– Не хочешь заглянуть в свою комнату? – спросила Роуз.

Пока я был в Роквилле, она назначила себя хранителем моей комнаты. Иногда, прощаясь, она говорила: «Твоя комната ждет тебя, Дэвид». Когда они делали в квартире ремонт, Роуз проследила, чтобы светло-голубая краска в точности, без малейших вариаций, повторяла прежний оттенок. Когда маляры ушли, она сделала несколько цветных моментальных снимков всей квартиры и три – моей комнаты и привезла их мне в Роквилл. Хотя я никогда не напоминал матери об этих фотографиях – ее поступок поразил меня, как нечто, идущее вразрез с ее характером, слишком откровенное, – они сохранились среди моих пожитков и сейчас лежали у моих ног в коричневом чемодане.

– Можно, – ответил я.

Комната была прежней. Она была декорацией повторяющегося сна. Казалось, что даже воздух в маленькой квадратной комнате дожидался меня, чтобы мне было радостно снова вдохнуть его. Эта комната не просто сохранилась в первозданном виде – она была забальзамирована. На кровати по-прежнему лежало медно-красное вельветовое покрывало. На стенах до сих пор висели всего две картинки, обе из книг. На одной, вырванной из «Энциклопедии бейсбола», был Тай Кобб, демонстрирующий свой открытый захват, на другой, вырезанной бритвой из книги «Банды Нью-Йорка», – Монк Истмен, знаменитый гангстер-еврей. Деревянный пол был покрашен и натерт мастикой, и вечером, когда я включил свет, в нем тускло отразились электрические огни. На месте были красно-зеленый плетеный коврик и белый комод с зеркалом, лампочку под потолком закрывал стеклянный абажур в форме чаши, на трехногом столе из светлого дерева стояла фиолетовая кофейная кружка с ручками и карандашами. Мой книжный шкаф остался нетронутым. В нем так и стояли детские книжки о доисторических животных и по астрономии, романы Джона Р. Туниса, а также дорогие книги, которые родители дарили мне на дни рождения и которые я не читал, хотя и пролистал, чтобы не создавалось впечатления, будто я ими пренебрег.

– Боже мой, – прошептал я, но мы стояли так близко друг к другу, что с тем же успехом я мог бы это прокричать.

– Узнаешь? – спросила Роуз с коротким нервным смешком. – Мы хотели, чтобы она осталась точно такой, как ты запомнил.

– Так и вышло, – ответил я и, поддавшись порыву, пожал ей руку.

С тех пор как я покинул Роквилл, мы в первый раз коснулись друг друга, и я догадался, что она не хочет, чтобы я выпускал ее руку.

Артур открыл узкий шкаф и жестом хозяина гостиницы пробежал пальцами по пустым проволочным плечикам.

– Места полно, – сказал он.

Из вежливости я заглянул в шкаф и кивнул. Моя оставшаяся старая одежда была сдвинута в сторону.

Роуз оглядывала комнату, и казалось, она вдруг пожалела, что настолько заморозила ее во времени. Но как же было ее изменить? Что бы это значило? Кем бы тогда они были?

– Тебе нравится? – спросила она тихо.

– Да. Все точно так, как было. Я действительно чувствую, что я дома.

– Ты и есть дома, – сказал Артур сипло.

И тут, когда мы меньше всего в этом нуждались, повисло долгое молчание. Я присел на край кровати и выдержал, как я надеялся, вежливую паузу, а затем сказал:

– Кажется, было бы недурно прилечь ненадолго.

Мои родители быстро переглянулись, но недостаточно быстро, чтобы я не заметил, – словно престарелые иллюзионисты, которые беспомощно выставляют напоказ тривиальный обман, стоящий за их фокусами. Они сожалели, что не запланировали ничего определенного на день моего возвращения домой. Но с кем они могли посоветоваться? У них ведь не было родных, с которыми можно поговорить.

– Ты не голоден? – спросил Артур.

– Не могу даже смотреть на еду.

– Может быть, выпьем? – Артур поглядел на часы.

Два пополудни. Неподходящее время для алкоголя. Однако была суббота, да и повод, без сомнения, имелся.

– Нет. Я слишком быстро пьянею.

– У нас есть и безалкогольные напитки, – улыбнулась Роуз и скрестила руки на груди.

– Я просто хочу отдохнуть.

– Ладно, – сказала она. – Хорошо. – Голос ее сорвался, но улыбка осталась на месте.

– Ладно, – произнес Артур, всплескивая руками и хлопая в ладоши, словно человек, сделавший удачный выбор, – отдыхай.

Когда они выходили, Роуз спросила:

– Но ты встанешь к обеду?

– Без проблем, – ответил я, – я наверняка не буду спать.

– Оставить открытой или закрыть? – спросил Артур, берясь за дверь.

Я сделал вид, будто обдумываю его вопрос.

– Закрыть.

Дверь закрылась с негромким щелчком. Наконец-то я остался один. Я послушал, как удаляются их шаги, затем встал и прошел через комнату. Открыл ящик старого письменного стола. Он был наполнен письмами. Я схватил все, что там были, просмотрел, сначала быстро, затем, с все нарастающим разочарованием, очень медленно. Все письма были адресованы мне, но не было ни одного из тех, о которых я мечтал: здесь были поздравления с днем рождения, скопившиеся за много лет, рождественские открытки, письма от друга по переписке из Южной Кореи, с которым я поддерживал связь, пока родители не попросили меня прекратить, письма от деда.

