Каждый имеет право на персональную научную теорию, но теории проверяются практическими результатами.

Пользуясь своею, Фрейд исцелил 12% доставшихся ему пациентов. Возможно, это они сами по себе выздоровели, но отдадим их Фрейду за его заслугу – он предложил хоть что-то, когда на эту тему было пусто и голó.

К тому же он до сих пор вдохновляет массу художников малевать винегреты из фаллосов и вагин …)


А ещё в той кухоньке во мне окончательно утвердился давно возникший план – пора покинуть Конотоп.


~ ~ ~

~~~постскриптумы


План неизбежного прощанья с Конотопом, возник ещё прошлой осенью, когда я увидел, что всё повторяется и вокруг меня снова штольня, прорезанная в породе аспидно-чёрной ночной тьмы батареями прожекторов товарной станции на металлических мачтах освещения поверх влажного отблеска вдоль натруженных рельс.

Штольня повыше тех, что на шахте «Дофиновка», и пошире, а вместо узкоколейки мощные колеи раздваиваются, расчетверяются, разливаются в параллельное многорядье путей заставленных вагонами, цистернами, платформами, на которых громоздится, топорщится, высится зачехлённая и раскрытая, габаритная и мелкая, обвязанная и валом сваленная всякая всячина.

Погромыхивая на стрелках, скатываются с сортировочной горки вагоны: в одиночку и сцепками, чтоб отыскать и уткнуться в нужный состав.

На товарной станции нет выходных. Круглые сутки громыханье и лязг, резкий скрежет тормозных башмаков, выкрики репродукторов о формирующихся и готовых составах.

Но всё это в штольне, в одной гигантской штольне.

Сможет ли кровля выдержать натиск ночи?


И в ту осеннюю ночь я пересёк товарную станцию знакомыми тропами служебных проходов, минуя вагонные лабиринты, чтобы выйти к знакомому пролому в ограде ПМС-119.

Я загодя ёжился и негодовал какая там будет грязь и лужи.

Вот уж и надпись по серому бетону ограды.

Красивая, метровыми буквами, надпись несмываемым дёгтем, для пассажиров проходящих поездов: «Конотоп – город трезвенников».

Неотступный свет прожекторов припечатал мою тень к стене.

Чем ближе к ней, силуэт уменьшается, подрагивая полями шляпы при ходьбе; а вот и утонул во мгле пролома.

Для путешествий во времени нужна машина? Возможно, но если она не по карману, попробуйте пешком. Сейчас, вслед за своей исчезнувшей тенью, я окажусь в таких средневековых непрóлазях и тьмах…


– Софокл! Эсхил!

Опаньки! Неужто так широко шагнул, что проскочил по самую античность?..


– Эсхил!– хрипло надрывалась средь слякотного мрака ПМСных задворков чёрная тень в двадцати шагах от пролома.

Моя? Нет, эта пониже и круглее. К тому же в кепке и в кожаном пальто.

– Чего стал? Тебя звали? Будто понятие имеешь про Софокла.

– Вы правы, дальше Аристофана я не углублялся.

Он икнул и чуть покачиваясь, но решительно, заступил мне путь.

– Ты кто?– пахнул он винищем.

– Прохожий. А вас что сюда привело?

Он будто и не услыхал вопроса.

– Софокл… Эсхил…– умильно вторил он.– Да, да… Эсхил… Аристофан! А ещё?

– Ну, ещё Еврипид.

– Точно! Еврипид!– со слезой воскликнул он и вновь самозабвенно простонал, – Софо-о-о-кл…


Мы стояли друг против друга, словно сошедшиеся после разлуки Санчо Панса и Дон-Кихот. Вот Санчо сокрушённо понурился. Козырёк кожаной кепки клюнул меня в переносицу.

Проклятье, Санчо! Я ведь с открытым забралом…


– Художник я, – горестно поведал он, подняв голову, – а сюда на два месяца.

И снова кивок-клювок.

На два месяца из нарко-два для излечения от алкогольных склонностей.

Эx, Санчо, Санчо!.. Любой сопьётся, коли не с кем про Софокла перемолвиться! И бисер есть, да метать не перед кем…


Нет, надо уходить…

…туда, за горизонт, к далёкому, как детство, лукоморью, где стоит заветный дуб с дуплом, чтобы шептать в него свои давно уж никому не нужные цитаты и имена забытых мудрецов…



План безупречен, но как насчёт деталей? Например, куда?

Ну, во первых, туда, где тепло – хватит с меня обморожений, а во-вторых, где есть море и горы.

Крым не подходит – горы низковаты, к тому же он занят Ольгой.

Следуя карте, палец наползает на Баку. Вот и ладненько.


Получив причитающийся мне отпуск в строительном цеху «Мотордетали», я написал заявление на увольнение.

Но прежде чему уехать, оставалось ещё одно дельце.

Обещание данное мною трём незнакомцам в ресторане – наведаться в город Львов.



Чем ближе ко Львову, тем медленнее шёл поезд по склонам Карпатских гор с высокими тёмными елями-смереками, но всё-таки под вечер довёз до места назначения.

В ячейке камеры хранения я оставил свой портфель, где, кроме гигиенических необходимостей, притаилась также серая полузимняя кепка, чтобы налегке пройтись по городу в своей неизменной шляпе.


