– Это не имеет значения.

– Я понимаю, сейчас тебе кажется, что не имеет, но это не так. Нам всем теперь надо позаботиться о себе. Вот так все и бывает. Хью говорил то же самое: хватит мечтать о рае, каждый человек сам за себя.

– Это невозможно.

– Тебе лучше отправиться домой.

– Я дома.

– Нет. Не говори так. Я понимаю, что ты чувствуешь. И благодарна тебе. Но здесь ничем уже не поможешь. Я сама все устрою. Я теперь такая практичная. До конца своих дней мне придется жить со случившимся, но пока что необходимо заняться делами. Мне предстоит сделать несколько телефонных звонков, быть сильной с детьми, даже если они и не ждут этого от меня. Тебе надо вернуться в Чикаго. Я же должна позвонить и на время забыть, что это ты был рядом со мной в самые ужасные минуты… – Голос ее внезапно сорвался, она прикрыла глаза и заплакала. – Я должна позвонить. А ты должен идти. Это все, что можно сделать.

Я хотел возразить. Я хотел никогда не покидать ее, но понимал, что будет неправильно сидеть рядом с ней, пока она звонит Киту, Сэмми и Джейд. Они узнают об этом, что добавит порцию глупости и обмана туда, где должно быть только горе. Не задавая вопросов, они узнают, что я был в Нью-Йорке, когда погиб Хью, и вряд ли оставят этот факт без внимания. Может быть, к тому времени, когда они начнут вычислять икс в чудовищной алгебре обстоятельств, я смогу улучить момент и сообщить о своей роли в смерти Хью.

Я вышел из квартиры Энн. Не знаю, чего она ожидала: что я вернусь обратно в гостиницу или позвоню в «Американ эрлайнс» и зарезервирую обратный билет до Чикаго. Это не имело значения. Но сам я знал, что никуда не пойду. Ночь была беззвездная и теплая. На первом этаже дома Энн располагался ресторан, и посетители входили и выходили. Я заглянул в яркие, открытые окна. Люди внутри казались ужасно счастливыми. Они сидели за столиками, на которых стояли небольшие лампы на мраморных основаниях, с абажурами, расписанными видами старого Нью-Йорка: луна над церковным шпилем, кабриолеты, влекомые гордо выступающими лошадьми. Меня вдруг охватило горячее желание оказаться в этом ресторане, пить вино, беседовать со знакомыми. Мне захотелось оказаться в компании друзей, таких, какие представлялись Чарльзу Диккенсу, людей, которым я мог бы изложить свою историю со всеми подробностями, а они проливали бы слезы сострадания, не судя и не прощая меня. Но так же стремительно, как возникло, желание улетучилось, и я отвернулся от окон. В голове как будто колотилось большое костяное сердце, а во рту стоял вкус самых отвратительных недр моего тела.

На другой стороне улицы находился офис Общества помощи детям. Боковое крыльцо находилось как раз напротив входной двери дома Энн, и я уселся на ступеньки. Совершенно темный офис Общества был заперт на выходные, окна забраны тюремными решетками. Металлические перила облупленные, ржавые, а под лестницей, ведущей к запертой на цепь двери в подвал, валялось несколько пустых бутылок из-под дешевой водки и портвейна. Сами ступеньки были грязные, в куриных костях, плевках и в том обобщенном мусоре, который городская жизнь порождает так же неизбежно, как мотор порождает выхлоп. Улица была тихая, и я знал, что двери, подобные этой, используются в качестве гостиниц бездомными, но все равно уселся. Я не осмелился убивать время, шатаясь по улицам. Я хотел быть на месте, когда Энн выйдет из квартиры. Следующая остановка – больница, и я могу ей понадобиться.

Я сидел так, чтобы видеть улицу от Парк-авеню на западе и до Лексингтон-авеню на востоке. Я сидел очень долго, и ночь становилась все холоднее, градус за градусом уходили, словно минуты на часах. Может быть, потому, что я ждал, что какой-нибудь бездомный, измученный человек пожелает устроить себе постель в моем наблюдательном пункте, я все время думал о том чернокожем, который положил на глаза Хью монеты, пытаясь вернуть его к жизни. У него были длинные пальцы с непропорционально широкими, сплющенными кончиками. Есть какая-то болезнь, которая делает такое с руками, но я не мог вспомнить, как она называется. Когда он опустился на корточки, чтобы творить свою магию, его легкие серые брюки поползли вверх, и я увидел голые, исцарапанные лодыжки. Он говорил без акцента: национальные особенности речи он променял на личностные.

К этому часу все звонки уже должны быть сделаны. Я чувствовал, как распространяется весть. Льются новые слезы, укладываются чемоданы. К утру все они будут здесь.

Совсем скоро я увижу Джейд.

Только думать об этом было опасно. Чтобы наше воссоединение произошло на похоронах Хью, предстать перед Джейд залитым его кровью? Это было безнадежно, и в этом была моя единственная надежда. Завтра. Джейд.

А Энн как раз выходила из дверей своего дома. На плечах у нее была длинная синяя шаль с бахромой. Энн окинула взглядом улицу вплоть до Парк-авеню, поглядела на другую сторону, прямо на меня. Я сидел, упираясь локтями в колени, положив подбородок на ладони. Она смотрела на меня несколько долгих мгновений, плотнее запахиваясь в шаль, а потом взмахнула рукой.

