Теперь она знала: отчасти причиной тому было ее сходство с Мадонной Ван Дейка.

И сама она — невероятно, но именно так — была абсолютно уверена: он тоже ей необъяснимо знаком, возможно, сквозь время и расстояние.

Впрочем, что с нею творится? Как ей в голову приходят такие вещи? Абсурд, нелепица, следствие длительного переутомления, смещение реальности и фантазии…


Пока Теодора тщетно боролась с собой, дверь студии отворилась. Не сразу, а очень и очень медленно, так медленно, что, когда Теодора повернула голову, чтобы посмотреть в сторону входа, ей подумалось, что, может быть, это какое-то сверхъестественное движение, дуновение чьей-то чужой ауры, которую она безошибочно уловила, работая над картиной.

Она смотрела на дверь — не то чтобы испуганно, а в ожидании, и в комнату проникла фигура.

Это была женщина. Маленькая, худая, одетая в то, что поначалу показалось Теодоре белым платьем, но, к своему удивлению, она разглядела, что это ночная сорочка, очень красивая, богато отделанная кружевом, с длинными рукавами.

Ноги женщины были босы. Волосы, светлые, не слишком длинные, в беспорядке спадали на плечи.

Теодора молчала, не шевелясь, никак не обозначая своего присутствия, и только сильнее вцепилась в книгу, желая совсем вжаться в кресло, чтобы стать невидимой. Но женщина заметила ее и подошла к ней.

Ее босые ночи двигались мелкими шажками, беззвучно, и на какое-то мгновение Теодора уверилась, что это не реальная женщина, а продолжение ее фантазии, вызванное разогретым воображением и общим расстройством. Но женщина подошла ближе, и Теодора смогла разглядеть, что лицо ее очень худое, немолодое, о чем свидетельствовали впалые щеки и морщинки в уголках губ и у глаз. Следы былой красоты странно сочетались в этом неподвижном лице с чем-то пугающим — прозрачно-голубые глаза смотрели без всякого выражения. И женщина заговорила.

— Зачем — вы — здесь? — спросила она. — Что вы — делаете — с этой — картиной?

Речь ее звучала вполне связно, но несколько неестественно. Слова соскальзывали с ее губ очень медленно, словно у ребенка, который постигает азы чтения, ведя пальцем по книжной строке.

— Я… в гостях здесь… в замке, — только и сумела пролепетать Теодора.

— Вы — должны — уехать! Вы — должны — непременно — уехать — немедленно!

Потом голос женщины изменился, и в нем прозвенело обвинение. Пристально глядя на Теодору, она завизжала:

— Вы хотите забрать его у меня! Вот что вы пытаетесь сделать! Уходите! Уходите! Прочь! Вон из замка!

Она выкрикивала эти слова так громко, что они почти оглушили Теодору.


Теодора попыталась встать с кресла, но в комнату уже стремительно входили двое. Быстро подойдя к женщине, они взяли ее под руки. По их одежде Теодора поняла, что это сиделки-мужчины.

— А теперь пойдемте с нами, миледи, — вежливо и спокойно сказал один. — Вам нужно поспать и отдохнуть.

— Она пытается забрать его у меня! Она не даст ему меня видеть! Отошлите ее! Отошлите ее!

Голос женщины перешел в пронзительный вой.

Мужчины бережно развернули даму в белом и полуволоком сноровисто препроводили в открытую дверь. Теодора еще слышала ее крики, но вскоре раздался звук тяжело захлопнувшейся двери, и наступила гнетущая тишина. У Теодоры звенело в ушах, немного кружилась голова…

Что это было? Кто эта странная женщина? Почему она одета в ночную сорочку, почему босиком? Теодора чувствовала себя полностью опустошенной — душевно, умственно и физически. У нее хватило сил лишь на то, чтобы откинуться в кресле.

Так кто эта женщина? Вне всякого сомнения, она не вполне в разуме — это было сразу видно и по ее глазам, и по тому, как она говорила, и по ее выкрикам. Как это все неприятно… За этим ли она сюда ехала? Сердце Теодоры колотилось, руки дрожали.

Но появление безумной женщины объясняло то недавнее ощущение присутствия в студии невидимого постороннего! Теодора потерла лоб. Кончики пальцев онемели, и она потерла ладонь о ладонь… И… и теперь ясно, что спрятано за дверью в конце коридора!

И все же оставались вопросы, ответов на которые у Теодоры не было. Или она не хотела их знать. А ей так мечталось, что пребывание в замке станет для нее волнующим приключением! Как ей вернуть себе это чувство?

А еще лучше — не сбежать ли отсюда? Могла ли она предположить, отправляясь сюда, что на ее голову свалится столько всего необычного и непонятного? Теодора прикрыла глаза. Перед ее внутренним взором в беспорядке замелькали лица: графа Хэвершема, отца, леди Шейлы, красивой безумной женщины в кружевах… Затем завертелись рыбки, солнечный свет в саду, струи фонтана…

— Я не понимаю! — беззвучно, одними губами, но напрягая до боли шею, издала дикий крик Теодора. Она чувствовала, что вовлечена в вереницу событий, откуда уже нет возврата, стремительный поток нес ее в неизвестность.

Назад пути не было, и неясная мысль, куда и какой мучительной ценой она движется, была ей невыносима.