Львов красивый город, в нём немало памятников старинной архитектуры и улиц мощёных булыжником.

Недаром именно здесь снималась 4-серийная советская экранизация «Трёх мушкетёров»; просто нужно стараться, чтобы трамвайные рельсы не попадали в кадр.

Во Львове я не воспользовался никаким видом транспорта, а пошёл пешком.


Куда?


К Оперному театру. Моё обещание исполнено, во Львов я наведался, но отнюдь не собирался бегать по улицам с вопросом: «а вы, случайно, не бывали проездом в Конотопе два года назад, после того как откинулись с зоны?»

Я ж не полудурок.

Я шёл культурно и приятно провести время, потому что поезд на Киев отправляется ровно в полночь.


Оперный театр во Львове – просто загляденье, дворец; молодцы построившие его поляки; но насчёт приятности, то фиг я угадал.

Там шла опера местного современного классического композитора о крестьянских волнениях XVI-го века. Творение в стиле «поедят!»

Но назвался груздем – полезай в кузов, и я отсидел от звонка до звонка.


К полуночи я вернулся на вокзал, открыл ячейку камеры хранения, а затем расстегнул портфель.

Шляпу я положил внутрь ячейки, а на голову плотно насадил серую кепку из портфеля.

Затем я его закрыл и вынул из ячейки, и нежно прикрыл её дверцу, да ещё и хмыкнул, представляя реакцию следующего её открывателя, когда уткнётся взглядом в одинокую шляпу без головы.

Иди и думай чтó подумать…



Вернувшись в Конотоп я начал делать прощальные визиты – к брату Саше на Сосновскую, к сестре Наташе На Семь Ветров; вот только на Декабристов 13 не пошёл.

Всё-таки я полудурок.


Наташа на прощанье сделал мне богатый подарок – новое зимнее пальто серого сукна с каракулевым воротником. По-видимому, на Гену размер не подошёл, а мне оказалось впору.


Ещё я сходил в ЗАГС, чтобы мне в паспорте поставили штамп о разводе с Ирой, но меня послали в нежинский ЗАГС, по месту заключения брака.

Нежинский ЗАГС потребовал справку из конотопского народного суда, где расторгался наш брак.

– Послушайте,– сказал я,– у вас уже записано, что она со мной в разводе. Поставьте мне штамп на этом основании и дело с концом.

– Такой записи нет. Она к нам не обращалась.

Вот так они меня оглаушили.


Пришлось ехать в Конотоп, брать справку в суде и везти обратно.

Мотаясь электричками туда-сюда, я думал: опояшет ли экватор километраж наезженный мною в поездах?

Ещё я думал: почему Ира столько лет не ставит в своём паспорте штамп о разводе?

Наверное, чтобы добавить остроты́ ощущений в своих отношениях с другими. Типа, по-прежнему наставляет рога своему мужу-геологу, пока он в отъезде.


А потом я вдруг понял почему мне всегда так нравилась сцена последнего расставания Д‘Aртаньяна с Рошфором в романе «Двадцать лет спустя».


– Иди, старый дьявол,– с грустной улыбкой произнёс Д‘Aртаньян, глядя вслед удалявшемуся Рошфору. – Иди. Всё равно, нет уж больше Констанции…

Я понял, что Констанция – это Ира и я. Только не по отдельности, а вместе.

Констанция – это мы, когда ещё мучили друг друга своею любовью.


Потом я поехал в Сумы. Сводил Леночку в кино на «Фанфана-Тюльпана», только в этой роли был уже Ален Делон.

В парке мы покормили лебедей, бросали им с моста кусочки пирожка с капустой, потом и сами сходили в ресторан. Для неё там всё было в диковинку.

Она проводила меня на вокзал и расплакалась на прощанье.

Красивая, на мать похожа, только волосы как у меня.


На следующий день я пошёл на улицу Гоголя 25 и отдал Саше Плаксину свой чёрный дембельский дипломат заряженный словарями и ещё парой книг.

Мы условились, что он вышлет их мне, когда где-нибудь обоснуюсь и сообщу ему адрес.


Конотоп провожал меня угрюмым холодом и ветром, но пальто от Наташи грело очень даже хорошо и я поехал в Нежин, чтобы вернуть Жомниру книгу рассказов Селинджера.

Спортивную сумку с одеждой и прочими вещами я запер в камере хранения на вокзале и с одним портфелем поехал на улицу Шевченко.

На мой звонок дверь не открылась, наверно он и Мария Антоновна вышли куда-то в гости.


Я поехал в центр города, в новый кинотеатр «Космос» напротив универмага.

Там шла какая-то фигня про Синдбада-морехода производства студии «Узбекфильм», но мне просто нужно было убить время.

Я сел и поставил портфель под сиденье.


Место слева заняла женщина моих лет, по наклонному проходу справа бегала девочка лет четырёх.

Её мать, сидевшая в передних рядах, звала её вернуться, но она не слушалась, а всё бегала и кричала, тому или другому из входящих зрителей: «папа!», но его среди них не было.


На пару рядов выше, метров за пять влево, сидели пара лётчиков в офицерских бушлатах. Один из них стал здороваться с моей соседкой слева, но как-то по-хозяйски и с подковыркой.