Проверив, хорошо ли держатся клипсы, Стефания стянула через голову кофточку. Груди ее на мгновение приподнялись вместе с узкой материей, но сразу же смекнули, где попросторнее, и выскользнули на свободу.

У Стефании была пышная грива каштановых, местами причудливо выбеленных волос, которые мягко спадали ей ниже плеч и казались живыми – с такой лаской они никли к ее голой коже.

Повернувшись к ширме спиной, она слегка наклонилась над диваном и спустила с бедер трусики. Она обожала это ощущение, когда волосы внизу живота охватывал свежий воздух и все тело пело: обнажена, обнажена!

Теперь на ней остались только клипсы, часики – нужно же следить за временем – и туфли на высоком каблуке.

Когда голос из динамиков зазвучал вновь, Стефания почему-то подумала, что пауза получилась непроизвольная. Фотограф наверняка собирался покомандовать ею, сказать, с чего начать, каким боком повернуться, но вышло по-другому: она просто-напросто опередила его своей дерзостью и – ох уж эта самокритичность! – красотой. Только сейчас он снова обрел дар речи.

– Все замечательно, Стефания. Теперь мне нужно, чтобы ты поиграла с манекенами.

– Что?

– Вообрази, что они живые, что они хотят тебя.

Тут он дал промашку. Стефания поняла, что говорящий недостаточно хорошо чувствует ее. Он должен был сказать: «что ты хочешь их».

Подумав об этом, она, однако, заметила, что уже идет по направлению к ближайшему пластмассовому истукану, распростертому в горизонтальном положении и устремившему раскрашенные белки глаз в потолок.

Пол в помещении был бетонным, отчего каблучки ее туфель издавали волнующее цоканье.

Стефания считала, что обнаженная женщина никогда не должна ходить босиком. И вовсе не потому, что тогда у нее в самом невыгодном свете обрисовывается линия ноги, укороченной и слоноватой. Просто наготу, если она предназначена для соблазнения, возбуждения или восхищения, всегда следует прикрывать. Лежащая в постели голенькая Даная смотрится слишком обыкновенно, в ней нет утонченности, которая непременно требуется при создании атмосферы, называемой эротикой. Стефании очень нравились фотографии распростертых на покрывалах девушек в одних только носочках. Одного этого оказывалось достаточно – картинка оживала и влекла к себе взгляд. Обнаженность полная требовала, по мнению Стефании, отточенности позы, поскольку неправильная постановка того же кадра могла превратить нагую босую девушку в голую девку.

Но это – что касается искусства. Стефания же считала, что жизнь не должна сильно отличаться от искусства – и даже от сна-мечты. Многим людям почему-то кажется, будто состояние последнего недостижимо в реальности. Однако это не было правдой, какой ее понимала и знала Стефания. Обычным людям зачастую просто не хватает дерзости, дерзновения. Внутренний голос испуганно нашептывает им: этого нельзя, так никто не делает, опомнись. Но разве можно поверить во что бы там ни было, не проверив самой, на своем опыте? Разве хоть кто-нибудь из живущих верит в смерть? Никто. Да, ее боятся, но все-таки до конца не могут осознать конечности бытия. Только уход близкого человека как бы приоткрывает завесу, и тогда одним становится страшно, а другим легко на душе, но в корне это ничего не меняет.

Стефания с самых юных лет учила себя не прятаться от сна. Он явственно проступал перед ней и наяву, указывая дорогу, и девочка шла по ней, шла, как сомнамбула, шла отчаянно, пока сон не стал ее будничным, повседневным состоянием и окружением. При этом она отнюдь не перестала ощущать действительность. Напротив, та сделалась для нее еще более яркой и насыщенной. Человек, сделавший самого себя, – self-made man – это выражение можно было с полным правом отнести и к Стефании, но только придав ему больше романтичности: self-dreamed woman – женщина, сотворившая себя из грез.

Манекен смотрел, как Стефания склоняется над ним, и тянулся к ее медленно оттягивающимся вниз грудям бежевыми пластмассовыми руками.

