Тимери Мурари - Арджуманд. Великая история великой любви

О Царь! Магией прекрасного ты сумел победить Время, ты сплел драгоценный венец, сразив бессмертным образом безобразную смерть!

Невзирая на славу и падение империй, не тускнея от лет, неизменный, безразличный к смене жизни и смерти, гонец твоей любви несет весть о ней через века.

Неколебимая, высится гробница. Здесь, на этой бренной земле, хранит она смерть, бережно укрытую в святилище памяти.

Рабиндранат Тагор

Прошлое — это пролог к настоящему. Эхо трагических событий, происшедших более трехсот лет назад, до сих пор отдается в современной Индии. Длящийся по сей день конфликт между индуистами и мусульманами — да и возникновение Пакистана — можно приписать преступным деяниям Аурангзеба, мятежного сына Шах-Джахана и Арджуманд.

Все персонажи этого романа — за исключением Мурти, Ситы и их детей — реальные исторические лица, действительно жившие более трехсот лет назад, и я убежден, что человек, подобный Мурти, наверняка жил и умер, строя Тадж-Махал, бок о бок с тысячами таких же, как он.

Существовал реально и человек по имени Иса, пребывавший в тени Великого Могола Шах-Джахана. Кроме имени, однако, история не сохранила о нем никаких сведений.

Когда величественный мавзолей в Агре был возведен, он получил имя Мумтаз-Махал, но спустя столетия название это выветрилось из памяти, и ныне гробница известна как Тадж-Махал[1].

Резная ограда вокруг гробниц Арджуманд и Шах-Джахана по праву считается одним из лучших образцов искусства резчиков во всей Индии.

В моем романе нечетные главы описывают период с 1607 по 1630 год и посвящены жизни Арджуманд и Шах-Джахана: их любви, женитьбе и вступлению Шах-Джахана на престол. Четные главы охватывают период с 1632 по 1666 год и описывают более поздние годы правления Шах-Джахана: возведение Тадж-Махала, историю Мурти и восстание Аурангзеба против собственного отца. Даты приведены еще и по традиционному исламскому летосчислению (календарю Хиджры).

Дождь царил над миром, вода стояла стеной, так что день не отличался от ночи и никто не замечал, как они сменяют друг друга, словно людей и зверей поразила слепота. Ничего не было слышно, только ревела река, раздувшаяся, будто чудовищная змея Шивы. Земля просела под напором дождя и сбросила людей, животных, деревья, дома почти радостно, точно она уже не могла больше нести это бремя.

Из-под древней арки на падающую с неба водяную завесу смотрела старая обезьяна. Она никогда в жизни не видела подобного буйства, и на сморщенной бесстыдной мордочке читался благоговейный трепет перед стихией. Поредевшую рыже-бурую шерстку местами тронула седина, кое-где клочья были вырваны и чернела голая кожа. Давно зажившие рубцы от укусов обезобразили морду, скомкав ее в уродливую гримасу. У стены съежились пятнадцать лангуров — обезьянье племя. Поседевший зверь не был похож на них. Эти были изящные, стройные, серебристые, а он — приземистый уродец. Но он убил их вожака, и теперь обезьяны в нем души не чаяли. Новый вожак взирал на лангуров с презрением, и стая безоговорочно признавала его главенство. Опустившись на все четыре лапы, он медленно двинулся вперед. Дождь лупил вожака по спине, словно был разгневан его вызывающим поведением, но вожак не отступил, продолжая спускаться в заброшенный сад. Племя завопило, придя в ужас от перспективы оказаться брошенным. Затем лангуры с несчастным видом последовали за предводителем. Вожаку, казалось, стихия была нипочем, он рассматривая фонтаны, вода из которых лилась через край, плиты дорожек, почти скрывшиеся под густой растительностью… Потом, с трудом отковырнув кусок камня, швырнул его в фонтан. Его спутники демонстрировали угрюмое безразличие к тому, что их окружало.

Усевшись на корточки под стеной, вожак вглядывался во тьму, туда, где — он рассмотрел — белело что-то… Это что-то возвышалось, как скала, бросая вызов всеобъемлющей ночи.

Вожак не сразу поднялся по ступеням — вначале покружил рядом: годы научили его быть осторожным. Наконец, убедившись, что угрозы нет, он оттолкнулся от мрамора и вскочил на цоколь.

Обнаружив отверстие, куда просочилась тьма, он юркнул в него и двинулся дальше, аккуратно ступая по валявшимся на полу раскрошенным кускам мрамора. Дождь проник внутрь, на полу были глубокие лужи. Сквозь затхлость и запустение пробивался приторный аромат благовоний — вожаку он не понравился, — а затем в нос ударил запах человека, кислый, неприятный…

Обезьяне было любопытно и совсем не страшно. Она пошла вглубь, наступая на хрусткие листья, и, увидев резную ограду с удобными пазами, легко вспрыгнула на нее, стараясь не попасть на проломы в мраморе.

