Галина Таланова - Бег по краю

– Что у тебя с головой?

Андрей ничего не ответил, только, виновато улыбаясь, проследовал в спальню, понуро втянув голову в плечи и прижимаясь к стенке, будто хотел стать тенью и слиться с ней.

Лидию Андреевну ужасно злило, что муж совсем не готов ее утешить, даже и не пытается. Более того, на любую ее попытку с ним заговорить отвечал очень раздраженно, так что она разворачивалась, уходила на кухню и плакала, прижимаясь к лаковой стенке буфета, вдыхая химический запах, еще больше раздражающий покрасневшие глаза. А ведь это была их общая потеря. Они должны бы стать ближе друг к другу, ведь их стало меньше, их круг стал уже, у них была одна боль, чувствовать которую никто, кроме них двоих не мог. Их знакомые им сочувствовали, но находились они совсем в другом измерении… Сочувствовали, жалели, ужасались, но было это как-то отстраненно – как смотрят про авиакатастрофу по телевизору и думают, что с ними этого не произойдет никогда. Им бы посмотреть в глаза друг другу, кинуться в объятия за утешением… Но почему-то неизменно получалось так, что даже приятельницам на работе Лидия Андреевна могла поведать о своем опустошении, а самому близкому человеку нет. Лидии Андреевне стало казаться, что она теперь вообще одна на белом, точнее на сером, свете.

Сын бывал дома все реже, допоздна где-то пропадал: им говорил, что в библиотеке после занятий. У него теперь была новая жизнь, новые друзья, возможно, появились и девочки. Лидия Андреевна как-то попыталась высказать сыну, чтобы тот не задерживался так долго, что время беспокойное и она очень волнуется. Сын исподлобья посмотрел на нее и буркнул:

– Это моя жизнь! Где хочу, там и пропадаю, отчитываться тебе не обязан. И сколько хочу! Тебе Васи не хватило? Теперь за меня принялась? – хлопнул дверью и исчез за ней в своей комнате, врубил на полную катушку какую-то ударную музыку, от которой у Лидии Андреевны было ощущение, что ей на голову надели кастрюлю и колотят по ней половником.

Она было хотела заорать: «Хватит надо мной издеваться! Меня похоронить хочешь?», но почему-то крик застрял в горле, перехваченном спазмом, и никак не мог выпрыгнуть из перекрученной гортани. Лидия Андреевна молча удалилась в свою спальню, рухнула на кровать, засунула голову под подушку, чтобы по голове било не так сильно. Потом долго лежала, рассматривая привычные трещинки на стене: как они становятся все шире и неопределенней, размываемые хлынувшим ливнем слез, чувствуя, что обессиливает, и усталость навалилась на нее, будто рухнувшая стена, вжимая ее своими обломками в спасительное забытье.

Через два месяца после смерти Василисы погибла собака. Погибла страшно. Андрей убил ее своими руками. Во время прогулки она неожиданно вырвала из его рук поводок и прыжками взбесившегося животного бросилась к прохожему, что вырос стремительной тенью из переулка, летевшей навстречу своей судьбе. Андрей не помнит, как он сумел выломать кусок бетонной поперечины, ограждающей палисадник с разбитым в нем цветником от пешеходной зоны; не помнит, как уронил эту тягу на зверя, белевшего белым взъерошенным медведем, вцепившимся в бедро юноши с почти детским лицом… Помнит только смертельную белизну этого перекошенного, будто инсультом, от боли и страха лика; помнит мужской крик, вспарывающий ночную тишину и отражающийся звоном ломающегося голоса, налетевшего на стекла распахиваемых окон; помнит удивленный и жалобный, оборвавшийся всхлипом визг кавказской овчарки, ничего не видящейся вокруг из-за свесившейся на глаза шерсти, получившей предательский удар в спину, когда она так самоотверженно защищала своего хозяина.

Догадка о том, что все может стать окончательным, бесповоротным и страшным, возникла острым приступом странного чувства пустоты, которое бывает при спуске в самолете, когда ухаешь в глубокую яму – и внезапная сосущая под ложечкой тошнота подкатывает под горло. Она упорно отгоняла от себя эту мысль, старалась не видеть, не замечать, как стараешься не замечать кружащих над сладким ос, понимая, что отогнать их невозможно, а махать руками – только можно хуже себе сделать.

Она видела, что Андрей очень сдал, как-то потемнел и покосился, будто старый гниющий дом с оседающим и проваливающимся столбом фундамента. Крыша у дома набекрень, козырек, обросший мхом, навис над дверью, так что ее не открыть… Дом замурован…

Она слышала шаркающие шаги Андрея внутри его незапертого дома с осевшей и заклинившей дверью, чувствовала, как он тяжело ступал и скрипел половицами, меряя шагами комнату, годы и свою потерю. Но приподнять нависшую над крыльцом крышу и приоткрыть хоть чуть-чуть дверь, чтобы можно было в нее бочком протиснуться, не могла, не было сил. Ему бы посмотреть в окно, увидеть ее, понуро стоящую под осенним дождем, превратившим в ржавую скользкую глину твердую почву под ногами, толкнуть дверь изнутри, втянуть в отсыревшую и нетопленную комнату и, снимая с нее насквозь промокшую одежду, отогревать своим дыханием. Но нет… Он не то чтобы упрекал ее… По его отсутствующему взгляду, который вдруг темнел и начинал наливаться свинцовой тяжестью, когда он натыкался на нее, она понимала, что он считает ее непоправимо виноватой в случившемся.

