Галина Таланова - Бег по краю

Ах, эти локоны… Их щетинковую жесткость рука Лидии Андреевны почему-то помнит до сих пор. Она любила позднее накручивать их на свой указательный палец, дивясь тому, что вот так же странно закручена наша жизнь. Она была по-своему привязана к мужу и, в сущности, ей было бы страшно потерять его и стабильность, что возникла в ее жизни после замужества. Почти во всем она была примерной женой, часто уступала свекрови и старалась беречь хрупкое равновесие в доме. Тогда зачем ворвался в ее жизнь Федор – и она даже не испытывает никакого страха, ходя по тоненькой жердочке над горной речкой? Вдруг оступится и покачнется, вытанцовывая на цыпочках по натянутой струне? Или внезапно съедет с горы какой-нибудь неуклюжий камень, сдвигая опору у качающихся мосточков? Почему недавно такой демонически загадочный и интересный Федор становится незаметно для нее родным человеком, которому хочется рассказать и весь прошедший день, и все свои нечеткие, будто в детском акварельном рисунке, мысли, сомнения и предчувствия?

Все случилось так, как будто и не могло быть иначе. Дождь посшибал все уже ватные яблоки на землю… Просто не могли две половинки разломанного от удара яблока не подкатиться друг к другу… Только ведь истекающий соком срез уже погрызен и черными муравьями сомнений, и мягкотелой улиткой долга… Пустое. Половинкам полностью не совпасть.

Но оказывается и это возможно с тобой: тебе нужны и тот, и другой. Любовь к одному не мешает привязанности к другому…

Ей казалось, что она слышит, как волны разбиваются о берег: большие, медленные, равнодушные; равномерно накатывающие один за другим валы, создавали иллюзию вечности. Этот бесконечный шорох медленно и неотвратимо приближающихся и подхватывающих тебя волн судьбы стал составляющей ее жизни, без которой она уже и существовать не могла. Тишина пугала.

Печаль, захлестнувшая ее с головой, когда она, замершая, лежала, устремив взгляд в бесконечность, в которой запутались сполохи лунного света, перерезаемого фарами проносящихся за окном машин, и думая о произошедшем, прошла, и осталась неловкость, будто огрызок яблока, выкинутый волной на отшлифованный песок. Ей хотелось взглянуть на него, но она лежала неподвижно, не осмеливаясь пошевелиться и тем более включить бра. Потом она все же чуть-чуть приподнялась на локте и вполоборота повернула голову к нему, чувствуя, как заломило мышцы шеи, вчитываясь в его лицо, точно в непонятый текст. Он был где-то далеко, в другом мире. Ей захотелось заплакать от обиды. Он казался теперь ей холодной обкатанной галькой, лежащей глубоко на дне под прозрачной толщей воды. Вдруг, будто вода в проломленный борт лодки, напоровшейся на корягу, хлынула ненависть к нему, оставившему ее одну у этого равнодушного плеска моря. Внезапно она услышала ход часов, стучавших так явственно, словно подложенное взрывное устройство. А он спал – и она подумала, что теперь он где-то парит среди мыльных пузырей своих снов, переливающихся своими хамелеоновыми оболочками и уносимых друг от друга ветром, будто во времени и пространстве бывшие друзья-одноклассники. Теперь перед ней, как в замедленной киносъемке, поплыли картины из ее жизни, путаясь с мыслями о нереализованных возможностях и разбившихся, точно волна о камень, надеждах. Она будто вытягивала сети из глубины моря ее прошлого: друзей, родителей, первую влюбленность и первый зубик ее ребенка, тянула, тянула – и все не могла вытащить, снимая руками налипшую тину сомнений, которой становилось все больше и больше, чем ниже со дна она извлекала сеть.

За завтраком словно катали по горлу молчание, ватным комком перекрывающее ровное дыхание. Василиса размазывала по тарелке манную кашу, складывала ее за щеку, от чего щека надувалась, будто у ребенка был флюс. На веранде стоял комариный гул, сплетенный из множества тоненьких голосов. Лидия Андреевна только и успевала их отгонять от ребенка. За окном снова начался мелкий дождь. Он стучал по веткам сирени, листья которой вздрагивали от этих холодных капель и пытались их стряхнуть на землю… Каждый лист жил какой-то своей внутренней отдельной от целого куста жизнью. Пока другие смиренно стояли в неподвижности, принимая дробинки дождя, какой-нибудь из них вдруг выворачивался, будто ковш ладони, выливая воду на приникшую к земле траву.

Случившееся казалось нереальностью, сном, привидевшимся в коротеньком забытьи. Было холодно, сыро и хотелось снова закутаться с головой в ватное одеяло.

Потом чужой мужчина, неожиданно становящийся своим, принес с улицы из-под навеса отсыревшие дрова и снова стал разжигать в доме очаг, сминая для растопки старые газеты. Буквы и чужие лица неожиданно оживали, корчились в последних гримасах и исчезали, становясь ворохом черного пепла. И снова огонь весело бежал по хворосту, облизывая подсыхающие поленья и становясь все яростнее. И опять они с Васей смотрели, как завороженные, на это дышащее пламя, греющее руки своими высунутыми из пасти печурки языками. И снова комната наполнялась теплом, что уже приливало к лицу. И снова щеки горели, будто у школьницы, прогулявшей урок, а сердце билось, как перед неизбежным экзаменом, где никогда не знаешь, что за билет суждено тебе будет вытащить.

