Начался фильм и Синдбад оказывался то на море, то в пещере и фехтовал саблей рядом с древними стенами Самарканда на фоне высоковольтной линии электропередач.

Фильм наконец-то кончился, я поднял свою кепку с колен и одел её на голову.


Соседка слева обронила свои тонкие перчатки мне на пальто.

– Возьми,– сказала она негромко,– проводи меня.


Я достал портфель из-под сиденья, поднялся и стал протискиваться следом за нею.

В довольно плотной толпе кинозрителей мы спускались по высокой лестнице выхода.

Офицеры-лётчики поджидали внизу в своих фуражках.

Они и не пикнули, когда мы проходили мимо. Кишкá оказалась тонкá.


Во-первых, каракулевый воротник, до которого им вряд ли дослужиться, в Советской армии такие воротники прерогатива полковников и выше; во-вторых, моя серая кепка – излюбленный фасон отмотавших две ходки на зону. Не говоря уже про новенький портфель.

Она пригласила к себе на чай.


Идти пришлось недалеко, в пятиэтажку на спуске от площади.

Я шёл и места становились всё знакомее и знакомее.

Неужто? Не может быть… Точно!

Она своим ключом открыла дверь квартиры, где когда-то чернявый КГБист устраивал мне встречу со своим начальником в стрижке «бобриком» седых волос.


Но теперь квартира оказалась обставленной и обвешенной.

Мы разделись в прихожей и прошли в гостиную.

На журнальный столик она вместо чая принесла бутылку вина, нарезанную кружками колбасу и шоколадные конфеты.

Я пил вино, закусывал шоколадом и вспоминал крановщика Виталю.


Мы не спрашивали имён друг друга. Для того зачем мы тут достаточно и «ты».

Правда, она не удержалась похвалиться, что работает в прокуратуре.

Я не стал уточнять кем, сказал только, что меня ещё не здесь поймают.


Она ушла в спальню и вернулась запахнувшись в длинный не застёгнутый халат; снова села рядом со мной на диване.

Я обнял её, запустил руку под воротник халата на спине и расстегнул лифчик. Лицо её радостно просияло.

Мы прошли в спальню.


То, что было потом, можно сравнить с показательными выступлениями чемпионов в фигурном катании. Под стать её точёному телу.

Оно у неё чётко вписывалось во все эти поддержки, тройные тулупы и в прочую остальную программу.

Мы переходили от фигуры к фигуре, свободно меняли темп с произвольной сменой комбинаций и продолжали покорять сердца отсутствующих зрителей своим непревзойдённым мастерством.

Упоение восторгом. Сладостное блаженство.


Вот только в потоках сладострастья у меня зачем-то всплывали отрывочные мысли про непонятную резиновую грелку и какого-то Тузика в укромном закутке.


При чём тут грелка? Какой ещё Тузик?

Ведь всё происходящее спрограмированно романом Карпентьера, который я недавно прочёл во «Всесвите».

Там тоже герой, перед отправкой в Испанию на войну в рядах Интернациональных бригад против генерала Франко, поимел свою подругу трижды за ночь.

Утром она, наконец, приготовила чай, а я позвонил Жомниру, что привёз его книгу и скоро зайду.


Но к Жомниру я не пошёл, а вернулся к скверу Гоголя и в одной из прилегающих улочек зашёл в парикмахерскую.

Там не ждали клиента в такую рань, но всё-таки одна из парикмахерш вызвалась побрить меня.

Эта молодая, похожая на цыганку мастерица покарябала мне всё шею, всякий раз при этом ойкала и затирала порез щипучими квасцами.

Ещё и плату взять не постеснялась.


Вновь миновав сквер, я зашёл в школу номер семь.

Шёл урок и в коридорах царила тишина.

В учительской оказались несколько женщин и я сказал, что хочу повидать ученицу второго класса Лилиану Огольцову.

Одна из них вышла со мной в коридор и проводила к нужному классу.


Она зашла в него и вернулась с незнакомой мне девочкой в паре тугих косичек из пепельных волос и в серой кофточке с тонкими поперечными полосками впереди; взгляд её, упорно и бесповоротно, был отведён в сторону.

– Вот эта девочка,– сказала педагог,– но она говорит, что у неё нет папы.

– И правильно говорит,– ответил я, сдерживая неизвестно откуда накатившую злость.– Разве это отец, что показывается раз в пять лет и то лишь для того, чтоб попрощаться.

Учительница тактично отошла к окну неподалёку.


Я расстегнул портфель и опустился рядом с тобою на одно колено, чтоб мы сравнялись.

Ты всё так же не смотрела на меня.

– Лилиана,– позвал я, достал из портфеля газету «Morning Star» и протянул тебе.– Передай это своей маме.

Ты приняла сложенную газету и молча стояла, опустив глаза.

– Ладно, Ли,– сказал я, – иди в класс.

Ты с облегчением повернулась и пошла к двери своего класса.


Я поднялся с колена и смотрел тебе вслед, пока дверь не поглотила тебя и газету, где между печатных страниц был увеличенный портрет Иры, стоящей в ручье, и пачка всех полученных мною открыток и телеграмм о том, что вы с ней меня любите, что поздравляете с днём рожденья, или днём Советской армии.


