— Нет, это не ваш любимый казачок Мигулин. Это всего лишь один из моих слуг. А знаете, что он должен был сделать? Не знаете? Ну а Марселиса помните? Тоже нет? Ну как же! Известный знаток финансов, реформатор и вообще остроумнейший человек.

Не отвечая на ехидные расспросы графа, Анжелика, отошла от окна, села на бедную деревянную скамью (квартиру ей комендант выделил лучшую в городке, но и та поражала своей убогостью), и бессмысленно устремила свой взгляд на беленую стену комнаты. Ей казалось, что по стене расплываются прозрачные круги, они приобретали разные бледные оттенки, сливались друг с другом и опять расползались. «Это у меня в глазах рябит. Кровь ударила в голову,» — подумала Анжелика.

— Ну вот! Его привязывают за ноги к постромкам, — комментировал от окна граф, исподтишка поглядывая на Анжелику. — Здоровый, крепкий парень, посмотрите, какие толстые у него бедра! Ах, да! Я же забыл сказать, что с него сняли часть одежды, обнажили по пояс. Надеюсь, вы меня правильно понимаете.

За окнами опять всплеснул шум: осужденный что-то кричал, окружавшая его толпа смеялась и заглушала крики.

— Дикий народ, — вздохнул граф. — Муки ближнего вызывают у них приступы веселья. А вы представляете, с каким восторгом и ликованием наблюдали бы они за казнью вашего сиятельства? Молчу… Молчу… Зачем предвосхищать события!

Из-за окна у графа что-то спросили, и он кивнул:

— Да, начинайте.

Через несколько мгновений щелкнул бич, напомнивший Анжелике недавний вояж с татарами. Шум за окнами стих, будто затаился.

— Потащили… Ну… — подался вперед граф.

Дикий, нечеловеческий вопль раздался за окнами. От такого крика, казалось, должны были рухнуть стены, но ничего не случилось, и вопль вылился в душераздирающий, переполненный мукой вой.

— Натянули! — удовлетворенно сказал граф, но голоса его не было слышно.

Непрекращающийся вой, крики и хохот толпы слились в ушах Анжелики в одну дикую какофонию, кровь прихлынула к голове, застучала в висках. Она затрясла головой.

— Ах, бедный! Как он мучается! — говорил граф. — Ага! Кол поднимают, устанавливают в яму… Да-а-а…

Анжелика поняла свою ошибку. Богатое воображение само дорисовывало в мозгу корчи и судороги казнимого, и это может длиться бесконечно, пока она не взглянет сама, не сотрет воображаемые сцены реальностью. Вздохнув, она поднялась и, стараясь казаться спокойной, подошла к окну.

Действительность и вправду оказалась беднее воображаемых картин. Так же была залита солнцем серо-желтая площадь, зной колыхался над нею липкой волной. Светился кол, поставленный одним концом в яму. Одного цвета с ним были обнаженные ноги казнимого. Посаженный на кол человек был неподвижен, лишь голова его моталась из стороны в сторону и временами бессильно падала на грудь. Оборванцы деловито притаптывали вокруг кола землю. Гудела и перекликалась небогато одетая толпа.

— Ну вот, видите? Не отдадите инструкции, и вам то же сделают, — усмехаясь сказал граф Раницкий. — Не понимаю, из-за чего вы так рискуете.

Анжелика безмолвно стояла рядом с ним. Да, положение ее было незавидно. Появилась даже мысль отдать графу шелковый лоскуток, переданный ей Марселисом. Но не избавятся ли тогда от нее, как от нежелательного свидетеля? Они не уверены насчет инструкций (впрочем, как и она), в карете граф ничего не нашел. Пока она нужна им живой. «Им», «они»! Когда-то это был мощный тандем Фуке и принца Конде, теперь — непонятная и неизвестная «проавстрийская партия». Ну а если она действительно везет не рекомендательное письмо человеку, знающему место нахождения Жоффрея, а какие-то секретные инструкции!.. Попалась! Попалась на удочку! «Поздравляю вас, господин государственный секретарь! Поздравляю вас! Вы величайший знаток женской души. Вы знаете, что ради любви женщина способна на все…».

Надо было собраться с силами и продолжить борьбу.

— Этому орудию казни я предпочла бы… нечто… Хотя, поза меня безусловно устраивает, — сказала Анжелика и сама удивилась цинизму своих слов.

Граф удивленно посмотрел на нее:

— Вы чудовище, у вас нет сердца, — пробормотал он.

— У вас оно есть. Мучить одного невиновного, чтобы запугать другую, такую же невиновную… У вас поистине ангельское сердце, граф.

— Чего же вы решили?

— Подготовьте мою карету. Я еду к вашему ненормальному гетману. Я расскажу ему все, как есть. Надеюсь, он меня поймет.

— Ваша карета в плачевном состоянии, к тому же она далеко отсюда. А вечером мы должны выезжать. Придется ехать верхом.

— Ни за что! — отрезала Анжелика. — Мой мужской костюм пришел в негодность. Никаких поездок верхом. В платье я в седло не сяду. Или карета, или я пошью себе новый костюм для верховой езды. Вам придется съездить в Вену, граф, и заказать его там…

— В самом деле? Я вижу, что вы не совсем отчетливо представляете, где вы находитесь и что происходит, — сказал граф, но был явно смущен и озадачен. — Я возьму у Рушича или найму здесь какую-нибудь повозку.