В четверг Андрей пришел с работы, сказал, что очень устал и обедать не будет. Сел в кресло. Включил телевизор. По телевизору показывали какой-то пустейший комедийный фильм. «И зачем он его включил? – подумала Лидия Андреевна. – Ведь он же не смотрит его?»

Примерно через сорок минут Лидия Андреевна зашла в зал и нашла Андрея спящим в кресле. Она выключила телевизор и, крадучись, ступая по ковру по-кошачьи мягко, вышла из комнаты. Прошла метров пять, потом что-то заставило ее вернуться. Она подошла к мужу. Внимательно посмотрела на него. Серое лицо оттенка заплесневевшей булки; черная роговая оправа, контрастирующая с ним, квадратная, как траурная рамка; почти безресничные закрытые глаза; чуть приоткрытый рот, обрамленный синими мясистыми губами цвета недозревшей сливы… В кресле он сидел как-то странно: чуть-чуть сполз со спинки кресла, еле уместив ягодицы на самый его краешек. Голова свесилась набок, как кулек. У Лидии Андреевны закололо сердце, будто его, как яблоко, решил подцепить среди опавших на землю листьев еж, и она почувствовала, что несший ее в неизвестность самолет снова попал в воздушную яму. Она осторожно потрогала Андрея за плечо. Он никак не отреагировал. Она стала трясти его сильнее, сильнее, сильнее, словно вымахавшую в синь яблоню, пытаясь сбить с ее высоких отягощенных ветвей плотные наливающиеся солнечным светом плоды. Андрей никак не реагировал…

– Гриша! Иди сюда! – пронзительно закричала Лидия Андреевна, разрывая тишину с шелестящим треском, будто старый шуршащий болоньевый плащ, зацепившийся за гвоздь…

Лидия Андреевна бросилась звонить в «скорую». Появившаяся через полтора часа «скорая» диагностировала смерть, вероятно, наступившую от инфаркта, и вызвала «перевозку».

Это было странно… Все бывшие друзья Андрея ушли из ее жизни вместе с ним. Ей больше не звонили их общие друзья. Больше всего ее поразило то, что, когда она написала о том, что Андрея больше нет, старому приятелю их семьи, который был его самым близким другом на протяжении лет пятнадцати, а потом исчез из их жизни, женившись и уехав преподавать в другой город, тот ей просто не ответил. Приятель этот когда-то был сильно влюблен в нее, и он нравился ей больше Андрея (но в жизни почему-то очень часто так получается, что мы проживаем свою единственную жизнь не так и не с теми, кого любили). Уехав из их города, он присылал иногда весточки из своей жизни, которые становились все реже и реже, пересыхая, будто ручей, что не то чтобы сходил на нет, а просто уходил глубоко под землю… Это ее так потрясло, что она отправила второе письмо, заказное, но снова не получила ответа… Теперь предположить, что письмо просто не дошло до адресата, было нельзя… Лидия Андреевна справлялась через своих общих знакомых о приятеле и хорошо знала, что он здравствует и заведует кафедрой в маленьком подмосковном городке, стал доктором наук и весьма преуспевает, так как является еще и замдекана платного факультета, где учились в основном иностранные студенты.

С чего это она решила, что в одну и ту же реку можно войти дважды? Но ведь она и не собиралась входить в эту полноводную реку, в которой можно было легко утонуть, если не умеешь плавать на глубине. Да и плавать она за жизнь научилась. В молодости – это была шумная и быстрая горная речка, которая могла сбить с ног, оглушить, больно ударить до синяков и крови о камни, но утонуть в которой было нельзя. Глубины не было. Теперь река была равнинная и спокойная. Течение было сильным, плыть против него было невозможно; даже если и попытаешься это сделать, то все равно будет сносить вниз, только гораздо медленнее. Значит, надо просто расслабиться, беречь силы и наслаждаться цепкими объятиями до тех пор, пока не почувствуешь, что силы на исходе и пора подгребать к берегу. Нет, она не собиралась входить в эту реку. Так, осторожно потрогать воду большим пальцем ноги, который тотчас подберется под стопу, задранную, словно у цапли нога под ее брюшко, и снова ступить на песок, утрамбованный и укатанный мелкой волной от проносящихся мимо быстрокрылых судов. Проворно побежишь на сухое, оставляя глубокие, но недолговечные следы, храня в себе ожог от воды, еще не нагревшейся после таяния снегов.

Нет, она совсем не думала начинать сначала. Но почему тогда екнуло и забилось сердце, рванувшись вперед и налетев на оконное стекло? Почему ей тогда показалось (ну, не лги хоть себе!), что она еще может быть счастлива с тем, с кем у нее были общие воспоминания? Что будет в ее жизни еще широкая грудь, в которую можно уткнуться, захлебываясь и задыхаясь от плача, втягивая сладкий запах свежевыглаженной для нее рубашки, которую она уже насквозь промочила своими горячими от нестерпимой боли слезами? Она отчетливо помнит пьянящее ощущение юности, когда можно было легко рвануть навстречу любимым и близким, ничуть не заботясь о том, как это выглядит со стороны. Ну и пусть предчувствие счастья было сильнее, чем само счастье, но ради пьянящего ветра с юга стоит жить, даже, если знаешь, что рано или поздно ветер сменит свое направление и будешь поднимать воротник, чувствуя холод, заползающий змеей под пальто, все ближе к сердцу.