Я перемотала второй клубок пряжи и принялась за следующий. Когда закончу, настойка будет готова. Если не понадоблюсь Иэну, лягу спать.

Лорд Джон смотрел вверх на закопченные балки, но видел нечто совсем иное.

– Я говорил вам, что у меня были чувства по отношению к моей жене, – тихо начал он, – и они были. Близость. Дружба. Преданность. Мы были знакомы всю жизнь; наши отцы дружили, я знал ее брата. Она была мне как сестра.

– А ее это устраивало? Быть вам как сестра?

Он посмотрел на меня одновременно и раздраженно, и заинтересованно.

– Жить с вами, должно быть, нелегко… Да, полагаю, что ее все устраивало. По меньшей мере она никогда не выражала неудовольствия.

Я лишь глубоко вздохнула. Лорду Джону стало не по себе, он поскреб шею.

– Я был ей мужем в общепринятом смысле, – посчитал он нужным оправдаться. – То, что у нас не случилось собственных детей, не моя…

– Стоит ли мне об этом знать?

– Не интересно? – Он говорил по-прежнему тихо, однако лоск дипломатичной любезности слетел; голос прозвучал достаточно зло. – Вы спросили, зачем я приехал, что у меня на уме, обвинили меня в ревности. Похоже, вы не хотите знать правду, потому что она помешает вам думать обо мне так, как вам хочется.

– Откуда вы, черт возьми, знаете, что мне хочется о вас думать?

Рот лорда Джона искривился в усмешке.

– А вы считаете, что не знаю?

Я посмотрела ему в глаза, не желая что-либо скрывать.

– Вы сказали о ревности, – тихо произнес он спустя минуту.

– Да. Вы тоже.

Он отвернулся и, помолчав, продолжил:

– Когда я узнал, что Изабель мертва… я ничего не почувствовал. Мы жили вместе много лет, хотя и не виделись в последние два года. Мы делили постель; делили жизнь. Я должен был что-то чувствовать, тем не менее…

Он глубоко вздохнул. Я видела, как взметнулись простыни.

– Вы говорили о великодушии, но это не то… Я приехал, чтобы узнать, могу ли я еще хоть что-то чувствовать… – Лорд Джон лежал отвернувшись и глядя в полуоткрытое окно, за которым темнела ночь. – Мне нужно знать, умерли мои чувства или всего лишь Изабель.

– Всего лишь Изабель? – повторила я.

– По крайней мере, стыд я еще чувствую, – наконец прошелестел он едва слышно.

Судя по темноте за окном, была глубокая ночь, огонь почти угас, и ломота в костях говорила, что мне давно бы пора лечь в постель.

Иэн, простонав, беспокойно заметался в постели, Ролло подскочил и стал его обнюхивать. Я подошла и обтерла племяннику лицо, взбила подушку и расправила простыни, утешительно бормоча что-то ласковое. Он проснулся лишь наполовину. Я поднесла чашку к его губам и по глоточку дала ему выпить настойку.

– Утром тебе станет получше.

На шее появилась сыпь, пока что небольшая, но жар немного спал, и складка между бровей разгладилась.

Я снова обтерла ему лицо полотенцем и уложила на подушку. Иэн тут же уснул, устроившись щекой на прохладном хлопке.

Настойки осталось совсем немного. Я слила остатки в чашку и поднесла ее лорду Джону. Он слегка удивился, но сел в постели и принял чашку у меня из рук.

– Ну а теперь, когда вы приехали и посмотрели на него… У вас еще есть чувства? – спросила я.

– Есть. – Лорд Джон поднял к губам чашку и одним глотком выпил настойку. – Помоги мне, Господь, – сказал он так безыскусно, что я даже не рассердилась.


Всю ночь Иэн вел себя беспокойно, а к рассвету задремал. Я воспользовалась представившимся случаем и прилегла, намереваясь урвать несколько часов сна, однако вскоре подскочила от оглушительного рева мула Кларенса.

Кларенс был невероятно общительным животным: как только поблизости оказывался кто-то, кого он считал товарищем – а к этой категории относились все четвероногие создания, – он тут же принимался радостно вопить, приветствуя приятеля. Вопли Кларенса могли мертвого на ноги поставить. Ролло, пристыженный тем, что его потеснили с позиций сторожевого пса, соскочил с постели Иэна и завыл, словно оборотень, глядя в окно.

Вырванная из забытья, я быстро поднялась. Лорд Джон сидел у стола в одной рубашке и тоже выглядел потрясенным – то ли поднявшимся переполохом, то ли моим видом. Отперев замок и отодвинув задвижки, я вышла во двор. Сердце радостно забилось.

И тут же разочарованно ухнуло – это были не Джейми и Билли. Разочарование сменилось удивлением, когда я поняла, что нежданный гость – пастор Готтфрид, лютеранский священник из Салема. Я время от времени встречала пастора в домах прихожан, когда лечила их, но чтобы он вдруг ни с того ни с сего явился ко мне…

От Салема до Риджа было примерно два дня пути, а до ближайшей фермы, где жили лютеране, – миль пятнадцать по бездорожью. К тому же пастор никак не считался опытным наездником; его плащ был весь в пыли и грязи оттого, что несколько раз он, по-видимому, не смог удержаться верхом. Значит, случилось что-то действительно срочное, раз он приехал в такую даль.

