— Все это продается. На базаре девушки ничего не держат для себя. Но — только если это вам в радость.

— Я с радостью куплю у тебя всё. Сколько это стоит?

— Один лакх.

Шах-Джахан расхохотался:

— Цена выросла, но я не буду торговаться. Мы с тобой еще увидимся.

— Если пожелаете.

Он этого желал.

Через час после полуночи он пришел ко мне. Я крепко спала, но от его поцелуя сразу проснулась. Слабый свет фонаря едва освещал любимое лицо. Я услышала шорох спадающих шелковых одеяний, и вот он уже прильнул ко мне. С годами его тело не изменилось, осталось крепким и мускулистым, как в юности. То, что я ощутила на бедре, было твердым и горячим, как уголек.

Прошло — сколько же времени? — месяцы, уже почти год, как мы воздерживались. Правда, ему это давалось легче. Я сама подбирала наложниц, с которым возлежал мой муж: красивых, но незнатного рода. Среди них были девушки из Пенджаба и Бенгалии, турчанки и кашмирки, мусульманки и индуистки. Потом они оставались в гареме, вели беззаботную жизнь, а я следила, чтобы ни одна не попала на его ложе дважды. Я с трудом сдерживала ревность: желание его не ослабевало, но сама я не могла его удовлетворять, боясь понести нового младенца. Хаким, не скрывавший злорадства, бдительно стоял на страже моего целомудрия.

Той ночью все было иначе. Я больше не могла скрывать, как меня тянет к нему. Тело мое томилось, до боли желая еще раз ощутить в себе его плоть. Поцелуи любимого были пряными, как вино, руки, так давно не касавшиеся меня, нежно гладили мою грудь, ласкали соски. Он заново познавал меня, будто девушку, впервые оказавшуюся на его ложе, и не мог скрыть влечения, не угасшего даже после стольких лет, прожитых вместе. Сжимая в руке его орган, я в который раз поразилась его размерам и твердости — оказывается, я успела забыть это ощущение мощи!

— Я так тосковал по тебе, — шептал он. — Каждая женщина для меня — ты; только ты в моем сердце и мыслях. Я повторяю лишь твое имя — Арджуманд.

— Любовь моя, я сердцем слышу твой зов. Когда ты рядом, у меня прерывается дыхание. Все мое существо давно стало частью тебя, а тоска по тебе превратилась в невыносимую боль. Скорее! Войди же в меня, любимый, войди глубже.

Я вскрикивала, но не от боли, а от наслаждения, ощущая, как медленно, нежно он погружается в меня. Мне хотелось, чтобы эти восхитительные движения длились вечно, мне хотелось удержать его навсегда, мне хотелось чувствовать каждую частичку любимого тела, то прижимавшегося, то воспарявшего надо мной. Я казалась себе ненасытной, но вот мое тело взорвалось радостью в ответ на его любовь, и страсть иссякла. Я лежала, опьяненная, томная, еле слыша его шепот: Арджуманд, Арджуманд. Потом он прижался ко мне, и мы уснули, обнявшись. Когда я проснулась, его уже не было. Уже почти рассвело, и до меня донесся бой дундуби, возвещавший, что правитель вышел на жарока-и-даршан.

1040/1630 ГОД

Всякое деяние чревато последствиями. Спустя время, когда о сделанном уже забывается, нас настигает отголосок — будь оно оглушительным или едва слышным, эхо будит нашу судьбу. Плоть — наша слабость, мы поддаемся ее зову, не в силах противиться. Через нее Бог посылает нам и возмездие. Я рыдала, металась в бессильной ярости: мое тело снова оказалось бессильно против плодоносного семени супруга. Ничто не отличало меня от последнего животного на этой Земле, где решительно всё приносит плоды. В моем чреве снова рос плод; молитвы, слезы, зелья — ничто не помогало. Другие женщины ложатся с мужьями каждую ночь, тешат свою похоть сколько вздумается, и ничего подобного с ними не происходит. А тут — единственная ночь с любимым, и я снова в тягости, уже в четырнадцатый раз.

Мало-помалу вспышка гнева, порожденного отчаянием, прошла, и я успокоилась. Это удивило моего любимого, удивило хакима и Ису. Они ожидали, что страхи и тоска будут сопровождать меня до самых родов. Мне и самой непонятно было, откуда взялся этот дух смирения. Он тихо вошел, смягчая душу, и смятение улеглось — я приняла неизбежное.

Зимние дни текли тихо, как шепот. На рассвете меня переносили из гулабара на дворцовую террасу. Я лежала на тахте на широком балконе, пока Иса читал мне, а устав слушать, смотрела вниз, на постоянно меняющуюся картину. На заре люди совершали омовения в реке, молились, по утрам стирали одежду, трудились, в полдень на водопой пригоняли усталых буйволов и слонов, а на закате — вновь омовение и молитва.

Я пребывала в умиротворенном состоянии, однако в империи настало неспокойное, тревожное время. Князья на границах наших владений затаились, но тишина была обманчивой — они присматривались к новому властителю, пытаясь понять, чего от него можно ожидать. Решив, что падишах полностью погружен в исполнение новых для него обязанностей, снова подняли голову вольнолюбивые правители Декана. Неприступные крепости деканских князей, пустыни и горы Виндхья отгораживали от нас плодородный юг, не позволяя завоевать его. Мы знали, что там, за этой преградой, лежит богатство, не уступающее богатству самих Моголов.