Я давно уже спрашивал родителей, сохранили ли они письма Джейд. Эти письма были переданы в суд во время слушания моего дела, они были официально признаны уликами. Они спасли меня от тюрьмы, помогли доказать, что я пребывал в чрезмерном эмоциональном напряжении. Но что с ними случилось после?

Я еще раз перебрал письма, листая большим пальцем с проворством торговца бейсбольными карточками. Это было бы слишком просто, слишком гуманно, если бы они нашлись сразу. Они, должно быть, в каком-то другом месте. Я открыл комод. Верхний ящик: три пары новых носков и пара запечатанных упаковок с трусами. Второй ящик: старая белая рубашка, доставленная из прачечной, сложенная и перетянутая полоской толстой бумаги бирюзового цвета. Третий ящик: пусто. Очень важно удержаться от поспешных выводов. Не забегать вперед. Спокойно, хотя руки не слушались, я закрыл ящики и подошел к окну.

Я сел на подоконник, отодвинул в сторону коричневые занавески и, словно вор, словно шпион, выглянул на улицу. Дождь прекратился. Мимо прошел чернокожий подросток со стальным гребешком с четырьмя зубьями, воткнутым в его похожую на шлем прическу. Я странным образом позабыл о существовании чернокожих людей. Весь персонал в Роквилле был белым, и за все время моего пребывания там была только одна чернокожая пациентка, девушка по имени Соня Фрэзер, отец которой преподавал логику в Северо-Западном университете. У Сони были похожие на ветки шрамы, протянувшиеся от запястий едва ли не до локтя из-за бесчисленных попыток самоубийства. Неудавшиеся самоубийцы обычно входили в категорию самых презираемых пациентов. Они считались людьми несерьезными, однако Соня сломала этот стереотип, ни с кем ни о чем не разговаривая. Иногда она играла на гитаре, а однажды, совершенно неожиданно, целый час пела народные английские песни. К тому времени, когда она замолчала, почти весь Роквилл собрался в общей комнате, чтобы послушать ее мягкий, проникновенный голос. Я восхищался ее отстраненностью и догадывался, что она тоже оберегает свое одиночество, чтобы сохранить тайные воспоминания и окончательные решения, и каждый раз, когда мы встречались, я кивал ей, как будто мы были союзники в незримой духовной войне. Иногда она отвечала на мой кивок. Через пару месяцев родители забрали ее из Роквилла. Я случайно переходил главную подъездную дорожку, когда они выходили втроем, каждый нес по два больших чемодана в шотландскую клетку, и выглядели они решительными и испуганными. Я подошел к ней, тронул ее за плечо и сказал:

– Мне кажется, ты выдающаяся личность.

Теперь я сидел у своего окна, охваченный ужасом, и ужас не отступал. Я смотрел на Эллис-авеню, пока она не начала расплываться перед глазами. Я просто не мог представить, как выйду на улицу. Мимо прошли двое мужчин, похожие с виду на профессоров. Один помахивал закрытым зонтом, второй нес плащ, подцепив одним пальцем и перекинув через плечо, словно телезвезда. Люди и их жизнь. Люди и их образы. Это было ошеломительно, меня начинало мутить от одной мысли об этом. Как же я смогу когда-либо найти место среди них? Как я научусь хотеть этого? Мне нечего было сказать людям. Все, что меня волновало, было только для меня одного. Я вдруг подумал, что надо собраться с духом, просто выйти на улицу и спросить первого встречного… О чем? О чем угодно. О том, как пройти… в Музей науки и промышленности. Что за скверный выбор, даже в воображении. Именно в этом музее мы с Джейд провели наш первый день вдвоем, в этом дворце прогресса с его уносящимся ввысь вестибюлем, с подлинными боевыми самолетами времен Первой мировой войны, свисающими с потолка на стальных тросах. Держась за руки – на самом деле едва касаясь пальцами, – мы проехали в тряской вагонетке через точную копию угольной шахты, а потом, позже, переговаривались шепотом, стоя лицом к созданному наукой листу оргстекла, разделенные почти двумя сотнями ярдов. Сказанные шепотом слова доносились с удивительной четкостью, как будто были произнесены совсем близко, как будто мы шептались в постели, хотя тогда мы еще не добрались до постели. Под конец мы прошли через гигантскую модель человеческого сердца вместе с двадцатью детьми в футболках лагеря «Вигвам». Мы медленно двигались по желудочкам, вслушиваясь в вездесущее биение, которое доносилось из спрятанных динамиков, касаясь смоделированных кровеносных сосудов. Джейд, в семье которой медицинские вопросы обсуждались непрерывно и в подробностях, поделилась одной из многочисленных теорий своего отца по поводу Здорового Сердца, а я – в горле у меня так пересохло, что я не осмеливался заговорить, – восхищался нашим путешествием по символическому вместилищу страстей и ощущал всепоглощающую радость от явственного осознания: я с самого начала знал, что люблю ее, и еще знал, что никогда не откажусь от этой любви, никогда не попытаюсь, никогда не захочу.