Я вернул Жомниру Селинджера, а взамен попросил Джеймса Джойса, роман «Улис» в оригинале; 705 страниц убористого текста без картинок, без разделения на части и главы.

Жомнир и сам когда-то хотел перевести его, но больно уж неконьюктурный этот Джойс.

Я обещал вернуть оригинал ровно через десять лет.

Поколебавшись всего мгновенье, он вынес книгу из архивной комнаты и отдал мне.

Будет чем заполнять отмерянную мне вечность.


– Куда ты теперь?– спросила Мария Антоновна.

– В Баку.



Привычным толчком поезд отошёл от нежинского вокзала.

Всё было позади, впереди было всё.

Тридцать лет и три года.

– Тебе пора творить чудеса,– сказал я знакомому саксофонисту, когда тому исполнилось тридцать три.

– Чудес я уже натворил,– ответил он,– и даже успел отсидеть за них.

И как только люди всё успевают?


Я думал, что еду в Баку – устраиваться каменщиком четвёртого разряда, чтобы без помех переводить «Улиса» по вечерам.

Как оказалось, я ехал в Нагорный Карабах с его войной за независимость и прочими вытекающими последствиями.

Однако, за окнами вагона пока что всё ещё неслись пейзажи 1987-го, последнего мирного года.

До развала нерушимого Союза республик свободных оставалось два года.


Нынче мне талдычат, что и в том году новая эпоха уже витала в воздухе.

Простите, не унюхал.

( … в чём причина развала СССР?

Его прикончили «Парни с обочины».

Так назывался английский телефильм в четырёх сериях про жизнь британских безработных.

Цензоры центрального телевидения не врубились, что рабочий электроцеха завода «Мотордеталь» в конце недели скажет:

– Я всю жизнь работаю, жена моя работает. Сын из армии пришёл тоже работает. Живём в двухкомнатной квартире, а там у безработных, блядь, двухэтажные коттеджи!

Волшебная сила искусства затронула живые струны в сердце конотопского мужика и – пошла цепная реакция изменившая лицо мира.

Поменялась ли его суть, или это была всего лишь пластическая операция?..)

Про то пускай ломает голову какой-нибудь другой «я», а то у меня тут уже утро начинает брезжить за тонким полотном палатки, оповещая конец бессонной ночи и этого нескончаемого письма.


Ты спросишь как протекала моя дальнейшая жизнь за водоразделом из Кавказского хребта?

Так можешь и не спрашивать – я всё равно скажу.


Во-первых, не говори о моей жизни в прошедшем времени, она всё ещё продолжает течь дальше.

Я укатал ей русло как сумел.

Из-за спиралевидности течения, нам дано лишь проходить через множественные повторения того, что было и будет.

«…что было, то и будет…» сказано в Ветхом завете, а В. Даль в своём словаре записал то же самое на нормальном, людском языке – «хрен редьки не слаще»…

Но, спрашивается, хоть кому-то помогли эти мудрости?


А когда подкатывает момент почувствовать, что «да, пошло оно всё!», то я не сопротивляюсь, а иду до конца.

Жизнь предопределена, как извивы горной дороги – стена справа, обрыв слева; вот и идёшь повторяя шаг за шагом пройденное до тебя тобою, который тоже «я».

Конечно, когда я распознаю повторение знакомых ситуаций, то стараюсь не повторять мерзостей, за которые потом мучительно стыдно.

До сих пор, вроде, удавалось.

Или? Да, нет – точно…

Если только этот сучий потрох в китайской палатке ещё чего-нибудь не нароет…


Так вот и текём тут себе – я да Варанда.

Она – к Араксу, а я мимо и – дальше; к последнему пределу, за которым неоглядное безбрежно синее море, а в нём, быть может, когда-то затерявшийся кораблик-парусник…


Что-то опять меня заносит на всякие эпохи с филологиями.

В конце концов, это же частное письмо отца к своей дочери, местами где-то и дидактическое даже, ну, в некотором роде…

Так что пора, пожалуй, и честь знать – пришло время заэпиложиться.

( … и наступило утро следующего дня и Шахразад закончил дозволенные речи …)


А о себе, доченька, могу сообщить, что сказанное кем-то и когда-то «я знаю, что я ничего не знаю» – это вовсе не про меня; хоть я и сам, бывало, умничал этим перлом.

Нынче у меня серьёзные сомнения относительно даже и столь незначительной толики знания.

Я сомневаюсь, что знаю хоть что-нибудь – пусть даже и ничего.


«Мы понимаем жизнь лишь оглядываясь на прошлое», изрёк любитель афоризмов.

Идиот! Ты не поймёшь её даже если тебя выдернут из могилы и ткнут в неё безносым черепом!

И никто не поймёт…


Несомненно одно – жизнь короче, чем даже чёрточка между датами рождения и кончины.

И мне наплевать, что всем наплевать на мои премудрости, потому что я лучше их всех знаю, что и после всего, что было, после всех своих глупостей и ошибок, после вляпыванья во всяческое и всевозможнейшее дерьмо, я – всё тот же наивный лох готовый увязаться в экспедицию к неведомым кудыкиным горам.