Шах-Джахан не мог послать в Декан Дару. Издавна старшие сыновья правителей набирались военного опыта именно там, но Дара был еще ребенком. Невозможно было поручить это и Махабат-хану. Опытный полководец показал однажды, что слишком большие полномочия способны вскружить ему голову, и мой муж не доверил бы ему командование целой армией.

В один из дней Шах-Джахан пришел ко мне на балкон и молча сел рядом, напряженно вглядываясь в извилистую, петляющую реку, в песчаные берега, белые, словно выцветшие от солнца и зноя. Он казался подавленным.

— Я надеялся, что столкновения удастся избежать. Эти бесполезные свары обессиливают нас, — он вздохнул. — Но крысы продолжают обгладывать границы государства. Они угрожают нашему миру, а я не могу допустить, чтобы Шах-Джахана запомнили как правителя, позволившего им отделиться от империи. Пусть уж это сделает кто-нибудь другой. Я сам выступлю на юг и утихомирю их.

Он взял меня за руку, прижал ладонь к губам.

— Ты хочешь, чтобы я ехала с тобой?

— Да. Мы вернемся не раньше чем через год. Такой долгой разлуки я не вынесу.

— Хаким предписал мне покой. А путешествие обещает быть тяжелым.

— Сейчас я не какой-нибудь би-даулет, бегающий от армии отца. Мы поедем медленно, с передышками и сможем позволить себе оставаться на одном месте столько, сколько тебе потребуется. — Он нежно погладил меня по животу. На лице было молчаливое сочувствие и печаль. — Прости меня.

— За что? За мое дитя? В ту ночь я приняла тебя с радостью. Я слишком долго ждала и желала тебя. Я довольна, что мы зачали его в любви. Вели мир-манзилу приготовить самую лучшую ратху, чтобы мне было удобно ехать.

— Это будет сделано.

Мир-манзил понял приказание буквально — он соорудил ратху, достойную моего положения: размером с жилую комнату, устланную персидскими коврами, со множеством мягчайших пуховых перин. Крышу и опоры повозки покрывали чеканное золото и узоры из драгоценных камней. Но даже перины не могли в полной мере избавить меня от тряски на ухабистой дороге. Шах-Джахан, правитель великой державы, был тут бессилен — он не мог приказать земле стать ровной и гладкой.

Конечно, и речи не было о том, чтобы я ехала верхом, но положенные мне семь слонов все равно следовали за повозкой. На каждого был водружен ажурный золотой мегдамбар, обитый изнутри бархатом, обложенный шелковыми подушками — но эти удобные сиденья пустовали на протяжении всего пути.

Каждое утро, за два часа до того, как заря разгонит ночную тьму, наш караван начинал свой путь на юг. Первой лагерь покидала артиллерия: сто слонов тянули тяжелые пушки, сопровождали их тридцать тысяч сипахов. За ними на исполинской платформе с впряженными в нее волами везли лодку правителя; если по пути попадались реки, мы с комфортом переправлялись на другой берег.

Мой любимый поднимался за час до рассвета. Прежде чем сесть на слона, он, под аккомпанемент дундуби, рогов и бубнов, представал перед подданными. О его появлении возвещали ружейные залпы, а военачальники, придворные и местная знать со своими женами громко возглашали: «Манзил мубарак!»

В порядке следования каравана почти ничего не изменилось со времен Джахангира — если, конечно, не считать моего привилегированного положения: на сей раз моя ратха была не в середине, а следовала сразу за слоном моего любимого. За нами ехали сотня тысяч конников с оруженосцами и обоз с оружием и провиантом, так что колонна растягивалась на целый день пути.

Путешествие на юг казалось мне легким. Мой хаким Вазир-хан ехал рядом с моей ратхой, постоянно наблюдая за мной. Если ему казалось, что я устала, он немедленно командовал каравану остановиться. В этом он был наделен почти неограниченными полномочиями, но, к счастью, я чувствовала себя куда лучше и уставала не так быстро, как ожидали. Однако живот мой рос, становился все больше и тяжелее. Ребенок так давил, что по мере приближения к Бурханпуру мне делалось все труднее дышать сухим и пыльным воздухом. Теперь я стремилась как можно скорее добраться до места, чтобы оказаться в крепости. Воспоминания о прохладных водах Тапти, протекающей за дворцом, об отдаленных звуках, доносившихся с реки, утешали меня. Мне хотелось, чтобы дитя родилось там, а не в пути, несмотря на то, что и походный гулабар был вполне удобным, если не сказать роскошным.

До Бурханпура мы добрались к середине лета. Вазир-хан уже не хмурился без конца, как в начале пути. Успокоенный моим безмятежным настроением, теперь он даже улыбался и шутил со мной. А это, в свою очередь, умиротворяло меня: хаким хорошо и верно служил мне все эти годы.

Прибыли мы как раз вовремя. Я успела несколько дней отдохнуть, когда начались первые родовые схватки. Резкие и болезненные, они были настолько сильны, что я не могла сдержать крика. Такого у меня не было ни с одним из детей. Впервые в жизни эта боль, естественная для женщины, испугала меня. Боль охватывала тело целиком, вытягивала силы. Пот, будто кровь, обильно тек из всех пор, и с каждой каплей я становилась слабее.