В такси мы молчали всю дорогу до больницы, только раз посмотрели друг на друга, когда Энн взяла меня за руку, а я придвинулся ближе к ней, чтобы она могла положить голову мне на плечо.

Глава 13

Баттерфилды съезжались в город по одному, первым приехал Кит, за ним старший брат Хью, Роберт, который прилетел с одним из девяти своих детей, средним сыном, названным в честь Хью. Они собрались у Энн: больше идти было некуда, и даже Ингрид с сестрой и несколькими своими друзьями пришла к Энн.

Я не показывался им на глаза, сидел в гостиничном номере совершенно один. В тот день я запомнил этот номер лучше, чем себя. Когда я вызываю его в памяти, то вижу пустую комнату, лесенку из солнечных лучей, поднимающуюся, а затем спускающуюся по стене, голубя, который гуляет по подоконнику и заглядывает в окно, мертвую муху на абажуре из выпуклого стекла, закрывавшего лампочку под потолком, потертое светлое покрывало, кое-где выпустившее коричневатый пух; слышу громыхание подносов в коридоре, голоса, сотни голосов, но среди них нет моего. Если изо всех сил сосредоточиться, я могу даже представить себя в той комнате: полностью одетый, лежу на кровати, руки под головой, ноги скрещены. Я вижу себя у окна: гляжу вниз на улицу. Вижу себя в слезах. Но даже эти воспоминания смутные и какие-то нереальные. Наверняка я помню только одно: я сидел в гостинице, дожидаясь, что кто-нибудь позвонит мне, и бóльшая часть меня перестала существовать.

Еще я помню, что писал. Вероятнее всего, писал письмо Джейд. Однако я так и не нашел никаких записей. Я представляю, как рву в клочья гостиничную бумагу и смотрю, как она падает в жестяное мусорное ведро, однако это кажется скорее логическим дополнением, нежели воспоминанием. Пациент проснется после наркоза и вспомнит, как его везли в операционную, вспомнит лампы над головой, ассистентов в масках, скрип резиновых перчаток. Однако трудно сказать, явились ли все эти образы из подсознания или же просто вымышлены, вытянуты из нашего представления о том, как должен выглядеть мир без нас.

Я никогда не думал о жизни, которой уже не увижу после смерти, или о той, которую пропустил до своего рождения. К тем временам я слеп и глух. Моя настоящая и единственная жизнь – вот, что заставляет меня рвать на себе волосы. Мне кажется, если я старательно сложу вместе все моменты, когда был по-настоящему живым, у меня наберется жизни от силы года на два…

В четыре позвонила Энн.

– Ты должен быть здесь, – сказала она. – У тебя на это прав не меньше, чем у других. Ты должен быть с нами.

Я сидел на краю кровати, закрывая рукой глаза.

– А ты… – Я замолчал. – Что думают остальные по поводу моего… Я хочу быть с тобой.

– Дэвид, я не знаю, как работают законы кармы. Но по какой-то причине ты оказался рядом, когда я нуждалась в ком-то. Когда нуждалась в тебе. И сегодня это кажется важнее всего остального, важнее прошлого. И все со мной согласны. Я не знала, вернулся ли ты в Чикаго. Но на самом деле чувствовала, что ты до сих пор здесь. Сейчас я не могу объяснить почему, но, Дэвид, будет правильно, если ты будешь с нами.

– Я очень хочу.

– Тогда приходи. Сейчас же. Сразу.

– Но хорошо ли это?

– Хорошо. Даже не просто хорошо. Это… обязательно. Мы тут сидим и напиваемся. Объединяем силы, и ты нужен мне. Если переживаешь из-за Кита, так он знает, что ты нужен мне здесь. И Ингрид, кстати, тоже знает.

– Что знает Ингрид?

– Все.

– В каком смысле?

– Она знает, что ты – это ты, знает, зачем мы вчера вечером ломали перед ней комедию. И, как гражданке Юпитера, ей глубоко наплевать. В любом случае, из-за нее не переживай. Слушай, Дэвид, я даже не оставляю тебе права выбора. Не хочу, чтобы ты сидел у себя в номере в полном одиночестве. Ты ведь даже свет не включишь, когда стемнеет. Так что выбора у тебя нет. Просто немедленно приходи.

– Я приду. Я сам хочу.

– Знаю, что хочешь. Ладно. Да, вот еще что. Если по дороге попадется открытый магазин, купи тоник, содовой, ну, сам знаешь. Для коктейлей. А то, если и дальше будем надираться неразбавленным, у нас все закончится задолго до утра понедельника.

Энн повесила трубку, а я так и остался сидеть, не выпуская телефона из рук.


Когда Сэмми Баттерфилд открыл мне дверь, я рыдал. Всю дорогу от гостиницы я боролся с подступающими слезами. Но сущая ерунда лишила меня самообладания: я нажал на звонок, и никто не спросил в домофон, кто там. Как будто это не имело значения, потому что это точно не Хью. Запертая стеклянная дверь открылась, и я разразился слезами. Я не стал вызывать лифт. В холле я сел на скамейку. Мотая головой, я пытался приказать себе: «А ну, прекрати истерику!», но, видимо, надо было принадлежать к числу тех мистиков, которые останавливают кровь силой мысли, чтобы вырвать власть над собственными слезами у всеобъемлющей, анархической части моего существа, повелевающей ими сейчас. Неожиданно дверцы лифта раскрылись. Я, шатаясь, вошел и поехал на седьмой этаж. Я все еще плакал, когда постучал в дверь Энн.