— В нее я сяду только вместе с вами. Вы, конечно, хотите гарцевать на коне, а я как простолюдинка буду трястись в какой-то повозке. Ни на грош благородства! И это польские дворяне!

Раницкий вспыхнул, но сдержался, молча поклонился и вышел. «Мальчишка! Злой мальчишка!» — подумала, провожая его взглядом, Анжелика. Она бросила последний взгляд на площадь, чтобы потом решительно выбросить из сознания и из памяти все эти ужасы, и невольно задержалась.

Из толпы к окну, словно дождавшись ее взгляда, вышел человек, голова его была обвязана окровавленной тряпкой, костюмом же он ничем не отличался от казаков Ханенко, верного полякам атамана. Человек поднял голову, встретился с Анжеликой глазами, повернулся и ушел опять в толпу. Это был приставленный к ней в Москве казак Михаил Мигулин.

Анжелика немедленно распорядилась подготовить мужской костюм, а к окну придвинуть скамью, сама же она не спускала глаз с казака.

Мигулин прошел сквозь толпу и остановился на противоположном краю площади. К нему сразу же подошли несколько таких же казаков. Они тихо переговаривались, поглядывая куда-то в сторону квартиры коменданта, и вскоре один из них быстро пошел туда. Остальные еще поговорили и вдруг разом разошлись, медленно и даже лениво, как ходят скрывающие свои намерения люди. Мигулин какое-то время постоял и так же медленно и лениво пошел к корчме, вскоре Анжелика увидела сквозь распахнутое окно корчмы, что он усаживается, но так, чтобы его не было видно с площади. Несомненно, это был заговор. Ее старались спасти.

Анжелика осталась сидеть у окна, ожидая, не подаст ли Мигулин какого знака. Толпа расходилась. Посаженный на кол человек все время надрывно стонал и мотал головой. Анжелика заставила себя всмотреться в него и узнала Северина, того самого, что забавлялся метанием ножа, а потом куда-то исчез. Солнце палило несчастного. Тучи мух слетелись и обсели окровавленную часть кола, голые ноги и самого казнимого. Они взлетали при каждом его шевелении и снова садились. Со стороны казалось, что каждый взмах головы, каждое движение сопровождается черной вспышкой воздуха.

Прибежал запыхавшийся слуга и сказал, что пан региментарь Рушич сейчас придет засвидетельствовать свое почтение пани маркизе.

Появился высокий, худой, обожженный солнцем, но все равно очень достойный и величественный Рушич, за ним группа офицеров и просто шляхты, оказавшейся в городишке кто в поисках приключений, а кто — спасая родину. Повторилась церемония приветствий, все становились на одно колено и целовали край платья.

— У меня нет слов, чтобы выразить вам мою благодарность, господин полковник, — сказала Анжелика, вспомнив сетования графа. — Мой испуг и огромная, ненепередаваемая радость, что вы меня спасли, могут быть оправданием столь поздней благодарности. Увы, я всего лишь пленница, отбитая у татар… И тем не менее, чем я могу вознаградить вас за чудесное освобождение из неволи?

— Ваше внимание — лучшая награда старому солдату, — ответил Рушич мешая польский, немецкий и латынь. — Жаль, что вы сегодня уезжаете…

— Это все — мечты и надежды нашего милого графа, — улыбнулась Рушичу Анжелика. — А граф так молод, так мало знает жизнь. Ну могу ли я ехать без кареты?! Нет, дорогой полковник, я хочу задержаться здесь, пока не исправят мой экипаж, и прошу вашего гостеприимства.

— Здесь не безопасно… — нахмурился Рушич, но сразу же вскинул голову. — А что?! У пани маркизы канцлерская головка. А устроим-ка в честь ее спасения бал прямо под носом у собачьих сынов Дорошенки и хана. Вот это будет по-польски!

Шляхта одобрительно зашумела.

— Собрать музыкантов! Вина! Меду! А когда карета будет готова, проводим пани маркизу по-королевски с салютом и провожать поедем всей хоругвью. Да закройте же окно! Этот хлоп в своих стонах не знает меры.

Собравшихся охватило радостное возбуждение. Их комплименты были откровенно льстивы, и при парижском дворе их сочли бы двусмысленными, но шли они от сердца. Казалось, вернулись времена грубоватых, но благородных рыцарей. Полковник Рушич, кланяясь, широким жестом мел полы павлиньими перьями на своей шапке. Наконец, перецеловав все пальцы на руках у Анжелики, он удалился, громовым голосом отдавая распоряжения, как и что готовить к балу.

Проводы всей хоругвью Анжелику не устраивали, но она надеялась, что в сутолоке бала… «Нет! Я буду единственной женщиной. От такого количества глаз не скроешься… Вот после бала, когда все… Да, надо бы их напоить!» — проносилось у нее в мыслях.

Она вновь распахнула окно и стала всматриваться, сидит ли напротив в корчме Мигулин. Кажется, он был на месте.

Приготовления к балу начались незамедлительно. Толпа солдат и гайдуков объявилась на квартире у Анжелики и, распугав визжащих татарок, стала ведрами разливать на пол воду, мыть и натирать. По площади, едва не налетев на кол, прокатили бочку вина. Заблеяли в переулке овцы, вскоре оттуда долетел запах свежей крови и парного мяса — готовилось угощение.