Анжелика сомневалась, что барона можно было рассмотреть с такого расстояния да еще прикрытого занавеской; скорее это была инициатива самого барона, инициатива, закончившаяся печально.

— Вы огорчены смертью этого человека? — спросила она, наблюдая, как хмурится, обдумывая что-то, Марселис.

— А? Да-да… — согласился негоциант, хотя видно было, что судьба барона интересует его не больше, чем пустая бутылка из-под вина. — Тем не менее у меня есть и хорошие новости. Вчера я договорился об аудиенции у здешнего министра иностранных дел, главы Посольского приказа, боярина Матвеева. Если этот вельможа возьмется за дело, ваше путешествие в Турцию будет напоминать увеселительную прогулку. Сегодня мы едем к нему.

Глава 7

Думный дворянин, окольничий Артамон Сергеевич Матвеев, царский любимец, еще не был пожалован боярством, но в силу вошел великую, заправлял всеми посольскими, иностранными делами. Отличался окольничий любезным обхождением, за многих перед великим государем заступался. По сравнению с предшественником своим, Ордын-Нащекиным, легковат был, но легкость эта служила как бы приманкой; липли к Матвееву послы: заносчивые ляхи, неутомимые в бунтах украинцы, лукавые донские станицы и незаметно для себя запутывались в клейкой паутине навязанных им с улыбкой соглашений и обязательств.

Посольский приказ до последнего времени веса большого не имел. Сидел в нем думный дьяк да отписывал, в вид божеский приводил, что царь с боярами да думными людьми наверху у себя решат, как с иностранными державами сноситься. Только со времен Андрусовского перемирия поручены все иностранные дела были одному боярину, Ордын-Нащекину, нелюбимому боярством за худородство, царь же Нащекина отличил и титул дал: «великих государственных посольских дел и государственной печати оберегатель», по иностранному — канцлер. С год назад Нащекина скинули, а дела его прибрал к рукам Артамон Матвеев. Ведал он делами иностранными, да Новгородской четвертью с городами Великим Новгородом, Псковом, Нижним Новгородом, Архангельском, Вологдой и другими поморскими и пограничными городами и доходы с них собирал, ведал также четвертью Владимирской и Галицкой и с недавнего времени — приказом Малороссийским.

Приказ работал споро, как машина. Ордын-Нащекин дьяков своих терзал всячески, чтоб не мешали кабацких дел с посольскими и в речах с иностранцами воздержаннее были, потому как Посольский приказ — око России, и иностранцы по нему о всей стране и всем народе судят.

Анжелика с господином Марселисом оставили карету у ворот и прошли через широкий двор к высокому резному крыльцу. Служилые люди дерзко поглядывали на ее полуобнаженные плечи, укрытые прозрачной косынкой, но встречных взглядов не выдерживали, смущались.

Внутри прихожая напоминала скорее не министерство иностранных дел, а разбойничий вертеп — человек двадцать необычно одетых людей, увешанных оружием и довольно свирепых на вид, оттеснили смирных служителей по углам, а сами расселись в живописных позах, громко, не стесняясь, переговаривались, пересмеивались и иногда позволяли себе выкрики.

Марселис зашептался в углу с каким-то дьяком, поблескивавшим масляными волосами, а в прихожей на несколько минут установилась тишина: вооруженные люди увидели Анжелику и, перемигиваясь, бесстыдно и жадно рассматривали ее.

— Не можно-с, заняты… — доносилось из угла.

— Но нам сам назначил…

— Не можно-с, легкую станицу принимают…

В углу звякнуло.

— Погодите…

Дьяк, согнувшись под взглядами, прошмыгнул через комнату.

— Вот тварь продажная, — пуганул его чей-то веселый голос.

Вооруженные люди опять зашумели, засмеялись.

Через какое-то время Марселиса и Анжелику пригласили к окольничему Матвееву.

В полутемном просторном зале за столом, уставленным блюдами и кубками, сидели двое: один, благообразный, одетый в распахнутый очень дорогой кафтан, другой — суровее на вид, горбоносый, седой, одетый в польский костюм. По углам, в тени, как бы на страже, темнели еще фигуры.

Анжелика остановилась у дверей и щурилась, чтобы привыкнуть к полумраку. Она не знала местных обычаев, не знала, как себя вести, но смело ждала, чем кончится этот визит.

Марселис с поклонами приблизился к столу. Благообразный человек сделал знак, чтоб тот подошел ближе. Марселис зашептал что-то ему на ухо, поглядывая на Анжелику (с улыбкой) и на седого сотрапезника (с подозрением).

Расслабленный окольничий улыбался, кивал словам Марселиса и несколько раз удостоил Анжелику клейким взглядом.

— Ничего, красивая баба, — сказал он, наконец, со вздохом. — Ж… узковата. Сквалыжна, небось, лаяться горазда. Она по нашему не понимает? — запоздало спохватился окольничий.

— Нет…

Вздыхая и отдуваясь, начальник Посольского приказа вылез из-за стола, сделал несколько шагов к Анжелике и, взмахнув перед собой рукой, поклонился:

— Челом тебе, маркиза! Как здоровье? Как доехала?

