– Она сказала ему что-нибудь еще? – поинтересовался я.

– Кто знает? – ответила Роуз.

– А ты ей что-нибудь говорила? – спросил Артур. – Она знает, что он в городе?

– Не помню. Может быть, говорила.

– Не помнишь? – удивился Артур.

– Наверное, мне лучше уйти, – сказал я.

– Куда ты поедешь? – прошептал Артур.

– Обратно? – спросила Роуз.

– Не знаю. Мне страшно. – Но, произнося эти слова, я знал, что уезжаю немедленно.

Я уеду, не поговорив с лечащим врачом Артура, уеду, ничего не узнав о новом и трудном перемирии родителей, уеду сейчас же, чтобы спастись.

Я услышал в коридоре шаги. Звук показался мне размеренным, деловитым. Моя жизнь мгновение балансировала, словно яйцо на краю стола, но шаги прошли мимо – врач в зеленом хирургическом халате.

– Мне лучше уехать прямо сейчас.

– Я тебя отвезу, – сказала Роуз.

– Спасибо.

– Только не волнуйся. Не переживай заранее, пока ничего не случилось. Ты меня понимаешь? Иначе ты обессилеешь от одного только волнения.

Я кивнул, а про себя подумал: она заговаривает мне зубы, хочет, чтобы меня схватили.

– Ты всего лишь мелкая рыбешка в большом пруду, – сказала Роуз. – Я знаю, как они работают. Он просто сидит сейчас на телефоне.

Артур похлопал по кровати:

– Подойти сюда на минутку. Сядь.

Я сорвался.

– Нет! – прокричал я почти во весь голос. Мир перед глазами трепыхался, словно флаг на ветру. – Я хочу убраться отсюда немедленно! – Мой голос эхом разнесся по палате. Добрый сын выглянул из-за занавески, скрывавшей кровать его матери. Послышались шаги, спешно приближавшиеся к нам. – Кажется, мне пора уходить, – более-менее нормальным тоном произнес я.

Родители смотрели на меня, из их глаз бил луч неодобрения: я веду себя как дурак, позорю их.

Я выскочил из палаты в тот момент, когда входила медсестра в темных очках. Я толкнул ее, но даже не обернулся. Понадеялся, что иду к выходу. Я услышал, что за мной кто-то бежит, обернулся через плечо, хотя и не хотел. Это была Роуз, она держала сумочку, словно мяч, и бежала поразительно грациозно. Я остановился и подождал ее. Мы молча вышли из больницы и хранили молчание, пока сидели в машине и она заводила двигатель.

– Ты что, снова сошел с ума? – спросила она, глядя в зеркало заднего вида.

– Да. Окончательно. А теперь, пожалуйста, отвези меня в аэропорт. И еще тебе придется дать мне денег на билет. Я на мели.

– Думаешь, я таскаю с собой такие суммы?

– Тогда сними с кредитки.

– Не знаю, с кем ты сейчас разговариваешь. У меня нет кредитки, если не считать карты из «Вейболта».

– Тогда заплати чеком. Мне все равно.

– Я не знаю, сколько денег у меня на счету.

Я набросился на нее, схватил за шею и сдавил пальцами. Она вскрикнула и ударила по педали тормоза. Мы оба дернулись, заваливаясь вперед, но я держал ее, лишь смутно сознавая, что творю.

– Тогда отвези меня на автобусную станцию, – велел я.

– Мне больно! – вскрикнула она, протянула руку к шее и впилась в мою кисть ногтями.

Я отпустил ее. Меня била неудержимая дрожь. Я взял с заднего сиденья чемодан. Мы остановились посреди бульвара Стоуни Айленд, и машины, ехавшие за нами, загудели. Вот так меня и поймают, подумал я, но даже страх был какой-то далекий и искаженный. Роуз растирала шею, пристально глядя на меня – со страхом или ненавистью, я не разобрал, может быть, даже с жалостью.

– Прости, что сделал тебе больно, – сказал я. – Пожалуйста, отвези меня…

Мимо нас сумели протиснуться две машины. Остальные – не знаю, сколько их было – продолжали гудеть.

– Я никуда не поеду, – заявила Роуз.

Она поворачивала голову из стороны в сторону, проверяя, хорошо ли работают мышцы шеи.

Я зажмурился, закрыл руками лицо и увидел, как хватаю ее за плечи, трясу изо всех сил, бью ее… Я распахнул дверцу, побежал по улице, и чемодан колотил меня, словно живой.


Добираться от Чикаго до Стоутона автобусом было непросто, ближайший уходил от терминала на Рэндольф-стрит в четыре пополудни, то есть через три с половиной часа. Мне показалось, это небезопасно. Роуз же знает, куда я направился, она обязательно убедит себя, что я страдаю от душевного расстройства и меня необходимо вернуть, чтобы спасти. Мне было невыносимо смотреть на людей вокруг. Даже бродяги выглядели зловеще: если они не были похожи на переодетых копов, то казались предвестниками беды. Отвратительный, водянистый с прозеленью свет, пронзительные запахи дешевой еды, хлорки, старых газет. Мне хватало денег на билет до Нью-Йорка. Я не знал, как поеду оттуда дальше, зато автобус отправлялся через пятнадцать минут.

Я позвонил Джейд. Она сама подошла к телефону, согласившись принять звонок за свой счет.

– Я уже еду домой, – сказал я.

– Что с тобой? Скажи, что с тобой случилось?

