Оглушенная болью Анжелика не понимала ни слова.

— Хан поставит тебя над десятью тысячами воинов, над всей Перекопской Ордой, — продолжал уговаривать паукообразный, но товарищ его молчал.

Анжелика приподнялась, отряхнула ладони, движением головы отбросила волосы от глаз, увидела, что стоит на коленях в крови убитого, и быстро отползла на несколько шагов в сторону.

— Во главе Перекопской Орды ты дойдешь до самой Варшавы, до Риги, до последнего моря и добудешь себе сотню таких…

— Э-э… Там видно будет, — ответил наконец похититель Анжелики.

Паукообразный сделал знак и что-то крикнул вслед подхватившим Анжелику татарам. Ее не стали связывать и даже хотели посадить в карету, но внутри все было забито доверху награбленным, и татары, пыхтя и сопя, подняли и посадили Анжелику на крышу кареты.

Властный взмах руки, и карета, скрипя и колыхаясь, тронулась по неровной дороге. Свист бичей поднял на ноги и погнал вслед за каретой связанных меж собой невольников.

«Вот я и у татар, и они везут меня в Крым, куда я так рвалась», — с горечью подумала Анжелика.

Солнце еще не поднялось до зенита. С момента похищения Анжелики не прошло и полутора часов. Как стремительно менялись события!

Миновали старую, разрушенную крепость, то место, где граф дрался с Мигулиным и где Баммат-мирза поймал Анжелику. Волосатый, похожий на зверя Литвин лежал под стеной лицом вниз, из затылка у него торчала оперенная стрела. Еще один графский слуга корчился у дороги со вспоротым животом. Но трупов графа и казака нигде не было видно. Может быть, они остались по ту сторону холма.

* * *

По степи, в сторону полуденного солнца, шли несколько дней. По пути соединились еще с несколькими мелкими отрядами, которые тоже гнали пленных и отбитый скот. Туда и сюда сновали разъезды, проносились табуны свежих лошадей, уходили и возвращались с новыми пленными и новой добычей отряды, но в целом огромный табор двигался медленно, еле тащились угоняемые в рабство люди.

Анжелика присматривалась к пленившим ее степным разбойникам, старалась подметить их слабые места. Оказаться в рабстве или вновь попасть в гарем ей нисколько не хотелось.

Постоянно возле пленных и при Баммат-мирзе было человек сто, но поскольку у каждого было по две-три заводные лошади, отряд казался гораздо больше. Среди татар встречались явные азиаты, плосколицые, безбородые и узкоглазые, но в большинстве своем это были темно-русые или черноволосые, скуластые, с удлиненным разрезом глаз люди, попадались и совсем светлые, татарской у них была лишь одежда. Большинство, несмотря на жару, носило лисьи или куньи шапки. Одежда их состояла из коротких рубах, цветных шаровар, воины побогаче носили суконные, подбитые мехом жупаны, а некоторые бедные были в одних штанах или носили на голом теле бараньи куцые кожухи мехом наружу.

Главным в отряде считался Баммат-мирза, но распоряжался повседневной жизнью табора и всеми пленными похожий на паука Исмаил-ага. Он запрещал Анжелике ходить пешком, кричал и грозил плетью, когда она хотела спуститься на ходу с крыши кареты, но в остальное время откровенно любовался ею, как купец любуется своим дорогим товаром. Анжелика однажды не выдержала и показала ему язык. Исмаил-ага негодующе сверкнул глазами, сморщился и постукал себя полусогнутым пальцем по виску.

— Совсем больной! Ишак умнее, честное слово! — сказал он на странной смеси русских, польских и татарских слов.

Вечерами Исмаил-ага садился у костра напротив Баммата, расписывал тому красоты и богатства дальних стран, предсказывал грядущие подвиги:

— Ты затянешь свой аркан на шее всех неверных, развалины Ляхистана будут лежать у ног твоего коня. Только бы хан дал тебе Перекопскую Орду! Отдай ему эту гяурку. Пожертвуй одну, и Аллах вознаградит тебя сторицей…

Баммат-мирза усмехался, отрицательно качал головой.

При близком рассмотрении он оказался молод и недурен собой. Анжелика с удивлением подметила, что у него матовая кожа и тонкие, правильные черты лица. Удлиненный разрез светло-карих глаз и несколько выступающие скулы придавали облику молодого мирзы неуловимую дикость и жестокость, но губы в обрамлении темных усов и коротко подстриженной бородки были по-детски полными, даже припухлыми. Ростом и фигурой степняк напоминал Мигулина: широк в плечах, гибок, при ходьбе слегка покачивался.

Во время переходов Баммат-мирза держался в стороне. Чомбул его возвращался из набега, и все интересное и важное для молодого воина осталось в недавнем прошлом, где богатырь сходился в схватке с богатырем, где лилась кровь, шумел пожар и хрипела терзаемая жертва. Теперь с властным равнодушием наблюдал он страдания пленников и пленниц, иногда просто не замечал их, зато, морща нос и скаля красивые белые зубы, неотрывно смотрел он на парящего в небе степного орла и даже потянулся к нему, невольным жестом вскинул руку с растопыренными пальцами, так же, морща нос и скалясь, смотрел он на красивый бег какого-нибудь взыгравшего коня или просто так, бездумно и грустно улыбаясь, скользил взглядом поверх лисьих малахаев вослед полуденным бликам, бегущим над степью. Казалось, что скучающая душа Баммата рвалась куда-то, как рвался под ним грызущий удила песочного цвета черногривый жеребец. Вечерами, когда всходила над степью низкая и красная луна, завывал Баммат-мирза по-волчьи, и волки отвечали ему, хотя не время было для волчьего воя, а он слушал их, задумчиво улыбаясь, как слушают старую любимую песню.