Подскочивший Марселис перевел. Анжелика, присев, поблагодарила господина министра в самых учтивых выражениях. Матвеев покивал, слушая ее, и, отходя к своему месту, бросил, Марселису через плечо:

— Скажи, чтоб присела к столу. Сам садись…

Анжелика ждала, что Матвеев и Марселис начнут обсуждать ее поездку в Турцию, но Матвеев обратился к седому, горбоносому человеку и сказал, указывая на негоцианта:

— Вот, статьи в приказ подавал, чтоб не меняли в порубежных городах иностранным гостям золотые и ефимки на рубли, а прямо с иностранной монетой пускали б их в русские города. Наши перепугались, сказку подали, чтоб не делали этого.

— О, да, — подхватил Марселис. — Если иностранцам позволят покупать в России на свои деньги, они привезут много этих денег. Золото — всюду золото. Эти деньги все равно останутся на русском денежном дворе, а сейчас, когда казна на границе меняет золотой на рубль, а еоахимсталлер на полтинник, нам не выгодно. Негоцианты привозят мало денег, но и казна соберет меньше пошлины. В результате страдает торговля.

— Ну? Что скажешь? — спросил Матвеев седого и горбоносого сотрапезника.

— Подумать надо, посчитать, — сказал тот.

— Подумай, Корнила Яковлевич, подумай…

Человек, называемый «Корнила Яковлевич», оглянулся, и тотчас же из угла подскочил слуга и наполнил ему из пузатой фляги кубок.

— Будь здоров, Артамон Сергеевич! — поднял гость кубок, молча кивнул Анжелике и Марселису и стал пить, сохраняя на лице выражение глубокой задумчивости. Когда он со стуком поставил пустой кубок на стол, ответ был готов.

— Если пустить иноземцев с их монетой в русские города, то золотые монеты те скупят у них персияне, татары, армяне и кумыки и из государства вывезут, а если русские за товары свои какое-то число золотых монет возьмут, то золото то в розни в государеву казну не собрать. Да и скупать они во внутренних городах будут против архангелогородских цен вполовину дешевле.

— Люблю донских казаков! — воскликнул Матвеев. — На все руки умельцы! Бояре полгода думали, и купцы наши слово в слово такую же сказку подали. Понял, Марселис?

— Может быть, здесь и есть доля правды… — заговорил Марселис и принялся приводить какие-то сложные расчеты, но Матвеев уже утратил интерес к этому разговору. Он несколько раз зевнул, не прикрывая рта ни рукой, ни платочком:

— Ладно, ладно… Ты с делом каким-то…

— О, да!.. — и Марселис опять зашептал Матвееву что-то на ухо.

— Хм, хм, — хмурился Матвеев. — Ты ж знаешь… На Украине уже воюют… На Волге балуют…

Марселис шептал еще яростнее, взмахивая руками.

— Добро, — сказал утомленный Матвеев. — Есть один человечек. Но туда тоже путь не близкий. Надо б еще, только не нашего, не на государевой службе человека…

Марселис опять зашептал, указывая глазами на Корнилу Яковлева. Матвеев, усмехаясь, словно долго водил всех за нос и теперь вот решил открыться, поднял ладонь, отстраняя Марселиса:

— Корнила Яковлевич, человек мне нужен. Верный, преданный. Чтоб в огонь и в воду.

— У меня все такие, — глазом не мигнув, ответил казак.

— Надо, чтоб языки знал и обхождение. Сам понимаешь, — Матвеев кивнул на Анжелику.

— Есть и такие, — подумав, сказал Корнила.

— Уверен в них?

— Как в себе.

— Зови.

Корнила Яковлевич встал из-за стола, прошел к двери и, приоткрыв, позвал:

— Мигулин! Зайди-ка…

Анжелика, не понявшая из разговора ничего (ясно было лишь, что Марселис уговаривает дать ей провожатых), оглянулась на вошедшего.

Лет тридцати широкоплечий темноволосый мужчина остановился у двери и стоял, вольно отставив ногу, в правой руке его была шапка, левая лежала на эфесе сабли.

— Поедешь в Чернигов, — сказал Матвеев, не глядя на вошедшего, как будто рекомендации Корнилы было достаточно, и на выбранного казака можно было не смотреть.

Вошедший кивнул.

— На восход, не доезжая Чернигова, имение Черная Круча…

Казак, помедлив, снова кивнул.

— Сдашь маркизу эту с рук на руки сотнику Черниговскому, прозвище его — Борковский. Бумагу тебе к оному сотнику нынче ж выправят. — Матвеев помолчал, что-то соображая. — А буде сотника на месте не окажется, ждите. Или вези ее, куда скажет. Понял? — поднял он впервые глаза на казака.

— Понял.

— Крест целуй. Эй, попа! — крикнул окольничий.

В зал торопливо вошел седенький, сгорбленный священник. Казак, пожав плечами, как бы говоря: «Стоит ли такими пустяками заниматься», подошел к священнику и поцеловал подставленный крест. Анжелика заметила, что при походке он слегка покачивается, как будто тонкому стану его не под силу было нести широкие плечи.

— Завтра поедете. Иди, готовься, — сказал Матвеев.

Казак, отвесив всем беглый и легкий поклон, вышел.