А он, оказывается, более тонок, чем она ожидала! Удивленная, после паузы Теодора ответила, немного уклончиво:

— Видите ли, отец мой… всегда… считал… что моя мать похожа… на эту Мадонну.

— Как и вы!

Теодора взглянула на него с еще большим удивлением.

— Вы в самом деле так полагаете?

— Разумеется! — ответил граф. — Я понял это сразу же, как только вы вошли в комнату вчера вечером, и это сходство стало даже более разительным, когда вы сняли шляпку и спустились к ужину в розовом платье.

Теодора снова посмотрела на полотно.

— Я думала, — тихо сказала она, — что из-за того, что так часто смотрела на эту картину и так любила ее, потому что она напоминает мне маму, я стала похожа на нее больше, чем предполагалось, когда я родилась.

— Думаю, как бы вы ни пытались, — серьезно ответил ей граф, — вы не смогли бы никак изменить овал своего лица, линию носа, загадочность глаз…

Хотя он сказал это мягко, Теодора почувствовала, что его голос будто резонирует странной дрожью внутри нее, и она ощутила, что покрывается краской от самой шеи до скул.

И от смущения торопливо сказала:

— Вы понимаете, что… папа огорчится, когда… увидит это… Может быть, лучше… пока что… не показывать ему эту картину?

— И вы можете себе представить, чтобы я остаток жизни провел, теряясь в догадках, подлинный это Ван Дейк или нет? — Взгляд графа блуждал по ее лицу, смущая ее еще больше. — Если эта картина для вас что-то значит, то для меня — тоже.

Теодора ждала продолжения, но он не стал развивать эту мысль.

— До того, как ваш отец покинет замок, я — и я настаиваю на этом — должен узнать правду!

Граф сказал это властно, словно бросал ей вызов, чтобы она возразила. И она сказала:

— Уверена, в замке много… других картин, которые нужно отреставрировать.

— Да, конечно, — согласился граф. — Но эта — для меня самая важная. Теперь предлагаю вам осмотреть Стаббса, которого мой отец, страстный любитель спорта, ценил превыше всех остальных мастеров живописи.

В замке были дюжины превосходных полотен самых известных художников в относительно неплохом состоянии. Но Теодора обрадовалась, увидев в покоях графа Пуссена. Вот он, выход! Бедный Пуссен настолько нуждался в спасении, что Теодора, едва сдерживая радость, предложила немедленно перенести его прямиком в студию, отведенную Александру Колвину для работы.

— Папа очень любит работы Пуссена, — придавая голосу особенную убедительность, пояснила она, — и я уверена, когда он увидит эту, у него сразу руки зачешутся, чтобы начать с нею работать!

Граф улыбнулся.

— Иными словами, вы его искушаете, что должен был бы делать я — в отношении вас…

— Я бы хотела подольше погостить в вашем замке, — простодушно призналась Теодора. — Я все еще боюсь, что он растворится в воздухе перед моими глазами или папу вдруг одолеет тоска по дому, и он увезет меня с собой до того, как я увижу все ваши сокровища.

— Чтобы он этого не сделал, я сволоку все картины, какие есть в замке, в место, которое вы называете «студией»! — весело ответил ей граф.

Затем, словно поняв, что она и в самом деле обеспокоена, он продолжил уже серьезно:

— Предоставьте все мне. Я позабочусь, чтобы ваш отец помог мне и тем самым порадовал вас.

— Спасибо… спасибо, — импульсивно воскликнула Теодора. — Вы очень добрый… и чуткий… и я очень… очень… вам… благодарна!

Ее глаза встретились с глазами графа, и ей почему-то трудно было отвести взгляд…


А дальше заговорщики провели, что называется, чарующие два часа за рассматриванием картин, пока граф не предложил выйти на свежий воздух.

— Вы довольно налюбовались на лошадей Стаббса! Теперь пойдемте поглядим на моих.

— О, мне уже не терпится! — охотно откликнулась на приглашение Теодора.

— А покататься? Хотите?

— Больше, чем я могу выразить! Но, боюсь, если я все же сяду на лошадь, вы меня устыдитесь.

— Почему?..

— Потому что хотя я и привезла с собой костюм для верховой езды… Но он очень старый…

— Я не думаю, что лошади будут хоть в какой-то степени против этого возражать, — весело рассмеялся граф, — а если вы боитесь еще чьего-то мнения, мы с вами можем покататься вдвоем.

— А разве так можно?

— Моим гостям позволительно делать все, что им заблагорассудится.

— Значит, завтра утром мы с вами можем покататься верхом — вдвоем?

— Если вы будете готовы к семи тридцати.

— Я встану гораздо раньше, чтобы не опоздать!

Он опять рассмеялся, на этот раз глядя на нее с умилением:

— Тогда я точно встану вовремя и буду ждать вас весь в нетерпении.

— Для меня это будет… просто чудом. Я только надеюсь… — Теодора внезапно умолкла.