Долгие переходы по изматывающей степной жаре лишали невольников последних сил. Татары их почти не кормили. Сами они питались одной кониной. Утром резали молодую кобылицу, кровь ее смешивали с мукой, варили и с наслаждением ели. Мясо резали на тонкие лепешки, клали на конские спины, сверху накидывали седло, вскакивали сами и трогались в путь. Во время привала лошадей расседлывали, снимали с лепешек и конских спин кровавую пену, намазывали ее на куски сушеной баранины.

Исмаил-ага на первом привале протянул один такой кусок Анжелике, та в ужасе отшатнулась, он удивился, протянул другой кусок, без пены.

На вечернем привале татары снимали с конских спин казавшиеся парными лепешки, ели и запивали кобыльим молоком.

Пленным от всего этого пиршества оставались лишь обглоданные кости да конские кишки.

Ленивой волной колыхался над степью горячий воздух, чаще и чаще свистели бичи над выбившимися из сил невольниками. Кто-то уже упал да так и не поднялся.

Одной Анжелике татары предлагали вдоволь мяса, варева из муки и крови или кобыльего молока. Она отказывалась, не могла преодолеть брезгливость, вместе с другими пленниками изнемогала от зноя и тряски. Исмаил-ага, так своеобразно заботившийся о ней, укоризненно качал головой, цокал языком, потом как-то дал небольшую флягу с украинской горилкой, настоянной на травах, но после первого же глотка отобрал.

Подкрепившись горилкой, Анжелика собралась с духом и съела немного сушеного мяса.

Солнце садилось, жара спала, но голова все еще болела и кружилась. Старая украинка на четвереньках подобралась к Анжелике, сидевшей отдельно от других невольниц:

— Донюшка моя, вельможная пани! Дай старой бабке хоть кусочек…

Замечавший все Исмаил-ага издали крикнул:

— Эй!

Он подошел, подозрительно всматриваясь в старуху.

— Я — ничего… Я тильки поисты… — бормотала та, отползая.

— Якши, — сказал Исмаил-ага, наступая ей на волочащийся подол.

Старуха замерла.

— Что вам нужно от бедной женщины? — вступилась Анжелика.

— Якши, — повторил Исмаил-ага и коленом в бок подтолкнул старуху к Анжелике. — Ходи сюда. Ханум бегать — твой башка резать буду.

Баммат-мирза, наблюдавший эту сцену, улыбнулся, и улыбка его неожиданно успокоила Анжелику и вселила надежду. Юноша, несомненно, храбр и, как все храбрецы, наивен. Именно наивность проглянула в улыбке воина, и Анжелика мгновенно это подметила и оценила. С ее опытом зрелой женщины легко будет приручить этого дикаря. Пусть он везет ее в Крым. А уж в Крыму… Анжелика улыбнулась ему самой обольстительной своей улыбкой, и непобедимый Баммат-мирза, чей аркан должен был захлестнуться на шее Ляхистана, от неожиданности вздрогнул и отвел взгляд.

Облегчение, несказанное облегчение снизошло на Анжелику. Она потянулась с кошачьей грацией и откинулась в высокую мягкую степную траву. Степная теплая ночь с фейерверком запахов, с ласковым, щекочущим ветерком показалась маркизе неописуемо прекрасной.

Весь следующий день Баммат-мирза маячил где-то у горизонта, вдали от еле ползущего табора, словно боялся показаться Анжелике на глаза, а она в мужском, плотно облегающем ее фигуру костюме вольготно разлеглась на крыше кареты, распустила волосы и лениво покачивала носком сапога.

— Назвалась, дура стара, та вже не рада… Краше здохнуть у ридний хати… Ой, лишенько, — бормотала бредущая за каретой старая крестьянка. Она весь день чавкала, не могла прожевать доставшийся ей от Анжелики кусок сушеной козлятины.

Голодными псами смотрели на пышущую соблазном Анжелику татары. Сопел Исмаил-ага, глаза у него, как у быка, налились кровью. Он несколько раз подъезжал к карете, но не находил слов, мотал головой и отъезжал. И лишь Баммата-мирзы не было видно.

На первом же привале одуревшие от жары и вожделения татары бросились насиловать невольниц, а одного из них всполошившийся Исмаил-ага застукал на скотоложстве.

— Закрой морда! — проревел паукообразный главарь, подскакивая к карете, и швырнул Анжелике накидку из плотной темной ткани.

Анжелика самым тщательным образом укутала лицо, но позы не поменяла. Старуха-крестьянка чудом избежала насилия, проворно вскарабкавшись на крышу кареты к Анжелике.

— Шо вы робыте, хлопци! — кричала она хватавшим ее за ноги татарам. — Там все засохло та послипалось!..