— Кто здесь? — раздался голос.

Вожак замер, прислушиваясь к торопливому постукиванию клюки. Снизу поднялся человек, исхудавший, старый, слепой.

— А, это ты. Я тебя чую. Иди сюда, меня не надо бояться.

Голос отдавался эхом. Дождь не мог проникнуть сюда, в гробницу. Обезьяна спокойно смотрела на человека, зная, что тот слеп и потому неопасен, но остальные лангуры поспешно разбежались, с мокрого меха во все стороны посыпались брызги.

— Тут нет еды. Только камень, но кто же может его съесть? Я все кругом ощупал, он весь гладкий и холодный как лед. Не знаю, что это за место такое, зачем его построили. Может, ты мне расскажешь, Хануман?

Обезьяна почесала грудь, не обращая внимания на человека.

— Ты и сам не знаешь. Для тебя, как и для меня, это всего лишь укрытие от дождя.

Не гром ли разбудил меня? Я села, всматриваясь, прислушиваясь. Сезон дождей еще не начался, но воздух был насыщен напряженным ожиданием и неподвижен, как перед бурей. Было тихо, только каркали первые вороны да бюльбюль пробовал голос, рассыпая пленительные трели, и пронзительно стрекотали белки. Небо уже прояснилось, но на горизонте еще курилась ночная дымка. В нежном утреннем свете священный фикус, манго и баньян за окном казались призрачными.

Кажется, меня разбудило сновидение, хоть сейчас я и не могла припомнить его как следует. Громовой раскат ударил прямо в сердце, и оно до сих пор билось сильно и учащенно. Что это было, предостережение? Но я не ощущала ни страха, ни того свинцового груза вечности, что гнетет, наверное, на рассвете приговоренного в его последний земной день. Наоборот, к своему изумлению, я чувствовала легкость, восторг. Радость была разлита не в воздухе, а во мне самой, в сладких воспоминаниях о сновидении.

Я увидела серебристую долину под ясным небом и в тени, где встречаются земля и небосвод, вдруг заметила еле различимую алую вспышку. Что-то виднелось вдалеке, но я не могла различить, что же это. Валун? Человек? Предмет поблескивал в слепящем свете…

Как бы истолковал мой сон звездочет? Что меня ждет? Богатство? Счастье? Любовь? Обычные чаяния обычного человека… Но и без прорицателя я поняла, что наступающий день будет для меня исполнен особого смысла и значения. И я, горя от нетерпения, устремилась навстречу ему.

Занана[2] еще была погружена в темноту, но улица уже пробуждалась. До меня доносились крики уличного торговца, скрип тележных колес, звонкий чистый голосок поющего ребенка. Вдалеке слышались удары барабана дундуби, возвещающие о том, что Великий Могол Джахангир уже вышел на жарока-и-даршан[3], чтобы предстать перед подданными. Каждый день, за час до рассвета, он появлялся перед знатью и простолюдинами. Видя правителя, подданные убеждались, что он жив и царству ничего не грозит.

Я представила, как он восседает на серебряном троне, устремив свой взор на самый край земли, на восток, где оканчивалась его империя. Каравану верблюдов требовалось шестьдесят дней пути, чтобы пересечь земли от восточной границы до западной, от Персии до Бенгалии. Еще шестьдесят дней занимало путешествие от Гималаев, на севере, до плато Декан, на юге. Центром же этой необъятной империи был сам властитель, двор которого находился в Агре; и если властитель путешествовал по империи, то вместе с ним перемещался и ее центр.

Постукивания дундуби служили еще и сигналом, по которому просыпался наш дом. Знакомые звуки, всегда одно и то же. По этим звукам я догадывалась о том, что происходит в доме: рабы разводят огонь на кухне, спеши-спеши — ритмично шуршали метлы, в нижних комнатах переговаривались мужчины.

Слышно было, как во внутренних покоях о чем-то шептались мама, бабушка и тетя. Сегодня в их голосах я различала новые нотки, какое-то волнение, будто и их разбудил гром.

— Ты проснулась, Арджуманд? — позвала мама.

Я думала, что одна предвкушаю что-то необычное, и была разочарована, обнаружив похожее настроение у многих.

Обычно гарем просыпался вяло, нередко у женщин уходило полдня на то, чтобы совершить омовение и одеться. Однако сегодня в занане царил радостный переполох. Слуги и рабы совсем забегались: они что-то переносили, роняли и снова тащили; Мехрун-Нисса, моя тетушка, давала одно указание, мама другое, бабушка — третье, да и остальные родственницы, и жены наперебой отдавали приказ за приказом. Ах вот в чем тут дело: из комнат сносили ларцы с драгоценностями, рулоны шелковых тканей, шкатулки из серебра, нефрита и слоновой кости — ну как же, сегодня вечером при дворце устраивали мина-базар! Подобно комете, он врывался в нашу жизнь раз в году, поздней весной, приводя в сильнейшее волнение всех обитательниц гарема.