Она поняла, что чуть было не сказала грубость, однако надеялась, что леди Шейла не услышит ее и не впадет в гнев. Вот уж кто расценит это как беспримерную наглость — дочь реставратора, которого позвали почистить картины, едет на верховую прогулку наедине с хозяином дома. Ужас, ужас и ужас.

Впрочем, при чем тут леди Шейла и ее мнение? Глупо лишать себя шанса покататься на, безусловно, восхитительных лошадях и отлично провести время в замке. Все, что происходит с ней в эти дни, — не повторится… Это — воспоминание на всю жизнь. Так что вперед! Не боится она никакой леди Шейлы! Но, ободрив себя этим внутренним кличем, Теодора вдруг поняла, что это неправда.

Глава 4

И вот перед ней объект искушения для Александра Колвина — картина Никола Пуссена, основоположника французского классицизма. Чеканная и ритмичная композиция, выстроенная самым выгодным для зрителя образом. Фигуры персонажей настолько живые, что, кажется, могут вот-вот сойти с картины, и до них можно будет дотронуться и заговорить с ними.

Теодора стояла в студии, глядя на изображение известных античных героев — Аполлона и Дафны, — и убеждалась все больше: картина требует огромной, колоссальной работы.

Это было одно из величайших произведений Пуссена, и она знала, что ее отец назвал бы его хорошим образцом интеллектуального наполнения коллекции.

У них в Маунтсорреле имелся Тьеполо на тот же самый сюжет и с тем же названием — «Аполлон и Дафна». Что ж, разные живописцы нередко запечатлевали на полотне одни и те же события истории и мифологии, одних и тех же героев. Взять хоть Венеру! Кто только ее не писал… Боттичелли, Джорджоне, Веласкес — и не только они писали ее: рождающейся из морской пены, спящей, перед зеркалом…

Но этим чудесным полотном Пуссена, очевидно, пренебрегали уже много лет, и Теодора понимала: нужен не один день, а возможно, и не одна неделя, чтобы вернуть ему первозданное совершенство. К чести сказать, их менее значительный в художественно-изобразительном отношении Тьеполо в Маунтсорреле — в безупречной сохранности!


После ланча Теодора поднялась наверх и заглянула в спальню отца. Тот дремал, полуоткинувшись на подушки, в постели. Она решила его не тревожить и вышла, тихонько прикрыв за собой дверь. Возвращаться ко всем ей не хотелось, и девушка предпочла посидеть в студии и почитать. Но увидев картину, она поняла, что работа, ради которой они приехали в замок, ждет и что ей пора начинать.


Ланч был неприятным. Леди Шейле Теодора явно мешала, в том не было никаких сомнений, и красавица демонстрировала это, либо полностью игнорируя Теодору, либо посылая в ее сторону недобрые взгляды во время общего разговора.

Теодора ощущала, что леди Шейла в присутствии графа воздерживается от того, чтобы вести себя с ней столь же откровенно грубо, как накануне, но та успешно и с удовольствием компенсировала это тем, что ей искусно удавалось удерживать внимание исключительно на своей персоне — в чем чувствовался немалый опыт.

Вся в алмазном блеске, леди Шейла во многих отношениях была, по мнению Теодоры, так обворожительна, что ее не удивляло повальное восхищение, какое она вызывала у всех мужчин за столом. Тем не менее было отчетливо ясно, кого леди Шейла хотела поймать в свои сети — конечно же, графа.

Это было понятно не только по выражению ее глаз, когда она смотрела на графа, но и по тому, как она то и дело прикасалась к нему своими длинными тонкими пальцами. Казалось также, что она каким-то особенным образом ухитрялась подобраться поближе к нему, значительно ближе, чем это принято или, с осуждением подумала Теодора, чем это следует считать пристойным.

Одета леди Шейла была все так же эффектно, можно даже сказать, разодета. На ней было зеленое платье, но другого оттенка, нежели накануне, и было ясно: она старается подчеркнуть редкостный цвет своих глаз и волос. Надо ли говорить, что успех был на ее стороне?

Едва все сели за стол, леди Шейла взяла нить разговора в свои руки — точнее сказать, уста — и Теодора занервничала, осознав, что говорить что-либо в данных обстоятельствах будет попросту неразумно.

Ей показалось, что граф раз или два взглянул в ее сторону, но она сидела, старательно потупив взор, за исключением тех мгновений, когда любовалась картинами на стенах или архитектурным великолепием самой столовой.

Когда ланч был окончен и леди Шейла впереди всех поплыла в гостиную, Теодора сбежала, едва проронив графу, проходя мимо:

— Пойду навестить папу…

— Пуссен отослан в студию, — быстро ответил он.

Она улыбнулась и уже собиралась было сказать ему, как она рада будет рассмотреть картину вблизи, однако, убоявшись тонкого слуха леди Шейлы, ограничила выражение своей радости милой улыбкой. Как два заговорщика! — невольно подумалось ей, и она торопливо побежала вверх по ступенькам, ощущая себя так, будто спасается от возмездия.