— Это сложно, Йохан, — она отстранилась от него. — У меня предельный возраст. Это было тяжело уже на Балатоне. Теперь боюсь, что естественным путем уже ничего не получится. Природа устроила все очень мудро, для себя, не для нас. У мужчины практически нет предела, у женщины — есть. И у меня есть, как бы молодо внешне я ни выглядела. Природу не обманешь.

— Я хочу иметь не еще детей, а хочу, чтобы у нас с тобой был общий ребенок. Хотя бы один, мне хватит. И о других женщинах — ни слова, — он снова привлек ее к себе. — Даже я знаю, что есть иные пути, которые могут обмануть природу. А для чего тогда медицина, как не для того, чтобы подправлять природу, если она неправа? Для чего вы, фрау доктор, так много учились и так много знаете? А для самого важного, для себя? Ты ставишь в строй безнадежно раненных и не можешь найти способа, как воплотить наше общее желание, нашу мечту, то, ради чего мы оба выжили. Или ты не хочешь иметь от меня ребенка? Больше не хочешь?

— Хочу. Если не от тебя, то от кого? — она ответила чуть слышно. — Но я пока ничего не знаю точно. В США сейчас проводят эксперименты, но это далеко не всегда удачно.

— Вот и обратись к Эйзенхауэру, как его бригадный генерал. Они тебе все сделают, им же надо переворачивать морпехов. Скажи, что фельдмаршала по медицине тебе уже не нужно, генерала достаточно. А с этим, если ничего не получится естественным путем, пусть они помогут. Ты им морпехов, а они тебе — нашего ребенка. По-моему, неплохая операция, — он наклонился, с нежностью целуя ее. — Что скажет бригадный генерал?

— Скажу, что операция, достойная наступления при Мальмеди, — она улыбнулась, отвечая на его ласку. — Американцы еще не знают, с кем они имеют дело.

— Это им знать необязательно. Мало ли кто отец. Их вообще не касается. Главное — мама и морпехи, которым необходима ее помощь.

— Я постараюсь, — она вздохнула.

— Постарайся, — он расстегнул пуговицы на ее рубашке. — На меня можешь рассчитывать. Во всем. Чтобы ты ни придумала. Надо было не пролетать на черном «мерседесе» мимо свиты рейхсфюрера в тридцать девятом году, скорее в Шарите, а взять с собой первого адъютанта и везти к себе домой или в гостиницу. И тогда бы все давно было: и дети, и любовь, и брак. Настоящее, не по приказу рейхсфюрера. Неужели ты не заметила, как адъютант на тебя смотрит?

— Не заметила. Даже не оглянулась, — она вздохнула и добавила с улыбкой: — Но я исправлюсь. Я постараюсь.

— Я понял, но пока постараюсь я.

* * *

— Пауль, ты только посмотри! — внизу послышался веселый голос Джилл. — Нет, надо было додуматься! Я не могу представить, чтобы такое было на самом деле! Натали, ты веришь?

Он еще тяжело дышал, лицо побледнело, покрывшись капельками пота, глаза, напротив, были почти черными.

— Что там?

— Не знаю, — Маренн пожала плечами. — Наверное, опять телевизор. Клаус привез это новшество, цветной телевизор. Теперь они каждый свободный час смотрят его, все, не только Клаус. Я же вообще не понимаю — как можно сидеть перед этой деревянной коробкой с экраном целыми часами, так запросто отвыкнешь двигаться. Я сейчас, подожди, — она закурила сигарету, дала ему. — Я так понимаю, приехали Пауль и Натали.

Поцеловав его, встала, натянула джинсы. Застегивая рубашку, взглянула на себя в зеркало.

— Кто это — Пауль? — он спросил, неотрывно наблюдая за ней.

Она несколько раз провела щеткой по волосам, обмахнула лицо пуховкой с пудрой.

— Пауль Красс — это доктор из клиники Шарите. Бывший гауптштурмфюрер СС, его должны были направить в дивизию «Дас Рейх», но вместо этого направили на службу в концентрационный лагерь, из-за того, что он помог еврейке, подруге детства, и это стало известно командованию. В лагере он и тратил понапрасну время и свои способности, а заодно терял блестящее образование, которое получил в школе Лангенбека в Берлине, пока я не приехала по поручению Мюллера передавать узников эмиссарам Красного Креста. Я забрала его в Берлин, теперь он работает в моей клинике в Париже, под руководством все того же Грабнера. Еще в Берлине он увлекся моей Джилл, — она повернулась. — Пытается ухаживать и сейчас за ней. Но, к моему сожалению, она не очень позволяет ему.

— Вот кто совсем не позволяет, так это твоя вторая дочка, Натали, — он приподнялся, стряхивая пепел в пепельницу, и улыбнулся. — Это такой же разведчик, как и ты.

— Откуда ты знаешь?

Она подошла, поставила колено на постель, он потянул ее за руку, привлекая к себе.

— От ее давнего поклонника, оберштурмбаннфюрера Шлетта. Он недавно получил от нее категорический отказ.

— Где Шлетт успел встретиться с Натали?

