Скотт Спенсер - Анатомия любви

– Папа помог тебе получить развод?

– Он добился того, чтобы мне не досталось ни пенни из денег Карла. Никаких отступных. Никаких алиментов. Ничего. Все Кортни были бы счастливы откупиться, чтобы избавиться от меня. Они, как говорится, с радостью побежали бы в банк. Не то чтобы я хотела их денег. Но Артур! Артур не имел права обговаривать подобные условия. У брата Карла, Денниса, жена была наркоманка, так семья обеспечила ее пожизненным содержанием, чтобы Деннис мог развестись!

– Папа хотел, чтобы ты полностью принадлежала ему. Он не желал, чтобы в ваши отношения были замешаны чужие деньги. И вы же, в конце концов, были коммунистами. Откуда Кортни взяли свои деньги?

– Причина была не в этом!

– Может, папа боялся, что если ты получишь алименты, то не захочешь выйти за него.

– Нет. Причина была не в этом.

– Тогда в чем же?

– Никто не понимает. Я любила Карла. Он был красавец. Никогда я не видела таких красивых мужчин. Ни разу в жизни! И никогда я не испытывала к Артуру тех чувств, какие испытывала к Карлу. Дело было не только в физическом влечении, хотя не стоит притворяться, будто это неважно. Никто никогда не узнает, какой красивой я становилась, когда была с Карлом. Все вокруг влюблялись в меня.

Я испугался. Испугался, вдруг Роуз сейчас скажет, что вовсе никогда не любила отца, что его толстое, основательное тело никогда не доставляло ей удовольствия. Я не хотел этого слышать. В Роквилле был один парень по имени Пол Шульц, которому мать сказала, что никогда не испытывала оргазма. «Инструмент у твоего отца необычайно мал», – сказала она ему, и эта мысль преследовала Пола. Он часто грозился, что кастрирует себя и отошлет член матери, чтобы она убедилась: у него не больше, чем у отца; и, насколько мне известно, он осуществил свою угрозу. Когда я выписывался, он по-прежнему оставался в Роквилле. Конечно, было бы несправедливо обвинять в его мании мать, высказавшую то замечание, однако случай с Полом постоянно напоминал мне, что это не пустяки. Сыновья приходят в ужас, когда слишком отчетливо сознают, насколько несчастны их матери. Я мог бы пережить намеки, мог бы пережить собственные догадки, однако, если бы Роуз продолжила мысль и сказала, что мой отец никуда не годный любовник, боюсь, это знание уязвило бы нечто глубинное и беззащитное во мне, изменило бы меня настолько, что я не смог бы справиться с собой.

Я покорно поднялся, чтобы положить нам добавки, когда зазвонил телефон. Обычно Роуз бросалась к телефону с необычайной поспешностью. Она бежала бегом, даже если стояла в паре шагов, когда он начинал звонить. Но сейчас телефон прозвонил три, четыре, пять раз, а она даже не пыталась подняться, и я, чувствуя, что она ждет этого от меня, отложил нож и вышел на кухню, чтобы взять трубку.

Звонил Альберто Николози, один из старинных друзей матери. Вместе с Ринцлерами, Штернами и Дэвисами Николози были неизменными гостями у нас на День благодарения.

– Алло, – сказал Альберто, – это ты, Дэвид?

– Да. Альберто?

– Привет, Дэвид. Я с трудом узнал тебя по телефону. Извини.

– Ничего страшного. Как поживаете?

– Все отлично. А ты у мамы?

– Да.

– Прекрасно. А остальные? Есть кто-нибудь еще?

– В этом году нет. Мы вдвоем.

– Я так и подозревал. Ты ведь знаешь, что каждый год Роуз готовила для всех нас обед в День благодарения. Мы только что покончили с нашим, боюсь, не совсем традиционным обедом и подумали о твоей маме…

– Да?

– Скажи мне, как по-твоему, будет прилично, если мы зайдем в гости? У нас есть пирог. Мы возьмем его с собой, а Роуз могла бы сварить кофе.

– Мне кажется, это чудесная мысль, Альберто.

– Ты уверен? Мы собирались пойти в оперу. У нас гостит мой брат. Но так непривычно отмечать День благодарения без Роуз.

– Приезжайте прямо сейчас. Я скажу маме, что вы уже в пути.

Роуз прибирала со стола, когда я вернулся. Она сложила только что отрезанные мной кусочки индейки обратно на блюдо и перелила остатки вина из своего бокала в мой.

– Это был Альберто, – сообщил я. – Они с Ирэн сейчас приедут.

– Но мы уже пообедали.

– И они тоже. Они привезут пирог, и мы вместе будем пить кофе. – (Роуз молчала.) – У них гостит брат Альберто. Он тоже приедет.

Она быстро вышла в кухню со стопкой тарелок. Вернувшись, она спросила:

– Так они уже едут?

– Да.

– Что ж, наверное, мне стоит умыться. – Она обхватила лицо ладонями.

– Ты отлично выглядишь.

– О, я знаю, как выгляжу. Ладно. Значит, Ирэн с Алом приедут, чтобы как следует пообедать. Ирэн отвратительно готовит. Уверена, они будут голодные. Надеюсь, Дэвид, ты проявишь учтивость. Твой отец обожает выставлять их на посмешище. Но ведь ты рос у них на глазах. Они тебя любят, и ты должен относиться к ним с уважением.

