Сейчас хозяин имения Александр Колвин и Теодора занимали только несколько комнат в огромнейшем доме, построенном архитектором с именем многие десятилетия тому назад. В остальных помещениях поселились плесень и запустение. Потолки, не укреплявшиеся с момента постройки дома, грозили вот-вот рухнуть, под обивкой стен благополучно плодились крысы, оконные рамы не закрывались наглухо, как им следует: в непогоду в помещения постоянно попадали струи дождя, и то же самое происходило с крышей, в кровле которой прорехи увеличивались год от года.

И тем не менее в жилых комнатах — с истершимися коврами, с занавесками, более напоминавшими остатки театрального реквизита, и с такими чудовищно расхлябанными креслами, что представление о безопасности и комфорте было к ним применимо весьма условно, — на стенах в этих жилых катакомбах висели картины, совокупная стоимость которых тянула на целое состояние.

Коллекцию наследовал, конечно, Филипп, а после него — его дети и внуки.

Вероятно, время от времени Теодора размышляла, что должны были бы где-то существовать какие-то доверенные лица, некие знающие свое дело люди, чтобы следить за сохранностью и учитывать каждое полотно из коллекции Колвинов, но она о таких экспертах никогда не слышала. Вполне возможно, что они действительно были, но один за другим тихо и незаметно отошли в мир иной — длительность сюжета, ограниченного рамками человеческой жизни, не идет ни в какое сравнение с вечностью, которую существует сюжет, запечатленный на холсте рукой художника.

Впрочем, как это ни странно, никакие доверенные лица, никакая охрана Колвинам были не нужны. Они и сами справлялись с охраной своих картин на редкость успешно. Но Теодоре были известны случаи, когда кто-то из ее предков не пожалел своей жизни, погиб, защищая сокровища от грабителей. Найдутся ли последователи среди таких потомственных хранителей их драгоценностей? Теодора была уверена: сомнений быть не может. Ведь любая картина из коллекции Маунтсорреля украсила бы экспозицию любого из самых известных музеев, любой галереи! И это не преувеличение. С неподобающе обветшавших стен дома были благородно обращены к зрителю полотна многих и многих знаменитых художников с бессмертными именами… Случайный гость, окажись он в этом увечном поместье, очертаниями напоминавшем бурей выброшенный на берег фрегат, остался бы поражен тем, что он узрел бы в утробе сего издыхающего чудовища: изумительную коллекцию живописных полотен, и каждое блистало на сирых стенах ухоженностью… Теодора могла их все перечислить и описать в деталях, даже закрыв глаза.


Пожалуйста! Вот работы немецкого художника Ганса Гольбейна (Младшего)[2], ученика своего отца. Тонкий рисунок. Гибкая пластика. И редкостные при этом сарказм и наблюдательность. Схваченные острым глазом моменты жизни. А красота форм моделей, тщательность проработки деталей не оставят равнодушным самого взыскательного ценителя живописи. Кстати, Гольбейн (Младший) сумел привнести в немецкое искусство расцвет итальянского Возрождения и сделал эту «прививку» не в ущерб национальному характеру, соединив то и другое в одной художественной манере.

Уникальная палитра Гольбейна перекликалась на зыбких стенах Маунтсорреля с висящими по соседству картинами англичанина Уильяма Хогарта [3]: художник был не чужд юмора и сарказма (вот уж кто от души посмеялся бы, увидев свои блистательные шедевры здесь, среди жутчайшего хлама!). Необычайно остроумный и смелый в своей человеческой зоркости, он делал объектами изображения представителей самых разных сословий, став основателем национальной школы живописи, не замкнув себя на каком-то одном излюбленном жанре.

Да, Теодора могла часами стоять подле каждой картины и о каждой рассказывать… Это были ее любимцы. Могла ли она расстаться хотя бы с одной из них?

Отойдя со своими тряпками в сторонку от Джима, она в задумчивости остановилась перед картиной француза Жана Оноре Фрагонара[4]. Отец говорил ей, что здесь реализм и абстракция достигли уникального равновесия. Возможно. Она об этом еще подумает — отец часто выражался не слишком простым для нее языком, но она любила разгадывать эти секреты картин, подолгу вглядываясь в изображенное на картине в стремлении понять до конца, что хотел выразить красками и кистью художник.

Фрагонар — воплощенное рококо. Изобретательный в композиции, он не лишен изящной манерности, однако грациозен и деликатен в рисунке, и картины его выполнены с большим вкусом: «Поцелуй украдкой», «Девочка в постели, играющая с собачкой…»[5] Сквозит что-то почти запретное, но так целомудренно, что никакую грань художник не перешел. На этих девочку и собачку отец ее часто подолгу глядел, и Теодора знала: будь даже продано все остальное, эта картина останется с ними.

