Анна Голон - Анжелика. Королевские празднества

Наступил новый день. Или точнее — день расставания.

В Фонтарабии рано утром король зашел в комнату дочери, чтобы попрощаться с ней наедине. Его страдания были невыносимы. Глядя на них, Мария-Терезия разрыдалась. Нетрудно догадаться, что в то последнее утро они предавались воспоминаниям о пережитых ими мгновениях счастья, о жизни отца и дочери, наполненной взаимной привязанностью и уважением, радостью и весельем торжественных светских и религиозных празднеств, среди восторженно приветствующих их испанцев.

В два с половиной часа пополудни король покинул дворец. Его шляпу, как и во время свадебной церемонии по доверенности, украшали удивительные драгоценности испанской короны: бриллиант «Зеркало Португалии» и знаменитая жемчужина «Пелегрина».

Их Величества сели в карету.

На пристани они прошли к ставшей уже привычной габаре и отплыли от берега под аккомпанемент музыкальных инструментов, в сопровождении неизменной флотилии из нарядно украшенных лодочек, с орифламмами, развевающимися по ветру.

В это же время в Сен-Жан-де-Люзе королевская семья и кардинал Мазарини готовились выехать к Бидассоа в карете, обитой вишневым бархатом, с темно-красными, украшенными золотым и серебряным позументом шторами и запряженной восьмеркой белоснежных лошадей.

Сегодня, в день последней встречи и расставания, первую скрипку играла Анна Австрийская. Именно сестре и ее охране Филипп IV доверит свою дочь, ее невестку и племянницу. Именно ей предстояло впервые провести Марию-Терезию по французской земле и обеспечить молодой королеве достойный прием в новой стране. Ведь до обряда венчания юный король не имел права сопровождать и защищать супругу…

Торжественная церемония бракосочетания произойдет послезавтра в церкви Сен-Жан-де-Люза.

Королева-мать появилась на берегу, шествуя между сыновьями — Людовиком, королем Франции, и Филиппом, герцогом Орлеанским, в сопровождении камер-дамы и одной из фрейлин.

Анна Австрийская распорядилась, чтобы мадемуазель де Монпансье и все придворные дамы остались в ее дворце и готовились оказать достойный прием молодой королеве, когда вечером та прибудет.

Костюм короля Людовика XIV и черное платье вдовствующей королевы сверкали великолепными драгоценными камнями, а наряд Филиппа Орлеанского хоть и отличался некоторым избытком кружев и лент, тем не менее являл собой прекрасный образец французской элегантности.

Оба королевских двора также прибыли во Дворец переговоров.

Великой Мадемуазель стоило немалых усилий отказаться от последней встречи на Фазаньем острове, но сейчас гораздо важнее направить все внимание и все заботы на создание уютной обстановки для королевы Марии-Терезии, благодаря которой на Европу снизошел мир. И поэтому принцесса смирилась и, как и просила Анна Австрийская, старалась изо всех сил, чтобы оказать инфанте достойный прием на французской земле.

В последний раз в роскошной резиденции на Фазаньем острове великие мира сего остались наедине. Министры и придворные отошли в дальний конец зала.

Августейшие особы беседовали о каких-то пустяках, обменивались первыми приходящими на ум бессмысленными и пустыми словами, неуместными в столь важный момент. В последний раз эти близкие друг другу люди любовались золотым блеском и яркими красками гобеленов. Едва встретившись, они были вынуждены расстаться вновь. Миг разлуки неумолимо приближался.

И вот время расставания пришло.

Все поднялись, король Филипп IV крепко обнял сестру. Та хотела взять руку племянницы, а теперь и невестки, чтобы привлечь ее к себе, но Мария-Терезия упала к ногам отца и, обливаясь слезами, принялась целовать ему руки, а Людовик XIV и Филипп Орлеанский во внезапном порыве бросились к испанскому королю, раскрывшему им свои объятия.

Кромку ковров — пограничную линию между королевствами — истоптали и смяли. Августейшая семья, отныне единая, позабыв о ней, в слезах и объятиях изливала скорбь расставания, которое, как все понимали, было навсегда и с которым не могли согласиться и смириться ни душа, ни тело.

Наконец королеве-матери удалось завладеть рукой инфанты и прижать племянницу к себе. Но Людовик XIV и его брат никак не могли расстаться с испанским королем — они плакали и повторяли, что он — брат их матери, их родной дядя, их отец, которого они почти не знали, и самый близкий родственник на земле. С трудом вырвавшись из объятий племянников, Филипп IV обратился со словами прощания и благодарности к кардиналу Мазарини и, отвернувшись, пошел по галерее. В одиночестве он прошел по ней, в одиночестве сел в позолоченную габару, в одиночестве среди следующих за ним бесчисленных лодок достиг Фонтарабии. Во дворце он бросился на свою постель, не в силах более сдерживать слез.

— Мое сердце рвалось на части при виде рыданий сестры и дочери. Но когда эти мальчики бросились мне на шею, плача, как дети, я был так потрясен, что мне пришлось уйти! — рассказывал Филипп IV.

Не прошло и часа, как король выехал из Фонтарабии в Уазу и, отужинав в доме сеньора Мартена де Амольезы, поскакал верхом по дороге на Рентерию. Вечером того же дня он прибыл в Эрнани. Филипп IV вовсе не был таким уж старым и больным, каким его хотели видеть недруги.

