Галина Таланова - Бег по краю

Она не знает: любил ли он свою жену, но по обрывкам его фраз и фрагментов поступков поняла, что он помогал той по дому, регулярно ходил за ребенком в детский сад и за продуктами, копал огород у тещи на даче и ездил с тестем на рыбалку. То есть был весомым элементом чужого семейного уклада. Сама же Лида была воспитана в понятиях, что семья – это святое, твоя половинка дается тебе одна на всю жизнь и надо терпеть все ради семьи. Конечно, случаются неправильные половинки, которые и не половинки вовсе, а так… Двое соприкасаются своими зазубринами, но чтобы подойти друг к другу, как ключ к замку… Стало быть: «На чужой каравай рот не разевай»…

Она и не разевала. А Андрей опрометчиво ей рассказывал с восторгом о своем старшем друге, ничуть не чуя забрезжившей опасности.

Однажды Андрей даже позвал его на шашлыки на дачу в их маленькую студенческую компанию. Было очень весело. Ребята наперегонки бегали в ластах: кто быстрее добежит до дерева и вернется обратно. Федор бегать отказался. Сидел в их веселящейся компании, то и дело взрывающейся фейерверком смеха. Был в толпе, но где-то далеко, смотрел отсутствующим взглядом на серебрящееся рыбной чешуей искусственное море, в котором купался оранжевый буек заходящего солнца; казалось, что он будто мерял шагами расстояние до этой береговой черты… Но по пробегающим по лицу теням, словно от света, выскальзывающего из горящих заплаток быстро сменяющихся окон бегущего состава, поняла, что он не на воду смотрит, а куда-то в свое прошлое, куда нет хода никому…

А потом он взял в руки гитару… И сердце заныло в тревожном предчувствии, что она, будто никудышный бродяга, завлекаемый русалочьим пением, попалась в невидимые тенета, которые натягивают с замиранием сердца и боязнью, что рыба проплывет мимо, не догадываясь о том, что рыба уже поймалась и запутывается в них все больше, погружаясь в неизвестность. Это она – звезда, что должна гореть в черной пустоте вечности, освещая дорогу сбившемуся с пути. Это об их несбывшемся: «Белой акации гроздья душистые ночь напролет нас сводили с ума…» Голос уплывал под черный купол неба, сердце сжималось в предчувствии боли, глаза всматривались до спазм и легкого головокружения в медленное перебирание струн… Почему-то подумалось: «Чем виртуознее скрипач, тем слаще скрипка стонет…» Несбывшееся вырастало, словно зачатый ребенок, но она знала, что родиться ему не суждено, и от этого слезы наворачивались на глаза – и они блестели в темноте, ровно роса на распахнутых цветах.

Она же – будто зацепила в бинокль его взгляд и медленно приближала и увеличивала смутное пятно лица. Он был чем-то похож на Врубелевского Демона. Те же смоляные кольца волос, пружинящие на плечах, в которых так и хочется запутаться длинным нежным пальцам, перебирая волосы, словно струны гитары. После она ощутит их упругую жесткость шерсти молодого барашка на своей груди. Те же черные, будто тлеющие угли, глаза, от порывов ветра внезапно разгорающиеся притягивающим и завораживающим свечением. Не тяни ладони – обожжешься, точно от внезапного первого поцелуя… После она долго будет вглядываться в блестящий антрацитовый их омут, разглядывая в них свое отражение и удивляясь ширине раскрывшейся диафрагмы зрачка, почти перекрывшего карюю радужку, похожую на прошлогодний лист из-под сошедшего снега.

А пока все галдели и веселились, нанизывая на шампуры кусочки мяса или ломтики хлеба, их глаза встретились… Молчаливый поединок… Кто первый уронит тяжелые веки и начнет сверлить свои старенькие измочаленные кеды? Не выдержала она. Опустила мохнатые ресницы, прогоняя стоявшее перед глазами видение. Темный магнит зрачков, неудержимо затягивающий в свой омут. Вот она уже барахтается в нем, пытается подгрести к берегу… Еще рывок, ну еще рывочек… Неудержимо тянет вниз, туда, где темная глубина и влажный зеленый свет, еле просачивающийся на дно сквозь толщу воды. Она безудержно молотит руками по ускользающей от нее поверхности, разгребает толщу воды изнутри, задыхаясь и сплевывая. Сердце бешено стучит, будто у убегающего от погони, кровь прилила к лицу, как после горячего глинтвейна с мороза… Силы на пределе, внутри дрожь, обморок и покорность: пусть все идет, как идет… поезда сходят с рельс под откос, а птицы путают время года и не летят на юг, оставаясь ждать продолжения лета.

Зачем он глядит на нее таким пугающим ее взглядом, которым Андрей никогда не смотрел?

– Позвольте, сударыня? – протянул ей вместо шашлыка маленький букетик из красных бусин земляники, перепутанных с белыми непритязательными цветами.

Пальцы зацепились за пальцы, замешкавшись и медля расстаться. Отдернула руку, как от ожога, чувствуя ватную слабость в ногах. Выдохнула еле слышно:

– И есть-то жалко. На грудь бы приколоть.

Начала медленно обрывать спелыми губами сочные ягоды по одной, смакуя и разглядывая зеленые воротнички, потерявшие головы…

В то лето ничего не случилось. Расстались, разбежались каждый по своим маршрутам, в свою отдельную жизнь. Через год она вышла замуж за Андрюшу. Среди близких приглашенных друзей Федора не было.

Появился он в ее жизни позднее, когда стала она мужней женой. В один серый осенний вечер, когда осень перестала швырять золотые монисты листьев, взяла телефонную трубку, когда Андрея не было дома.

– А… старый знакомый голос… – сказали в трубке. – Приятно слышать.