А вот это? Теодора в сомнении — поднимется ли на него рука? — остановилась перед полотном Генри Реберна[6]. Основатель шотландской школы живописи. Лучший портретист Шотландии, как отзывался о нем отец, считая значительным портретом Реберна его автопортрет. Вдумчивый, проникающий в душу внимательный взгляд умудренного опытом человека. Значительная, однако абсолютно естественная поза. Уверенное письмо сильной рукой и густой колорит. Человеку, изображенному на этом портрете, хотелось открыть свою душу, исповедаться в грехах и в сомнительных помыслах — такая была уверенность, что получишь не ответ, состоящий из пустых затверженных формул, а истинные плоды душевных исканий и познания жизни. Постоишь, посмотришь — и будто с другом поговорил.

— Что за художник! — с восхищением восклицал отец еще неделю тому назад, стоя перед этим портретом. — И никаких набросков не делал, все сразу на холст!

А вот потрясающий ее каждый раз как впервые Ян Давидс де Хем[7]… Потрясающий каждым своим штрихом, самой незаметной на поверхностный взгляд линией. Рисовал ли кто-нибудь цветы и фрукты так же, как он? Так скрупулезно выписан у него каждый листик и лепесток в букете, каждый черенок и солнечный блик на каком-нибудь фрукте в вазе — стеклянной ли, металлической! Цветовая гамма букета, прописанность всех подробностей и мелочей, прозрачность красок… Теодора разглядывала все эти подробности, открывая для себя новые их сочетания. На всем отдыхают глаза и душа, если воспринимать изображение поверхностно, не вдумываясь в смысл. Об утонченном вкусе художника говорит построение композиций натюрмортов: то над букетами порхают бабочки и стрекозки, то посреди натюрморта попугай клюет ветчину… Реалистичность граничит с почти абсолютной реальностью. Вот только не для красивости и не для того, чтобы просто порадовать глаз, рисовал свои натюрморты де Хем. Изображением фруктов, цветов, еды и прочей «мертвой натуры» можно сказать очень многое — намеками, символами. И де Хем умел использовать эти приемы блистательно, лучше, чем все художники до него, писавшие натюрморты.

Де Хем своими картинами говорил со зрителем. Сочетания предметов, собранных в натюрморте, могли сказать зрителю многое. Вот, к примеру, рядом с пышным гастрономическим пиршеством на столе (где изящно свисает колечками недочищенная кожура лимона, стоит недопитый бокал, иногда смята скатерть…) — догорающая или уже догоревшая свечка, череп, часы или очки. «Все проходит», — гласит надпись на кольце библейского царя Соломона. Придет конец и богатству, и изобилию. Memento mori — помни о смерти! Но пока человек живет, он не думает, как вмешивается в природу. Недрогнувшей рукой он срезает с кустов цветы и срывает с деревьев плоды. Вскоре эти цветы в вазах завянут и сморщатся сложенные горками фрукты. Так расстались с жизнью красный омар (раз красный — уже побывал в кипятке…) или заяц, мертво поникший ушами и лапами подле глянцевито поблескивающих виноградных гроздей, безжалостно подстреленная для того, чтобы потешить утробу, прекрасная птица. Но придет конец и человеческой жизни — все тленно, и даже богатство: поделись же этими деньгами с бедным, и, возможно, тебе простятся какие-то из твоих грехов! Об этом говорили натюрморты де Хема и его предшественников в этом жанре светлой и наивной девушке.


В огромных глазах Теодоры застыло отчаяние. Она понимала эту символику Средневековья и разделяла идею отношения к природе не как к человеческой собственности. Теодора верила: человек должен почтительно склонить голову перед величием Создателя. Природа — величайшая загадка Вселенной.


Однако, как бы там ни было, созерцание такого изобилия вкусной еды сейчас подействовало на Теодору подавляюще: Колвины жили впроголодь. Слабым утешением было то, что натюрморты отражают лишь жизнь не столько богатых, сколько баснословно богатых людей. Все эти золотые с перламутром кубки, бокалы, белые и красные вина, созревающие в разное время года фрукты (вишня и виноград) — все, что лежит на столе, было доступно в кругу людей состоятельных, заказывавших такие картины, чтобы продемонстрировать свое богатство… А художник оттачивал свое мастерство, достигая поистине совершенства, передавая почти осязаемую бархатистость кожицы персика, влажно-матовую поверхность виноградин, прозрачность стекла, переливчатую нежность перламутровых раковин…

Голова у Теодоры кружилась от усталости, голода и сомнений…

Джим не тревожил хозяйку, да и сам незаметно стал разглядывать картины, которые видел уже не раз и изучил во всех подробностях.

От де Хема Теодора повернулась к Антонису ван Дейку[8]. Портретист. Писал на темы и религиозные, и мифологические. И удостоился великой чести, прославившись, занял достойное место среди лучших художников или поэтов: стал придворным живописцем, служил двум королям, получал солидное жалованье, женился на дочери лорда. Его кисти принадлежат очень выразительные и броские по манере портреты придворных и молодых английских аристократов, при этом великолепные по композиции, психологической характеристике, строгие и правдивые. Одно время Ван Дейк работал помощником в мастерской Рубенса — это ли не свидетельство его высокого мастерства? В своей эффектной манере он изобразил и одного из прежних владельцев Маунтсорреля, своего современника, — в шляпе, с тростью, на фоне дома, — словно хозяин собрался пройтись по окрестностям, наслаждаться видом своих роскошных угодий…