— Как где? В твоем госпитале для ветеранов. Он обратился в твою клинику из-за ранения, еще того, в голову, оно до сих пор его беспокоит. Тебя не было, ты как раз ездила на Ближний Восток. К своему большому удивлению и радости, в твоем кабинете он увидел фрейляйн Натали. Так что если бы фрейляйн Джилл не нашла меня, я бы сам тебя нашел. Франц мне сообщил о Натали, а уж сделать вывод, благодаря кому она оказалась в этой клинике и вообще во Франции, не составляет труда. Для этого не надо быть разведчиком.

— Она отказала Францу в помощи? — отстранив его, Маренн приподнялась на локте и посмотрела на него с недоумением. — Этого не может быть.

— Нет, не в помощи, — он снова уложил ее на свою руку, целуя ложбинку между грудями. — Помощь ему оказали, сделали все процедуры, назначили лечение. Фрейляйн Натали была очень с ним любезна. Но ты же знаешь Франца, — он рассмеялся, взглянув ей в лицо. — Так просто он не уйдет. Ханнелоре умерла, когда ему вынесли смертный приговор. Она даже не узнала, что приговор потом заменили пожизненным заключением. Детей забрала ее мать. Она и прежде его привечала не очень, а теперь и вовсе на порог не пускает, так как считает, что он виноват в смерти ее дочери. Он видел детей мельком, она их прячет, хочет, чтобы они вообще забыли об отце.

— Это жестоко…

— Ее это мало волнует. Так что Франц теперь один. У него остались только бывшие товарищи по службе, которые заполняют пустоту. Он не жалуется, но это чувствуется. Вот он и решил после курса лечения пригласить фрейляйн Натали в ресторан, немного отвлечься, поухаживать за ней. Но она — кремень, настоящая большевичка, хоть ты говоришь, что она дочка князя. Просто героиня для передовицы в их газете. Ее сразу как подменили. Она сказала ему, причем прямым текстом, — проваливай. Не уходите, извините, а проваливай отсюда. Наверное, у них в России принято, чтобы врач так обращался с пациентом. Получил процедуру — и проваливай. Тем более на благотворительной основе, бесплатно. И это кавалеру рыцарского креста, с мечами и дубовыми листьями, раненному тринадцать раз, лучшему артиллеристу Германии. Она тебе не рассказывала? — он посмотрел на нее с иронией. — Занимательная история.

— Нет, ничего не говорила, — Маренн пожала плечами. — Я удивлена. Это странно, — она села на постели.

— Нет, ну ты посмотри, это просто олимпийский чемпион какой-то! — снизу снова послышался веселый голос Джилл. — Они его в жизни не догонят, Натали, надо делать ставки, кто быстрее, давай, ты — за ваших, я — за наших.

— Смеется, — Маренн покачала головой. — Она не смеялась почти десять лет после войны. Только теперь, когда появился Пауль, она немного отвлеклась, и ей стало легче. Мне трудно с ними обеими, — призналась она. — Война для них оказалась слишком суровым испытанием. Они обе потеряли тех, кого любили, замкнулись в прошлом и никак не желают принять современную жизнь. Джилл так и не нашла общего языка с французами, с которыми работает в МИДе, старательно исполняет свои обязанности, но они для нее — чужие, все ее мысли обращены к разрушенному большевиками Берлину, к Ральфу, к тому, что случилось там. И Пауля она приняла пока только как друга. К сожалению, именно потому, что он оттуда — из прошлого. Что же касается Натали, тут все еще сложнее. Она очень щепетильная. Ни в чем не хочет меня стеснять. Сняла себе квартиру на Монмартре, старается жить отдельно, на собственные средства, хотя я и возражаю. Но она выросла совсем в других условиях, не то, что Джилл или даже Штефан. Она вообще не привыкла доверять людям. Она относится к ним с опаской. Видимо, это издержки гонений, которые ее семье довелось пережить. Мать рано умерла, она не видела в жизни ласки, потому и сама неласкова. И у нее сложные отношения с простой человеческой жизнью — с тем, как устроить ее, как распорядиться ей, как сделать так, чтобы быть счастливой. Она как бы абсолютно себе в этом отказывает. Я полагаю, что, несмотря на то, что она получила воспитание отличное от того, что большинство ее сограждан, она теперь живет в Лионе и изредка нас навещает, а Натали ездит к ней постоянно. Та действительность, в которой она жила, наложила на нее отпечаток. Их приучили, что у человека нет своего будущего, есть только будущее общественное, этот светлый коммунизм, и вообще есть все только общественное, ничего личного. Она точно заледеневшая вся, с ней надо проявить терпение. И она, конечно, скучает по Родине. По своей родине, которую любит, несмотря ни на что, хотя там не осталось никого из ее близких людей. Русские, я заметила, очень подвержены ностальгии, тоске по родине вообще, а не по какому-то конкретному селению, дому, городу. Им почему-то кажется, что их родина прекрасна, велика, добра к ним, но это — где-то там, — она улыбнулась, — не в действительности, конечно. В действительности она уродлива и зла. Но это неважно. В их фантазии она прекрасна. Так дети думают о своей нервной, злой матери или о слишком суровом отце. Он вообще хороший, он меня любит, но это в идеале, в моем воображении, и воображение постепенно заменяет действительность. Я поговорю с ней о Франце.

Она снова подошла к постели, наклонилась, целуя его.

— Пойду, распоряжусь о завтраке, а заодно узнаю, что там показывают.