Диана Гэблдон - Барабаны осени. Книга 1. О, дерзкий новый мир!

Тут вдруг у меня в уме возник вопрос: а почему, собственно, я решила, что черепу надо объяснять, что такое европейская поэзия? У меня ведь не было особых причин думать, что бедный Йорик родился именно здесь, на американском континенте, а не в Европе… но я думала о нем именно как об индейце.

Может быть, из-за камня, который лежал рядом с ним? Пожал плечами, я решила в конце концов, что отпугивающий эффект европейской поэзии должен быть ничуть не меньше, чем у костра, — насколько это касалось местных медведей и ягуаров.

И тут слова замерли на моих губах. Наверху, над обрывом, появился свет. Сначала это была слабая искра, потом она разгорелась…

Первым делом я подумала, что это вновь вспыхнуло пораженное молнией дерево — огонь мог долго тлеть в глубине ствола, а потом вырваться наружу… но нет, это не было дерево. Деревья не движутся. А этот огонь медленно спускался по склону, прямиком ко мне, освещая верхушки кустов.

Я вскочила на ноги, и только тут сообразила, что до сих пор не обулась. Я в отчаянии принялась шарить руками по земляному полу норы, бросаясь из стороны в сторону. Но все было тщетно. Мои мокасины исчезли.

Тогда я схватила череп и гордо выпрямилась, босая, повернувшись лицом к свету.

Я следила взглядом за огнем, все приближавшимся ко мне, плывшим вниз вдоль склона, как облачко млечного сока. И в моем парализованном страхом уме крутились черт знает откуда взявшиеся слова: «Демоны, я не боюсь вас! Мой ум спокоен и не подвержен страсти». Не могу исключить того, что и эти строки принадлежали Шелли. Где-то в глухих уголках моего сознания сидел сторонний наблюдатель, и он пришел к выводу, что у автора цитаты нервы были куда как покрепче моих. Я прижала к себе череп.

Конечно, вряд ли он мог выступить в роли серьезного оружия, — но что-то мне не верилось, что тот, кто приближался ко мне, — кем бы он ни был, — весь сплошь ощетинился ножами и пистолетами.

Но не только царившая вокруг сырость породила у меня сомнения в том, что какой-то человек мог вот так быстро шагать сквозь заросли с пылающим факелом. Нет, просто сам огонь ничуть не был похож на факел или фонарь. Он не мигал, а светил ровным мягким светом.

Он плыл в нескольких футах над землей, как раз на такой высоте, на какой следовало бы находиться факелу, держи его кто-то перед собой. И приближался он с такой скоростью, с какой мог бы двигаться человек. Я даже видела, как он чуть-чуть подпрыгивает в такт уверенным шагам.

Я съежилась в своем убежище, наполовину скрывшись за большим комом земли и растопыренными корнями. Я похолодела, но при этом по моей спине и бокам ручьями стекал пот, и я сама чувствовала запах собственного страха. Пальцы моих ног, совершенно онемевшие, скрючились, упираясь в сырую землю и ожидая приказа бежать.

Мне уже приходилось видеть огни святого Эльма, в море. Они, безусловно, выглядели жутко зловещими, но их подвижные голубые искры ничуть не были похожи на тот бледный свет, что приближался ко мне. В этом огне вовсе не было цвета, он не разбрасывал искр; это было просто абстрактное свечение. Болотный газ, говорили люди в Кросскрике, когда вспоминали о горных огнях.

Ха, сказала я себе, хотя и беззвучно, вот уж чушь собачья! Болотный газ на ножках!

Свет двинулся сквозь заросли молодой ольхи, прямо к открытому пространству передо мной. Да уж, это был совсем не болотный газ.

Он был высок, и он был наг. Кроме штанов, на нем была только краска; длинные красные полосы сбегали по его рукам, ногам и торсу, а лицо плотно замазано черным, от лба до подбородка. Его волосы были густо смазаны жиром и уложены в гребень, из которого торчали два индюшачьих пера.

Меня нельзя было увидеть, меня полностью скрывала тьма моей норы, а его освещал факел, который он держал в руке, освещая грудь и плечи, затеняя орбиты глаз. Но он знал, что я здесь.

Я не осмеливалась даже пальцем шевельнуть. И мое собственное дыхание казалось мне невообразимо громким, оно меня просто оглушало. А он просто стоял там, чуть больше, чем в десятке футов от меня, и смотрел прямо в темноту, где я пряталась, — как будто вокруг был ясный день. И его факел горел ровно и беззвучно, и огонь был бледным, как огонь газовой горелки, и он не пожирал древесину.

Не знаю, как долго я там крючилась, не дыша, пока мне наконец не пришло в голову, что теперь уже незачем бояться. Меня все так же пробирал холод, но сердце вернулось к своему обычному ритму, а поджатые пальцы ног распрямились.

— Чего тебе надо? — сказала я, и только тогда до меня дошло, что мы уже некоторое время как бы разговаривали мысленно. Между нами возникло что-то такое, что не требовало слов. Ничего связного, разборчивого, — но тем не менее это было нечто ощутимое.

