет восходящего солнца где-то у береговой линии бескрайнего моря, равнодушно перебирающего гальку, точно время листает дни.

Она обмякла и, ровно шоколадка в горячих ладонях, начала таять и перетекать в него, словно он был надежным хранилищем ее растекающегося содержания. Она растворялась в нем, тая и тая под его поцелуями, будто сахарная песчинка, возвращая в его жизнь вкус, плененная, оторванная от земли.

Его пальцы перепархивали по ее телу, будто воробьи, собирающие крошки пищи с земли, готовясь набрать высоту и полететь там, откуда весь мир с его проблемами становится маленьким и смешным, ровно букашки, что норовят удрать из-под птичьего клюва.

Он боготворил ее, как старость боготворит молодость. Она, умытая слезами, была, как цветок в утренней росе, только что начавший раскрываться, нежный и истончающий тонкий аромат, кружащий голову. А он казался себе таким старым, груз воспоминаний и жизненный опыт пригибали его к земле, словно яблоню с перезревшими плодами, которые никто не собирает.

Он приблизился к ней, все глубже погружаясь, точно в горячую ванну, в ее тепло, отогревающее замерзшее на ледяном осеннем ветру тело, будто растение, чьи мягкие наружные ткани были прихвачены морозом. Он чувствовал, что распадается на части, размокает и тонет, смешиваясь с массой обволакивающей воды. Чудилось, что сердце в ее груди – раскаленное солнце, разогревающее тромбозную кровь, что внезапно побежала по сосудам быстрее и беззаботнее, разнося веселые пузырьки кислорода, будто брызги шампанского.

Он зарылся своей седой головой в ее груди, погружаясь в морскую бездну, словно юноша, впервые оказавшийся в подводном мире, полном причудливых колышущихся и переплетающихся водорослей, похожих на мир теней, и где собственные руки казались ему уродливо раздувшимися щупальцами. Она дрожащими руками прижала его голову к себе и гладила его волосы так, как в детстве гладила мама. Он показался себе плодом внутри утробы, бережно укрытым от внешней жизни, что лишь отдаленно напоминала о себе доносящимися до него звуками. Он чувствовал радость и благодарность, напоминающие ему забвение, которое, как глубокий цветной сон, наваливается на него, унося в свой водоворот.

У Оксаны же сна не было ни в одном глазу. Сильно болела лодыжка, и она еле сдерживала слезы, чтобы не захлюпать носом. Так с ней было когда-то после выпускной ночи в десятом классе. Она тогда проснулась в залитой солнечным светом спальне и подумала: «Ну вот, детство кончилось… Теперь я взрослая. И больше уже никогда не буду сидеть за партой среди своих школьных друзей…» И хотя впереди была новая жизнь, слезы тогда хлынули, будто из заржавевшего вентиля, перекрывавшего воду, и который вдруг резко повернули до упора в обратную сторону.

Она неподвижно лежала, оцепенело вглядываясь широко раскрытыми глазами в темноту, чувствуя, что руки Андрея обвивают ее, точно страховочные веревки скалолаза. Ей казалось, что она карабкается по уступам скалы куда-то вверх, ближе к солнцу, неуверенно отыскивая ногой, зависшей над пропастью, точку опоры. Она слышала, как из-под стопы вырывались мелкие камушки размером с гальку и гулко ухали где-то внизу в мерцающую, точно никелированная поверхность, воду, оставляя за собой глубокие воронки, разбегающиеся кругами по воде. Ей чудилось, что волны мягко плещутся и разбиваются о берег – и в этом бесконечном шорохе монотонных волн было что-то неотвратимое, как судьба. Головой она сознавала, что это всего лишь ветер гуляет за окном, срывая и кидая сухие шишки на обледеневшую дорогу. Она слышала ход часов, и ей казалось, что они стучат, будто сердце, слишком громко и слишком часто, норовя разбудить спящего Андрея. Печаль прошла, но нахлынула неловкость, как свежесть после грозы, от которой хотелось поежиться и втянуть голову в плечи. Она приподнялась на локте, мягко высвобождаясь из объятий Андрея, и поглядела на его лицо. Он был где-то далеко, не с ней, – и ей захотелось закричать от обиды, что вот он оставил ее, маленькую девочку, одну наедине с этим ртутным лунным светом, терзающим душу и разливающим свои едкие невидимые пары, оседающие тяжелым налетом на донышке ее души. Он спал – и время слилось для него в одно мгновение, такое радужное и неуловимое, будто мыльный пузырь, подхваченный потоками ветра. А для нее время тянулось, точно поезд у железнодорожной переправы, лязгая одинаковыми запыленными вагонами с опущенными шторами, которым не было конца и что перекрыли ей путь. И ей ничего не оставалось, как тихо лежать и ждать. Теперь в голове проносилась ее пока еще недолгая жизнь. Ее детство, залитое солнечным светом, где она сидит на качелях, и надежные мужские руки, густо покрытые черными волосами, от которых так бывает щекотно, когда она оказывается в их объятиях, раскачивают качели все сильнее и сильнее. Ей уже до дурноты страшно, она взлетает все выше и выше – и ей кажется, что мир сейчас опрокинется, перевернется или она камнем полетит вниз с высоты своего птичьего полета. Но она твердо знает, что упасть ей не дадут: этого просто не может быть НИКОГДА, как никогда не загореться воде. Поэтому она только крепче вцепляется в натянутые веревки качелей, визжа и хихикая от страха, дрыгая ногами, будто пытается поднять брызги в слишком спокойной воде, отражающей ее смеющееся лицо.

71

На следующий день Андрей в конференц-зал не пошел. Снова принес еду в номер. Он чувствовал такую умиротворенность и свободу, просто обнимая и целуя ее. Нет, он помнил, что у него семья, и уходить из семьи он не собирался, просто в его застоявшуюся жизнь ворвался весенний ветер перемен, который понес его, как отломившуюся от берега льдину, по течению… Наша жизнь слишком долга для одной любви. Мало кому выпадает счастье одной любви на всю жизнь. Эта женщина просто появилась в мире, параллельном тому, где была его семья…

Оксана прильнула к нему. Он прижал ее к себе и нежно, мягко поцеловал, чувствуя, как забилось взрывным устройством сердце. Просто сидеть рядом в счастливой неподвижности, вдыхая цветочный запах ее волос. Он осыпал ее лицо мелкими поцелуями – ее волосы, уши, глаза, ставшие похожими на южные каштаны, висящие прямо над его головой – только губы протяни; целовал, будто собирая капли росы, чистые и прозрачные, пресноватые и холодные на вкус, но от которых просыпаешься поутру для жизни. Его теплое дыхание всколыхнуло ее – и она прижалась к нему… Он почувствовал, что его кровь тяжелеет, точно горячая смола, готовая вспыхнуть ярким пламенем от неосторожно брошенной спички.