В выходные, когда приехал Андрей, поймала себя на мысли, что все время старается не глядеть на Федора. Смотрела в стенку, в пространство, в никуда, старательно отводя близорукие глаза. Когда обедали, Федор поймал ногами ее лодыжку и спокойно разглагольствовал об услышанных во «Времени» новостях. Она сидела между двумя мужчинами, подпирала ладошкой с истончившимися и расслаивающимися ногтями щеку, пылающую от горячего чая, передозировки солнца и ветра, и почти не слушала, что говорят мужчины. Дискуссия была где-то далеко, будто разговор по междугородней связи, когда испорчен кабель. Только там напрягаются, чтобы услышать, а тут она наоборот, точно выпала из орбиты, сошла с круга разговора, так как из камеры колеса потихоньку ушел воздух. Стоишь себе на обочине, смотришь, как другие гонят по кругу, вдыхаешь настоянный на хвое воздух и думаешь: «Все-таки жизнь удивительна! Так куда же бежим тогда, перегоняя друг друга и ослепляя солнечными зайчиками от серебристых покрышек?»

Передавая Федору сахарницу, вдруг почувствовала вместо холодной хрупкости фарфора его горячую ладонь, будто невзначай коснувшуюся ее пальцев. Отдернула руку, как от ожога, бережно и тайно лелея тепло мужского колена в ночи, закутавшееся в клеенчатую скатерть, низко свисающую со стола почти до самого облупившегося пола.

Ложечка позвякивала о стакан, будто колеса поезда по рельсам, увозя в неизвестность, в края, в которых еще не бывала.

Вечером неожиданно подул душный ветер и после ужина, уложив ребенка спать, они пошли купаться.

Было полнолуние и луна надраенным серебряным щитом висела над лугами, испуская завораживающее сияние. Она почувствовала себя маленькой девочкой, сидящей в первом ряду на новогоднем представлении в ожидании чуда и сказки с непременно хорошим концом.

Осторожно разделась, ежась от влажного ночного воздуха, и по лунной дорожке, раскатанной серебряным ковром, вступила в воду, чувствуя, что грусть, будто вода, подступает все выше и выше, нежно обнимая и обволакивая ее со всех сторон… Неожиданно она вспомнила, что такое ночное купание уже было в ее жизни когда-то в ее студенческой молодости… И вот ее снова закинуло в ту же точку пространства спустя море лет, как ей тогда казалось, и она не понимала еще, что никакая это не прорва лет, а пока только горсть воды, набранной в ковши ладони, медленно утекающей сквозь неплотно сжатые пальцы…

По поверхности озера, будто оторванная голова подсолнуха, плыла луна… Федор стоял на берегу и смотрел, как она качается на воде. Вдруг он неожиданно нагнулся, поднял с земли камушек и запустил в подсолнух. Светящееся отражение задрожало и разлетелось на десятки мелких осколков, закачавшись на воде оборванными лепестками, что постепенно, словно магнитом, начали медленно стягиваться друг к другу. И вот снова растерзанный было подсолнух, целый и невредимый, застыл в воде, облитый завораживающим светом. И опять тишину раскололо взрывом воды – сполохи света брызнули Лиде в лицо и разбросанные ударной волной заколыхались на воде, будто кувшинки, вокруг черной воронки, наполненной тенями дурных предчувствий. Белые осколки мотались обрывками разорванного письма, подталкивая друг друга, кружились в немом танце и не могли найти себе прибежища и собраться в гладкие строки, возвращающие в сердце гармонию и покой. Теперь Федор, как заведенный, зачем-то бросал и бросал камни один за другим, не давая осколкам света собраться в целое, – и они, потянувшись было друг к другу, тотчас отшатывались и разлетались перьями из вспоротой подушки. Было в этом что-то магическое, словно Федор хотел разбить гармоничный мир, застывший блестящей елочной игрушкой из фольги на глади ее семейной жизни.

С того августа понеслось, будто кубарем с горы, какое-то бесшабашное время. Осенью Василиса пошла в детский сад, а Лидочка на работу. Встречались почти всегда в обед. Иногда просто прогуливались по шумным улицам, разговаривая обо всем, или сидели в полутьме кафе, вглядываясь в первые ниточки морщин, бегущие от глаз, будто бы трещины на стекле от брошенного камушка. Лидочке было странно самой, что с Федором она почему-то обсуждала даже какие-то житейские и бытовые проблемы, которые постоянно возникали у них с Андреем. Скажем, как лучше ободрать с окон старую краску, похожую на обгоревшую, облупившуюся кожу, перед их покраской или какие лучше занавески купить к обоям в их комнате. Но когда она в очередную их прогулку начинала его спрашивать о том, как же лучше переставить мебель в их комнате для того, чтобы купить и поставить кровать подрастающей Василисе вместо ее детской, напоминающей звериную клетку, все было так органично и естественно, будто иначе и быть не могло, только вот так – во всем советоваться с близким другом, видящим их дом со стороны и знающим его, как свои пять пальцев.