В среду, девятого июня, на рассвете он вновь отправился в путь и к ночи уже был в Толосе.

Вечером четырнадцатого числа он приехал в Мондрагон. В субботу пятнадцатого пересек долину Салинаса[180] и еще до захода солнца успел в Витторию, где его встречали пушечными выстрелами и фейерверком. В воскресенье шестнадцатого Филипп IV провел ночь в Миранде-де-Эбро. Двадцатого июня в честь прибытия короля устроили большой праздник в Вальядолиде. Двадцать второго он проехал через Эскориал и двадцать шестого прибыл в Каса-де-Кампо.

Казалось, король бежал от собственной скорби, стремился поскорее встретиться с семьей — четырехлетним сыном, цепляющимся за жизнь несмотря на слабое здоровье, и молодой женой, к счастью, снова носившей под сердцем ребенка, и можно было надеяться, что это будет здоровый сильный мальчик.

Дома, в соборе Нотр-Дам д’Аточа, испанский монарх наконец-то смог преклонить колени перед Богоматерью Утешающей и помолиться. Чем обернется для Испании почти противоестественный союз с потомком французских королей, извечных врагов испанцев? Не пошатнул ли он, не поставил ли под угрозу наследие своего прадеда, Карла Первого Испанского и Карла Пятого Австрийского в одном лице — великого императора, во владениях которого «никогда не садилось солнце»? Положившись на милосердие Господа, Филипп IV принялся за письмо к «монахине в синем».

7 июня в Сен-Жан-де-Люзе Анжелика предложила свои услуги Мадемуазель, но та, скрепя сердце, отказалась, сказав, что у нее в подчинении и так слишком много помощниц, вместе с которыми они готовят дом королевы-матери к приезду Марии-Терезии. Именно здесь новой королеве, согласно обычаю, присягнут на верность старшие офицеры и принцесса Палатин, которая станет главной камер-фрейлиной. Затем королева сможет удалиться в приготовленные для нее покои и отдохнуть.

На следующий день, вечером накануне свадьбы, состоится короткое, без претенциозности представление ей королевского двора.

Неисправимый аббат де Монтрей собрал друзей, чтобы те смогли разделить с ним радость. Из окон дома, где поселился мессир де Лионн, открывался прекрасный вид на дорогу, ведущую к дворцу, так что оттуда можно будет во всех деталях рассмотреть прибытие молодой королевы в Сен-Жан-де-Люз. Аббат сумел получить в свое распоряжение все окна второго этажа, чтобы вместе с друзьями насладиться зрелищем, которое невозможно пропустить, — прибытием Марии-Терезии, супруги короля Людовика XIV, в сопровождении личной охраны и военных в первый город ее королевства. Сен-Жан-де-Люз встречал новую королеву овациями.

Анжелика позволила аббату еще раз уговорить себя присоединиться к ним, так как уверилась в его непричастности к заговору на празднике Тела Господня. Поразмыслив, молодая женщина пришла к выводу, что никакого заговора или злого умысла не было и в помине. Просто ей пока в диковину напоминающая всеобщее помешательство суматоха, которая неожиданно захватила и закружила ее в водовороте светской жизни, тогда как придворные считали подобное существование естественным. Они давно привыкли к беспокойству и легкой театральности королевского двора, вечного спутника монархов, олицетворяющего их величие.

Удобно устроившись перед окнами с шербетом в руках, они беседовали, ожидая появления процессии.

Говорили о разочаровании Мадемуазель, которой пришлось остаться в Сен-Жан-де-Люзе и заняться подготовкой дворца к прибытию новой королевы, что помешало ей присутствовать на Фазаньем острове в торжественный момент. Неожиданно вспомнили отца принцессы, Гастона Орлеанского, и кое-кто из придворных заметил, что герцог много потерял, не дожив до нынешних празднеств. Он умер почти внезапно — как раз тогда, когда двор только собирался в путешествие к границе, на свадьбу короля.

Смерть унесла двух законнорожденных сыновей Генриха IV, разорвав звенья непрерывной цепи поколений. Гастон Орлеанский был еще довольно молод, на целых семь лет моложе своего брата Людовика XIII, умершего в сорок два года.

Смерть герцога Орлеанского стала для многих большой утратой. При дворе так не хватало его приятной компании.

Гастон, как это часто бывало, исчез именно тогда, когда на него больше всего рассчитывали.

Герцог де Виваре рассказал о заговоре в Амьене, в котором он, будучи еще совсем юным, участвовал, хоть и без особого пыла.

В те годы считалось хорошим тоном пытаться уничтожить Ришельё, даже если поводом для заговора служила всего лишь месть за гибель де Шапелля и де Монморанси-Бутвилля[181], неисправимых дуэлянтов, обезглавленных за неподчинение новым эдиктам о дуэлях, согласно которым участников поединка ждала смертная казнь. Мать одного из осужденных, их друзья и вся знать бросились в ноги Людовику XIII с мольбой: «Сир! Пощадите!» Но и это не помогло. Обоих дворян прилюдно обезглавили на площади. А народ, собравшись у эшафота, пел Salve Regina[182].