– Лежать, чертов пес! – прикрикнула я на Ролло, который рычал и скалил зубы, что крайне не нравилось лошади пастора. – Молчать, кому говорят!

Ролло смерил меня оскорбленным взглядом – мол, что ж, если ты решила пустить в дом явных злоумышленников, я снимаю с себя всякую ответственность.

Пастор был невысоким человечком с большим животом и окладистой курчавой бородой, которая укрывала нижнюю часть лица, словно облако, над которым светился его лучезарный взгляд. Но этим утром он совсем не светился, напротив, его щеки по цвету напоминали топленое сало, губы были бледны, а глаза покраснели от усталости.

– Meine Dame, – приветствовал он меня, приподняв шляпу с широкой полоской и кланяясь, – ist Euer Mann hier?[33]

На грубом немецком языке я знала лишь пару слов, тем не менее легко догадалась, что он спрашивал о Джейми. Я покачала головой и махнула рукой в сторону леса.

Судя по нервно заламываемым рукам, пастор совсем растерялся. Он начал было говорить по-немецки, умолк, сообразив, что я его не понимаю, затем попытался еще раз, громче и медленнее, отчаянно гримасничая и жестикулируя, видимо, в надежде, что, если он станет кричать, я пойму его лучше.

Я все еще беспомощно трясла головой, когда позади раздался требовательный голос.

– Was ist los? – выйдя на порог, потребовал объяснений лорд Джон. – Was habt Ihr gesagt?[34]

К счастью, он натянул бриджи, но оставался босиком, а распущенные волосы так и лежали на плечах.

Пастор бросил на меня возмущенный взгляд, явно подумав худшее, однако его лицо приняло совершенно иное выражение после пушечного залпа немецкой речи, который выдал лорд Джон. Пастор кивнул мне, извиняясь. Потом в нетерпении повернулся к англичанину и начал что-то сбивчиво объяснять, размахивая руками.

– Что такое? Что он говорит?! – Я пыталась выудить хоть одно знакомое слово в этом потоке немецкой речи.

Грей повернулся ко мне с перекошенным от ужаса лицом.

– Вы знаете семейство Мюллеров?

– Знаю. – При упоминании этого имени меня охватила тревога. – Три недели назад я помогла Петронелле Мюллер произвести на свет ребенка.

– Ясно. – Грей облизнул пересохшие губы и опустил взгляд. – Боюсь, что ребенок умер. Его мать тоже.

– О, нет. – Я опустилась на скамью у двери, отказываясь принимать известие. – Не может быть!

Грей прижал ладонь к щеке и повернулся к пастору. Тот проговорил что-то, всплескивая маленькими пухлыми ручками.

– Они умерли от Masern, я думаю, это корь. Flecken so ähnlich, wie diese?[35] – спросил Грей у пастора, указывая на остатки сыпи на своем лице.

Пастор энергично закивал:

– Fleckern, Masern, ja,[36] – указывая на свою щеку.

– Но что он хотел от Джейми? – удивленно спросила я.

– Очевидно, надеялся, что Джейми сможет вразумить того человека – господина Мюллера. Они дружат?

– Я бы не сказала. Прошлой весной Джейми пришлось двинуть Герхарду Мюллеру в челюсть и скрутить его у мельницы.

Щека у лорда Джона чуть дернулась в усмешке.

– Ясно. В таком случае «вразумить» – оборот чисто фигуральный.

– Мюллера нельзя вразумить ничем, изысканней топора, – сказала я. – Но зачем его вразумлять?

Грей нахмурился. Видимо, ему претило употребление слова «изысканный» в данном контексте, однако он понял, что я имела в виду. Помедлив, он обратился к священнику и что-то спросил, а затем стал напряженно вслушиваться в сбивчивый поток немецкой речи.

Мало-помалу он перевел для меня всю историю, то и дело останавливаясь и уточняя детали у рассказчика.

Как и сказал лорд Джон, в Кросс-Крике разразилась эпидемия кори и поползла в глубь страны, затронув несколько домов в Салеме. Так как Мюллеры жили уединенно, до недавнего времени корь их не беспокоила.

Но за день до того, как в доме Мюллеров обнаружились первые признаки болезни, к ним зашли несколько индейцев, которые попросили еды и питья. Мюллер, с чьим мнением по поводу индейцев я была хорошо знакома, погнал их прочь. По словам Мюллера, обиженные индейцы, уходя, прокляли его дом.

На следующий день почти все семейство слегло от кори. Мюллер был уверен, что несчастье наколдовали индейцы. Он расписал стены дома защитными знаками и призвал пастора, чтобы тот провел обряд изгнания…

– Кажется, он сказал именно так, – протянул лорд Джон, – хотя я не совсем уверен, что это значит…

– Неважно, – нетерпеливо отмахнулась я, – продолжайте!

Меры предосторожности не помогли. Когда Петронелла и ее новорожденная дочка скончались, старик Мюллер от горя потерял остатки разума. Он решил отомстить дикарям, которые навели порчу на дом, и заставил сына и зятя сопровождать его. Все вместе они уехали в лес.

Три дня назад они вернулись. Сыновья были бледными и молчаливыми, а старик весь светился от мрачного удовлетворения.

– Ich war dort. Ich habe ihn gesehen, – прошептал отец Готтфрид. «Я был там. Я видел».