Облака поднялись выше, рассеялись еще до того, как поднялся легкий ветер, и темные пятна усыпанного звездами неба показались сквозь разрывы в их поредевшей массе. В лесу было тихо, но это была обычная ночная тишина, насыщенная разнообразными звуками: то потрескивали ветви высоких деревьев, то шуршала листва кустарника, отзываясь на едва заметный ветерок, и где-то вдали слышался ровный шум воды, отзывавшийся в скалах.

Я глубоко вздохнула и вдруг ощутила прилив энергии. Воздух был свежим и чистым, насыщенным дыханием зеленых растений, пряным запахом трав и мускусным духом увядших листьев, и надо всем этим плыли ароматы пролетевшей бури — пахло мокрыми камнями, влажной землей и поднимающимся над ней легким туманом, и в это вплетались резкие струйки озона, возникающие так же внезапно, как молнии…

Земля и воздух, вдруг подумала я, и еще огонь и вода. Здесь рядом со мной все эти элементы; я среди них, я под их защитой, я завишу от их благосклонности.

— Чего тебе надо? — повторила я, чувствуя свою полную беспомощность. — Я не наброшусь на тебя. Я знаю, что ты там, я тебя вижу. Вот и все.

Ничто не шевельнулось вокруг, ни слова не прозвучало в ответ. Но в моем уме возникла совершенно отчетливая мысль, не принадлежавшая мне, прозвучал голос, который не был моим!

«Этого достаточно», — вот что он сказал.

Фигура неторопливо повернулась и пошла прочь. Гигант прошел пару десятков шагов — и за это время свет его факела исчез, растворившись в пустоте, как растворяется в ночи последний проблеск дня.

— Ох, — выдохнула я, чувствуя себя изрядно отупевшей. — Господи… — Ноги у меня дрожали, и я тяжело опустилась на землю, и череп — о котором я совершенно забыла, — скатился мне на колени.

Я сидела так очень долго, прислушиваясь и приглядываясь, но ничего больше не произошло. Меня окружали одни только горы, темные, таинственные, непостижимые. Может быть, утром мне и удастся найти дорогу домой, подумала я, но сейчас нечего было и пытаться уйти отсюда; блуждать в темноте — значит наверняка навлечь на себя беду.

Впрочем, теперь я уже ничего не боялась; весь мой страх иссяк за время встречи с… ну, с чем бы там ни было. Мне по-прежнему было холодно и я ужасно, просто ужасно хотела есть.

Я положила череп на землю и свернулась клубочком рядом с ним, завернувшись в почти сухой плащ. Но я довольно долго не могла уснуть, а просто лежала в промозглой норе, глядя на звезды, выглядывавшие между несущимися невесть куда облаками.

Я пыталась осмыслить события последнего получаса, но в этом явно не было никакого смысла; ведь на самом-то деле ничего не произошло. И все же кое-что случилось: некто был здесь. И ощущение его присутствия не оставляло меня, и почему-то это меня утешало, и наконец я заснула, положив голову на кучку прошлогодних листьев.

Спала я неглубоко, меня мучил холод и голод; и еще передо мной мелькали разрозненные картины. Деревья, пораженные молниями, пылающие, словно гигантские факелы. Деревья, вырванные из земли, шагающие по горам, волоча за собой корни, — они пошатывались и стонали на ходу…

А потом я увидела саму себя лежащей под дождем с перерезанным горлом, и теплая кровь толчками вылетала мне на грудь, и согревала мою остывающую плоть… Мои пальцы онемели, не в силах шевельнуться. Дождь колотил по моей коже, как град, и удар каждой из холодных капель был словно удар молота, а потом дождь потеплел и мягко омыл мое лицо. А потом меня похоронили заживо, и черная земля закрыла мои распахнутые глаза.

Я проснулась с бешено колотящимся сердцем. Была уже глубокая ночь; небо окончательно очистилось и висело надо мной, бесконечное и глубокое, и я словно очутилась на дне чаши, полной тьмы. Через некоторое время я снова задремала, и снова на меня навалились видения.

Где-то вдали завывали волки. Я в панике мчалась через белый, холодный, заснеженный лес, и красные потеки живицы сверкали, словно кровавые драгоценности, на белых, как бумага, стволах.

Среди истекающих кровью деревьев стоял человек, его голова была наголо острижена с боков, и только поверху торчала щетка черных волос, густо смазанных жиром. У него были глубоко сидящие глаза, он улыбался разбитым ртом, а кровь на его груди выглядела куда ярче древесной крови.

Волчий вой стал громче. Вой и лай, и запах крови, горячей крови в моем собственном носу, текущей ручьями. Заливающей меня. Я быстронога, белозуба, в моем рту привкус крови, она в моем носу, пощипывает… Голод. Погоня и схватка, убийство и кровь. Сердце колотится, кровь мчится по венам, мне страшно, что меня догонят.

Я почувствовала, как треснула кость моей руки — с таким звуком, словно это была сухая ветка, — и почувствовала на лице что-то теплое, влажное…