И опять, будто по шпалам, часто застучало сердце, грозя сойти с рельс. Мир качался, точно одежда, повешенная в вагоне…

Увидела она его через год. У себя в квартире. Пришла с работы – и услышала знакомый голос. Сердце подпрыгнуло, будто камушек, брошенный на мостовую, и покатилось вниз, под уклон. Зашла в гостиную, где гостя поили чаем, чувствуя, как краска приливает к лицу, словно щеки ее с мороза оттаивают в жарко натопленной комнате.

– А, сколько лет, сколько зим!..

Сидела почему-то на краешке стула, всматриваясь в незабытое лицо и вслушиваясь в мягко обволакивающий, будто пена от душа, голос. Мыльные пузыри весело переливались всеми цветами радуги, качали на солнце своими перламутровыми боками, стремительно надувались и весело лопались искрящимся смехом.

Лидочка ощущала себя обворожительной принцессой из сказки, что сквозь все пуховые перины обволакивающей беседы упрямо чувствовала пробивающуюся горошину изучающего взгляда. Взгляд этот тревожил и будоражил, не давал заснуть в теплом семейном гнездышке. Перины разговора перестилались одна за другой, но горошина, покатавшись по комнате, неизменно возвращалась на примагничивающее ее место.

А за окном был май. В балконную дверь, недавно освобожденную от белых бумажных наклеек, насвистывая, заходил погостить майский воздух, пропитанный одурманивающим запахом черемухи с ноткой вишневого цвета. Занавеска на двери надувалась тугим парусом, погнавшим яхту по завораживающе светящейся дорожке к кромке горизонта. Оранжевый шар абажура, похожий на гигантский экзотический плод, раскачивался от сквозняка, будто мартышка на лиане, отбрасывая на стены неровно дышащую тень. Было тревожно и легко одновременно, словно летишь на воздушном шаре: тебя весело тащит ветром в неизвестность, все становится маленьким и почти невидимым; а тревожно оттого, что понимаешь: ветер может внезапно измениться и кинуть тебя на остроконечные пики деревьев, тянущие к тебе свои ветки, будто щупальца осьминога.

Федор теперь как-то для нее совсем незаметно обосновался в их доме: звонил по телефону, прося таким вкрадчивым голосом позвать Андрея, что Лидочке казалось, что кто-то на том конце провода всматривается в черную трубу телескопа, пытаясь разглядеть поближе звезды, но видит в нем лишь свое кривое и блестящее отражение; протирал и без того весь в глубоких проплешинах диван; уплетал за обе щеки пельмени, которые Лидочка поджаривала, как пирожки, до золотистой хрустящей корочки, поливала томатной пастой и посыпала душистым укропом, напоминающим ей о праздном дачном лете; раскатисто, будто нетающее эхо в горах, смеялся со свекровью – и Лидочка вся медленно закипала, чувствуя, как нетерпение внутри ее рождается и поднимается маленькими веселыми пузырьками, все растущими, переполняющими допустимый объем, и готовыми забурлить.

Лидочка давно призналась себе, что она скучает без него – будто сумерки на жизнь опускаются, изымая из нее краски. Становишься больным, дальтоником, видящим только черных кошек, неторопливо переходящих тебе дорогу.

Федор приходил не к ней. Она была приложением к мужу, как бы его тенью. Она и старалась по возможности стать такой плоской расплывчатой тенью, прилипшей к стене или мебели, не подающей звонкого голоса, похожего на полнокровный весенний ручей, весело перебирающий клавиши городских водостоков. Иногда она даже уходила в их спальню и тихонько там сидела мышью в норке, представляя себя кошкой, выходящей на охоту. Потом не выдерживала – и шла в гостиную. Иногда ее вытягивал из спальни Андрей. Чаще всего это происходило, когда муж хотел, чтобы она что-нибудь им сварганила съестное. У них были свои разговоры – и она оказывалась в них лишняя. Некий субтитр для слепых, которому позволено только повторять чужие речи. Сидела на краешке кресла, подпирая раскаленную щеку ладошкой, поставив руку на подлокотник. Ее и не замечали будто. Или это ей лишь так казалось?

В один отпускной и щедрый на тепло июль муж пригласил Федора к ним на дачу. На рыбалку.

В то лето Федора стало неожиданно так много, что он будто стал членом их семьи. Сидели за огромным дачным столом, хрустели прожаренными до костей окуньками, что свекровь обваливала в манке и жарила на подсолнечном масле так, что рыба была покрыта вкуснячей золотистой поджаркой и есть ее можно было целиком со всеми ее хребтами, плавниками и зарумянившимся хвостом. Слушала рассказы свекра о дачной жизни, что била здесь когда-то родниковым ключом еще до того, как она появилась здесь… Внимала философским разговорам мужчин, думая о том, что лучшего себе, наверное, и желать нельзя, но сердце почему-то все время тоскливо сжималось от мысли о том, что все в ее жизни пойдет теперь по правильному, заранее известному, накатанному многими маршруту… Нет уже того зеленого луга, похожего на футбольное поле, где шутя можно гонять мяч судьбы из стороны в сторону, смеясь и выбивая от другого игрока, что пинает и катит его ровнехонько по прямой… Вот ей нравится Федор, но и она мужняя жена, и у него семья, и они никогда не станут половинкой друг друга. Даже ночью, лежа между Андреем и стеной, по которой гуляли черные тени всклокоченных ветром деревьев, напоминая о том, что в нашей жизни нет ничего законченного и неподвижного, кроме конца, чувствовала всей своей обожженной солнцем знойной кожей не шершавую холодную стену, несущую легкое облегчение от боли своим прикосновением, а того, другого, что прикасается к этой стене с другой стороны…