– Но я и так считаю их отличными людьми.

– Да. Я все знаю. Просто помни, что они человеческие существа, у которых те же чувства, что и у тебя. Они оба мои старинные друзья, Дэвид. И они мне дороги.

Николози приехали, пока Роуз была в ванной. Альберто был в твидовом пальто и ушанке. Волосы у него были длинные седые, а глаза темно-синие, с фиолетовым оттенком. От него пахло трубочным табаком и одеколоном. Ирэн, прямая, тонкая, становящаяся с годами все более хрупкой, была в черном плаще с капюшоном. Губы у нее были накрашены ярко-алой помадой, а белые волосы зачесаны назад двумя большими волнами. Артур как-то сказал, что волосы у Ирэн настолько выдрессированы, что могут по ее команде встать на дыбы и залаять. Младший брат Альберто выглядел озябшим. Он пожимал руки, кивал и застенчиво улыбался, пока Альберто объяснял, что его брат не говорит по-английски.

Когда я вешал их одежду, Роуз вышла из ванной.

– О, кто к нам пришел! – воскликнула она безумным, веселеньким голоском и протянула к ним руки, словно хозяйка чайной. – Ну надо же, явились! Должно быть, вы брат Альберто, – сказала Роуз, не успев подойти к гостям.

– Его зовут Карло, – сказал Альберто и добавил: – Боюсь, он не говорит по-английски.

– О-о, – протянула Роуз, хмурясь и наклоняя голову, как будто это была печальная новость. – Ну, ничего. Это же не помешает ему полакомиться пирогом и выпить мой отличный кофе.

Если бы только она не была такой возбужденной и смогла успокоиться, подумал я, и перестала бы отталкивать от себя людей. Я повесил пальто в шкаф, а когда закрыл дверцу и поглядел в коридор, Альберто обнимал Роуз. Он крепко прижимал ее к себе, кажется покачивая. Роуз стояла на цыпочках и, пока Альберто сжимал ее в объятиях, легонько похлопывала его по спине, как будто бы это она утешала его.

В начале следующего года я отыскал еще двоих Баттерфилдов. Первым был Кит, имя которого я обнаружил в телефонном справочнике Беллоуз-Фоллз, в Вермонте. Этот номер я уже набирал несколько раз, однако трубку ни разу не сняли. Но я оставил его в своем списке и решил попробовать еще, потому что Вермонт казался местом, весьма подходящим для Кита. Вермонт или Орегон, где можно грести на каноэ, ходить в походы без необходимости соревноваться с кем-то, чистое, уединенное место, традиционно пустынное и с семейной историей. И вот однажды вечером, когда бушевала сумасшедшая метель, я снова набрал этот номер в Вермонте, и голос, который, несомненно, принадлежал Киту, ответил мне после восьмого гудка.

– Привет, Кит, – сказал я. Мне хотелось услышать его еще, чтобы удостовериться.

– Алло? Кто это? – У него был безупречный, чистый тенор.

Ему следовало стать фольклористом, собирателем американских горных песен девятнадцатого века, однако он был слишком застенчив, чтобы хотя бы играть на банджо, и в тысячу раз застенчивее, чтобы петь даже наедине с собой.

– Это я. – Я услышал, как рядом с ним лает собака.

Кит закрыл рукой трубку и сказал:

– Тише, Амбруаз. – Затем, уже резче, повторил: – Кто это?

– Это я. Дэвид Аксельрод.

– Я так и подумал.

Затем я сморозил глупость.

– Не вешай трубку, – попросил я, что он незамедлительно и сделал.

Я тут же перезвонил, однако он не отвечал. В тот же вечер я написал ему короткое письмо, извиняясь за свой звонок и спрашивая, могу ли я когда-нибудь – необязательно в ближайшем будущем – приехать и поговорить с ним. Он прислал мое письмо обратно, разорванное в клочья, хотя, рассматривая свой конверт, я обнаружил, что его открывали. Он вложил обрывки в другой конверт и прибавил короткую записку: «Я точно знаю, что ты освобожден условно и тебе запрещено общаться с кем-либо из моих родных. Если я еще раз услышу твой голос, так и знай, что тут же позвоню в полицию здесь и в Чикаго».

Затем, в марте, я узнал, где находится Сэмми Баттерфилд. Когда я размышлял об этом чисто теоретически, не имея зацепок, то решил, что он должен оказаться в какой-нибудь респектабельной частной школе, в перевалочном пункте на пути в Гарвард, потом в Гарвардскую школу права, потом в конгресс. Я по-прежнему совершенно серьезно относился к тем мечтам, которые он лелеял в двенадцать. В самом деле, выискивая следы Сэмми, я позвонил в Чоут, и в Эксетер, и в несколько других частных школ, но ничего не добился. Я слишком мало знал о школах подобного рода, чтобы звонить куда-то еще. Как оказалось, Сэмми учился в школе Бомон на севере штата Нью-Йорк. О Сэмми упоминалось в статье, которую я прочитал в автобусе, возвращаясь вечером с работы. Информационное сообщение было передано «Юнайтед пресс интернэшнл» по проводам, и когда я через пару дней зашел в библиотеку, то увидел то же сообщение во всех газетах от Нью-Йорка до Лос-Анджелеса.