* * *

Он гнал машину на полной скорости по обледеневшей дороге. Мелькали покрытые инеем лавандовые поля. Ветер выл, наклоняя одинокие деревья, изогнутые к югу. Приближалось Рождество. На Прованс обрушился мистраль. Небо было кобальтовым, необыкновенно высоким и чистым, его пронизывал голубоватый прозрачный свет — все облака и пыль унесло в море. На горизонте проносились блестящие очертания гор и холмов, покрытых ледяной коркой, точно усыпанные алмазной крошкой, от них исходило лучистое сияние. Только взгляни без темных очков — и глаза резало до слез. Сверкающее красное солнце клонилось к закату.

Когда он свернул к замку, неожиданно наступила ледяная ночь. Море было по-мышиному серым, неподвижным. На высоком, как купол, черном небе полыхали звезды, отражаясь в воде. Над самой кромкой у горизонта фонарем висела темно-желтая луна. Едва машина остановилась перед оградой, вдруг пошел сильный дождь с градом — ничто его не предвещало. Ворота распахнулись. Проехав по аллее, он затормозил. Навстречу, накинув плащ, с террасы спустилась Женевьева. В руках она держала зонт.

— Месье, в такую погоду…

Он вышел из машины, взял с заднего сиденья большой букет белых роз.

— Здравствуйте, Женевьева. Как мадам?

Не обращая внимания на дождь, быстро поднялся по ступеням, Женевьева едва поспевала за ним.

— Она в спальне, месье. Признаться, неважно. Нет, нет, не сюда, месье.

В широком холле домоправительница, едва успев прикрыть зонт, придержала его за руку.

— В противоположное крыло, прошу вас, месье. Когда мистраль, мадам ночует там. Здесь очень холодно, просто невозможно. Никакое отопление не помогает.

— Благодарю.

Он поднялся по лестнице. Вошел в небольшую комнату, которую показала Женевьева. Она была обита шоколадным бархатом, и, казалось, наполнена шоколадным ароматом, смешанным с апельсином и ванилью — от прекрасного тела своей хозяйки. Маренн лежала на широкой кровати с высокой золоченой резной спинкой, с двух сторон рядом приглушенно горели лампы под темно-коричневыми абажурами. Она была бледна, ресницы сомкнуты, брови чуть заметно вздрагивали, длинные темные волосы небрежно разбросаны на ослепительно белой постели. Она почувствовала, что он смотрит на нее. Открыла глаза.

— Это ты? — приподнялась, улыбнувшись. Он заметил, как устало осунулось ее лицо.

Ступая по мягкому ковру, он подошел, положил розы на постель.

— Это тебе. Здравствуй, — наклонился, целуя в губы.

— Спасибо. Я думала, ты приедешь завтра. Джилл сказала, что завтра приедешь.

— Она позвонила и сказала, что ты прилетела из Америки и тебе плохо. Я не стал ждать поезда и ехал на машине.

— В такую погоду? Это опасно, Йохан.

— Погода — это не препятствие, я давно уже ее не замечаю. Что с тобой? — он сел рядом, взяв ее руку. — Ты заболела?

— Да, я заболела, — она откинулась на подушку улыбаясь. — Но это очень приятная болезнь. Наша мечта сбудется, Йохан. Ты снова станешь отцом, а я — мамой.

— Получилось? — он поднял ее за плечи, глядя ей в глаза, лицо точно осветилось изнутри. — Все получилось?

— С четвертого раза — да, — она кивнула. — Теперь все зависит от моего организма, как я смогу справиться с этим. Правда, все очень секретно, на полном серьезе, они еще не готовы официально объявить о новом методе, это только эксперимент. Но я надеюсь. Эйзенхауэр приказал, чтобы они сделали все возможное, и они старались. Мейми, его жена, держала меня за руку, когда проходила операция. Она сказала, у нее счастливая рука. Они знают, что мой единственный сын давно умер. И очень хотят тоже, чтобы все вышло удачно.

— «Мистраль — ветер, туч застрельщик, мути тать, небес метельщик, воющий, как ты мне мил!»

— «Спляшем, точно менестрели меж распятьем и борделем, богом, миром — танец свой. Вместе и одной судьбою, воет воли дух с тобою, буря счастья моего», — она продолжила, проведя рукой по его волосам, спросила: — Ницше? Ты помнишь?

— Я любил читать в детстве.

— Да, да, Виктор Гюго, я знаю.

— Мистраль принес мне самую желанную новость. Самую драгоценную в жизни, — он обнял ее, прижимая к себе. — Я даже готов простить американцам весь этот процесс Мальмеди, за то, что они сейчас сделали. Больше того, любить их.

— Они даже сказали, что, скорее всего, будет мальчик, — она произнесла почти шепотом. — У нас будет сын.

— Это прекрасно. Мы назовем его Штефаном.

— Штефаном? — она вздрогнула, отстранилась, внимательно посмотрела на него.

— Да. Чтобы твой сын хоть как-то вернулся к тебе с войны. Ты же сама говорила, что не видела его мертвым. Он просто уехал далеко, а теперь вернется. Ты скажешь — Штефан, и он придет, представляешь? Он будет похож на того, я уверен. И пустота исчезнет. Война закончится для тебя, та война, которая забрала Штефана.

— Ты добивался этого для меня? — она едва могла совладать с волнением.

— Для себя тоже. Для меня счастье, что у женщины, которую я люблю всю жизнь, будет от меня сын. Но больше для тебя. Ты никогда не думала об этом?

— Думала, и не один раз, — призналась она, опуская голову на подушку, на глазах блеснули слезы. — Но опереться было не на кого, не было доверия, понимания. А одной уже просто не хватало сил.