– Я в порядке. Просто тороплюсь. Автобус до Нью-Йорка отправляется через пару минут, и я не хочу его упустить.

– Но ты… – Она не договорила. Она знала, что я в беде. – Ну, тогда поторопись. Я рада, что ты возвращаешься. Одна ночь без тебя – больше я вынести не в силах. Я скучаю по тебе.

– Я приеду как можно скорее.

– Я позвонила тебе на работу, сказала, что ты вернешься через неделю. Сегодня вечером заберут щенков. Мы могли бы просто запереться у себя в комнате, лишь время от времени заставляя себя спуститься за едой.

– Я выезжаю прямо сейчас. Мне надо поторопиться.

– Тогда поторопись.

– У тебя все в порядке?

– Я скучаю по тебе.

– Как было в Беллоуз-Фоллз?

– Напряженно. Чудовищно. Я расскажу, когда вернешься.

– Господи!

– Да, я понимаю. И еще звонила последняя подруга Хью, Ингрид Очестер. Сказала, хочет со мной поговорить. Приедет на этом своем фургоне. Мы завтра вместе завтракаем.

– Чего она хочет? – спросил я.

– Точно не знаю. Но голос у нее был решительный. Она здорово не в себе после смерти Хью. Трижды в неделю посещает врача и все такое. Мне кажется, она до чего-то додумалась и теперь хочет поделиться со мной. Если бы она знала, как мне не хочется ни во что вникать. Очень не хочется.

Я сжимал трубку, не в силах заговорить.

– Дэвид?

– Мне пора, – сказал я. – Не хочу… – Голос иссяк.

– Ладно. Не опоздай на автобус. Я тебя жду. Поплачем друг у друга на плече. Это будет чудесно. – (Я ничего не ответил.) – Дэвид?

– Мне пора.

– Может быть, Колин даст мне машину, тогда я приеду в Нью-Йорк и заберу тебя. В котором часу ты приедешь?

– Не знаю. Не делай ничего. Я просто пересяду на другой автобус. Мне надо идти. – Я едва не повесил трубку, но затем прижал ее к самому рту. – Я люблю тебя. Я всегда буду тебя любить.

– Не опоздай на автобус, Дэвид.

– Не опоздаю. – Я выждал мгновение, а затем наконец повесил трубку.


За время долгого, тряского пути на восток я не раз цепенел на сиденье, уверенный, что именно в эту минуту Ингрид рассказывает Джейд, как перед смертью Хью гнался за мной. У меня с собой был доллар и семьдесят пять центов, и я каким-то образом сумел отвлечься от всех тревог и тоски, сосредоточившись на чувстве голода, который я по бедности не мог утолить. Читать мне было нечего, спать я не мог, и только когда мы проехали Кливленд и уже давно стемнело, мне наконец удалось занять место у окна.

Я мог бы все изменить. Я мог бы попросить Джейд встретить меня в Нью-Йорке, и тогда она не увиделась бы с Ингрид Очестер за завтраком. Пусть я бы только отсрочил их встречу, но так было бы лучше. Родилась бы надежда. На свете не бывает ничего неизбежного. Иногда, перенося время события, ты способствуешь тому, чтобы оно никогда не произошло. Ингрид могла бы уехать, отправиться куда-нибудь далеко, кануть обратно в забвение, оберегавшее меня в последние месяцы, или же просто умереть от пчелиного укуса. Это безумие не преградить дорогу надвигающемуся событию, безумие убеждать себя, что если оно не произойдет сейчас, то обязательно произойдет чуть позже, а значит, любые действия бессмысленны. Мы можем саботировать будущее одним взглядом, телефонным звонком, запиской, попавшей не по адресу.

Я приехал в Нью-Йорк около десяти утра. Я пропылился, устал, и все мысли, какие у меня еще оставались, кажется, забились куда-то в угол сознания, словно коврик, который собака утащила к себе в конуру. Я отправился в туалет автостанции, чтобы переодеться, и пока стоял голым посреди просторного помещения с кафельными стенами, понял, по взглядам окружающих, что вот так переодеваться явно не считается приличным.

А еще я понял, что не знаю, где можно поймать машину до Стоутона. Нью-Йорк сжимает человека, как концентрические круги друидов, и я понятия не имел, как из них выбраться. Спросил наудачу несколько человек на автовокзале, но единственный, который вроде бы что-то знал, очень спешил, он лишь прокричал мне через плечо что-то о Генри Гудзоне. Вокруг было полно полицейских, но их я спросить не мог. Путешествовать автостопом было незаконно, и я не сомневался, что чикагские копы уже передали информацию обо мне. Я знал, что мои страхи, основанные на чувстве собственной важности, нелепы, однако это знание не помогало. Я подошел к окошку кассы и спросил, сколько стоит билет до Стоутона – он стоил на пять-шесть долларов больше, чем у меня было, но… Наверное, я надеялся на распродажу со скидками.

У меня не было ничего ценного, что можно было бы продать, мне не хватало смелости попрошайничать, поэтому я нашел единственный способ раздобыть денег на билет: позвонил Энн.

– Я на мели, – сказал я, не успела она поднять трубку. – Мне необходимо шесть долларов, чтобы купить билет на автобус.

– И куда ты уедешь на шесть долларов? – поинтересовалась она.

– В Стоутон.

– Она что, выставила тебя?

– Нет. Что ты! И с чего такой вопрос?

– Просто стало интересно, ничего больше. Судя по звуку, ты где-то недалеко.

– Я на автовокзале.