Девушка сидела в студии до тех пор, пока солнце не начало клониться за линию горизонта, золотя верхушки деревьев в саду. А четверть часа назад боковой предзакатный свет придавал саду воздушность. Теодора очень любила этот непродолжительный отрезок уходящего дня, когда солнце преображало все, на что попадали его желтые или розовые лучи. Если бы у Теодоры был художественный талант, она непременно запечатлела бы кистью этот момент, эту подсветку зримого мира из мира невероятной, неземной красоты.

Отец, должно быть, в недоумении, почему она все еще не зашла к нему, зная, что он намерен спуститься к ужину. Теодора встала из кресла, прошлась по студии. Пора принять ванну и переодеться.

Как раз в тот момент, когда она промокала полотенцем волосы, Эмили принесла ее единственное вечернее платье из гардероба, и Теодора с ноющей под ложечкой тревогой подумала, что все ее страдания усугубляет унижение от того, что ей нечего больше надеть. Она твердила себе, что вовсе не хочет видеть графа, но отрицать в себе непреодолимое женское желание выглядеть красавицей девушка не могла.

— Но как можно претендовать на это, если рядом с леди Шейлой я выгляжу деревенской птичницей? — вполголоса спросила себя Теодора.

И все же, как бы скромница ни противилась, нечто внутри нее жаждало быть подле графа, смотреть на него, слушать его голос.

Внезапно Теодора поежилась — вообразив себе графа и леди Шейлу в позе пары с картины Пуссена… Холод пробрал ее до костей. Но еще более страшным ей казался вопрос — как граф Хэвершем связан с той полувысохшей красавицей в кружевах, которую прячут в потайной комнате? А то, что между ними есть связь, — несомненно! Ведь женщину прячут в его замке — и не может быть, чтобы без его ведома.

— Это… невыносимо! Не хочу никогда больше видеть этот ужасный замок! — со стоном пробормотала Теодора, понимая, впрочем, что она лжет самой себе: случись сейчас возможность уехать, она бы ею пренебрегла. Все же ей слишком — к добру ли, нет ли — хотелось во всем разобраться и узнать, чем все закончится.


— Вам стоит подумать о покупке нового платья, мисс, — голос Эмили вернул мечтательницу к действительности.

— Я знаю, — собрав в кулак все свое самообладание, ровным голосом ответила ей Теодора, — но дело в том, Эмили, что мой отец и я не можем позволить себе такую роскошь, как наряды, уже очень давно.

— Жаль, — сочувственно прощебетала сердобольная горничная. — Если бы у вас было хоть одно платье из тех, что носит ее светлость, вы смотрелись бы как картинка! Ей до вас было бы далеко!

Теодора не отвечала, глотая горечь, и Эмили продолжила свою задушевную трескотню:

— У нее их сотни, сотни! Каждый шкаф в ее комнате, и в соседней тоже, забит до отказа, а она покупает новые!

Эмили хихикнула.

— Хорошо, когда подвертывается кто-то, чтоб заплатить за них!

Теодора хотела было велеть ей замолчать, но слова к ней не шли.

В полном отчаянии она стала молиться матери: «Помоги мне, мама, милая, помоги! — бормотала она еле слышно. — Я не понимаю, что происходит, и боюсь собственных чувств. Скажи мне, что делать и что будет правильным!»

Она вся сосредоточилась на молитве. Эмили тем временем вышла — и снова вошла в комнату, держа в руках бархатную ленточку, которую Теодора повязывала на шею накануне вечером.

— Я ее погладила, мисс! — торжественно доложила Эмили. Немного же у нее было обязанностей по уходу за гардеробом хозяйки, каковой временно была для нее Теодора, с иронией усмехнулась последняя. — Жаль, что у вас нет какого-нибудь украшения, чтобы прикрепить к этой бархотке. Например, медальона или камеи.

Теодора хотела ответить, что, если бы у нее было что-то подобное, оно давно было бы продано, чтобы они могли купить себе еды, но ограничилась благодарностью:

— Спасибо, Эмили. Вчера вечером ты очень красиво повязала мне эту ленточку. — Она секунду подумала, стоит ли снова завязать бантик сзади или завязать его по-иному, спереди.

— Эмили, пожалуйста, сделай так снова. — Пусть она повторится, но бантик сзади смотрится лучше.

Конечно, ленточка ее не спасет. Глядя в зеркало, Теодора отлично понимала, что ее кружевной воротник плачевен и его якобы воздушность есть следствие тления, а не особой тонкости изготовления кружева, и, как бы искусно она его ни заштопала, было ясно: над ним изрядно поколдовали иголкой с ниткой.

Оскорбляющие моду прямые линии юбки так и взывали к язвительным насмешкам леди Шейлы. Что она там говорила вчера про Ноев ковчег? Когда-то, в стародавние времена — конечно, не в то время, когда Ной собрал на своем ковчеге всякой твари по паре, — женщины заплетали волосы в две длинных косы, а головы покрывали небольшим круглой формы покрывалом, стянутым металлическим обручем. И носили туники. Нижняя туника была льняная или же шерстяная. Верхняя, прилегающая на бедрах, а затем ниспадающая, по бокам шнуровалась и была на груди с вырезом, демонстрируя нижнее одеяние. Знатная дама украшала себя поясом, усыпанным драгоценными камнями, и пояс, дважды опоясывающий талию, завязывался сзади. Вот откуда Теодора перехватила идею с бантиком, завязанным сзади — на шее. Ее согревала мысль о причастности этой детали к кругу избранных, дворянских семей с древней родословной.