— Положись на меня. Я тебе все устрою.

— Ты с самого начала хотел этого? — слезы все-таки покатились по щекам, как она ни пыталась их удержать.

Он наклонился, целуя ее лицо.

— Я подумал еще в Арденнах, когда ты мне рассказала, как он погиб. Это не просто родить ребенка, надо, чтобы в душе он заменил погибшего — тут нужны чувства, не меньшие, чем были к его отцу.

— Я бы никогда не догадалась, какие у штандартенфюрера мысли в голове, — она слабо улыбнулась. — Даже я, несмотря на то, что я психиатр. Ты останешься на Рождество? — она притянула его к себе, обнимая. — Натали обещала привезти Франца, чтобы он познакомился с Джилл, со мной он знаком, слава богу. Кажется, у них все наладилось. Она очень переменилась, я так рада.

— Наверное, нет, я не смогу, прости меня, — он помрачнел. — Зигурд в больнице, и мы с Эльке пойдем к ней. Она не может остаться одна на такой праздник. Только долго там быть нам не позволят, конечно.

— Привози Эльке сюда, — предложила она.

— Но…

— Ей совершенно не нужно знать о наших отношениях. Она даже ничего не заметит. Ей будет не до нас. Ко мне из Парижа обещал приехать Клаус. Я скажу, чтобы он поухаживал за ней. Он поссорился с Анжеликой и теперь говорит, что все француженки — легкомысленные. Ему пришло время познакомиться со своей немецкой девушкой, может быть, она понравится ему больше. Он на несколько лет старше, но это даже хорошо. У них одно происхождение, одно прошлое у их родителей, это важно, как выясняется. У Эльке уже есть поклонник?

— Какой поклонник, — он улыбнулся. — Она сидит при матери, боится от нее отойти. И только переживает, как долго мама будет болеть. Конечно, я не говорю ей, что мама уже не поправится никогда.

— Я говорила с доктором, который ее лечит, — Маренн села, опираясь на его руку. — Он сказал, что успех очевиден, ремиссия стойкая, метастазы остановились. Он предлагает провести еще одну операцию, чтобы вырезать пораженные участки, а потом снова пройти курс лечения. Тогда можно рассчитывать, что она проживет несколько лет вполне спокойно. Я думаю, надо соглашаться.

— Спасибо, — он привлек ее к себе, поцеловал в висок. — Мне доктор пока ничего не говорил, но когда скажет, я отвечу ему: да. Раз ты так считаешь.

— Что же касается Эльке, ей надо отвлечься, отойти от всей это грустной ситуации. Клаус покатает ее на своем «бентли». Я понимаю, машиной ее не удивишь, но когда возит папа — это одно, а когда молодой человек — совсем другое. Она уже большая, чтобы вести ее в зоопарк, как я когда-то мечтала в Берлине, — Маренн грустно улыбнулась. — У нее другие интересы. Но у нас есть свой зоопарк.

— Вот как?

— Да, Клаус по-прежнему собирает всяких зверушек со всей округи, благо места в замке достаточно, он ей покажет. Это же не просто зоопарк, это его зоопарк — здесь есть разница. Она все так же любит животных?

— Да, она их обожает.

— Я всегда говорю, что детей надо баловать, им надо позволять то, что им хочется, в меру, конечно. Они вырастут счастливыми, в их сердце будет больше светлого, чем темного.

— Ты будешь баловать нашего сына?

— А как же! Как баловала Штефана и Джилл, и даже Клауса. Я по-другому не умею. Но я не знаю, — она вздохнула и протянула руку, чтобы взять с ночного столика пачку сигарет.

— Стоп, — он удержал ее руку. — Я запрещаю тебе курить. Потерпишь. Я тоже не буду, чтобы тебя не смущать.

— Хорошо, — она согласилась с улыбкой. — Я только не знаю, как сказать об этом своим девочкам. Я бы хотела, конечно, чтобы они родили детей первыми. Так бы и было, если бы не война.

— В отличие от тебя у твоих девочек еще полно времени впереди, — он снова привлек ее к себе. — Им не нужен дедушка Эйзенхауэр, они справятся естественным путем, если захотят. А они захотят теперь, я уверен.

— Почему?

— Они же обезьянки. Они все делают, как ты. Ты у них — настоящий командир боевой группы, бригадный генерал, непререкаемый авторитет. Они тебе во всем подражают, обе. И в одежде, и в манерах, и в общении. И если они узнают, что у них появится маленький братик, они тоже поторопятся с этим. Так что я не исключаю, что ты станешь мамой и бабушкой едва ли не одновременно, как ты и говорила об этом на Балатоне, помнишь? Будешь нянчить двух, а то и трех малышей. Тем более, что Пауль и Франц вряд ли откажутся от удовольствия помочь им в этом.

— Это очень тонко, штандартенфюрер.

— Стратегия, — он помолчал, потом добавил с иронией: — Кому будет плохо, так это папуасам. Но и они потерпят. Пока тебя заменит фрейляйн Натали. Надо привыкать и к папуасам. Не только к Францу. Может взять его с собой, он тоже на них посмотрит с любопытством. Инфекциями его не испугаешь, тем более что возлюбленной в обязательном порядке придется сделать ему прививку, что его вряд ли расстроит. А меньше чем через год ты к ним вернешься. У них, как и у американцев во Вьетнаме, едва ли что-то изменится за это время. Блицкрига не ожидается ни там, ни там — это совершенно точно. Если только Франц не поможет дельным советом, но это вряд ли. Фрейляйн Натали теперь интересует его куда больше, чем боевые действия.