Она уперлась в его твердую грудь ладонями и ощутила животом гладкую бесполую промежность. Ей захотелось лечь на него, и она не стала бороться с желанием.

Хотя все окна были закрыты, от каменного пола поднималась прохлада, а по помещению гулял легкий ветерок, так что Стефания вздрогнула, когда прикоснулась нежной кожей к мертвому пластику. Груди расплющились и постепенно согрели пластмассу.

Манекен закачался.

Он был почти как живой, этот яйцеголовый мужчина без признаков пола, одновременно застывший в беспомощной позе и чувствительно отзывающийся на каждое движение модели.

Модели…

В самом деле, Стефания на какое-то мгновение совершенно позабыла о том, что за ней наблюдают. Она приподняла голову и поверх блестящего лба куклы увидела, как сверкает в солнечных лучах объектив возле ширмы. Сам фотограф умудрялся даже сейчас хранить инкогнито. Вероятно, он был слишком занят собой и боялся, как бы девушка не обнаружила, что он там делает на самом деле. Однако она и без того была вполне уверена в том, что он не теряет времени даром и уже запустил пятерню под раскрытую «молнию» на ширинке.

Отклеившись от первого любовника, так и оставшегося покачиваться в позе зародыша, Стефания плавно перешла к тому, который стоял посреди залы на подставке, в которую влип ногами. Она двигалась с вызовом, как гарцующая по загону лошадка.

Теперь она стояла к наблюдателю боком и терлась животом о пластмассовое бедро. Манекен упорно смотрел перед собой, и как Стефания ни искала его взгляд, смотрел он выше нее.

Заметив, что поднятая рука куклы снабжена шарнирами, девушка опустила ее вниз. Оттопыренный большой палец оказался так соблазнительно близко, что она слегка раздвинула ноги и аккуратно присела на него. Не все же одному фотографу наслаждаться, подумала она и закрыла глаза.

Где-то вдалеке щелкал затвор. Потом слышалось жужжание перемотки. Неужели у него уже кончилась первая пленка? Или вторая?..

От неудобства положения полусогнутые ноги Стефании напряглись, однако она продолжала мерно двигать бедрами, чувствуя, как увлажняется под ней бесстрастный палец манекена. Она уже перестала думать о том, что палец мог оказаться пыльным или вообще грязным, ей было до упоения все равно. Палец принадлежал какому-никакому мужчине и жил внутри нее своей, только одному ему внятной жизнью.

– Походи по залу, – донесся голос из динамиков.

Стефания не хотела подчиняться. Палец не отпускал ее. Она терлась об него, впускала в себя, насаживаясь, словно на колышек, и чувствуя приближение заветного взрыва. Однако она все же послушалась, выпрямила ноги и отошла от манекена.

Рука куклы блестела ее влагой.

Теперь Стефания слушалась только голоса, который настойчиво приказывал ей то повернуться, то сесть на корточки, то нагнуться и взяться за щиколотки, а то и просто побегать по студии или попрыгать.

При полной груди у Стефании была очень узкая, гибкая талия, переходящая в округлые бедра, и девушка знала, каким соблазнительным представляется это место для мужчин. Она томно изгибалась, вставая на цыпочки, поднимала руки над головой и наклонялась плечами вперед, следя за тем, как мягко отвисают полные груди. Она подхватывала их ладонями и нежно мяла, заставляя розовые кружочки сосков твердеть и морщиться.

Летавший по помещению ветерок приятно овевал ее жаркое тело, не давая выступать на коже капелькам пота.

– Поиграй с собой, – сказал голос.

Стефания остановилась у колонны рядом с грустным манекеном и повернулась лицом к ширме. Ей нравилось то, что ей предлагали сделать.

Чувствуя за спиной молчаливую поддержку колонны, Стефания расставила ноги, напрягая икры и бедра. Потом подумала и расставила еще шире. Обе ладони заскользили по животу вниз, локти сблизились и стиснули груди. Ягодицы вздрогнули и образовали ямочки, оставшиеся невидимыми для объектива фотоаппарата.

Зато из-за ширмы было видно, как длинные пальцы с красными овалами ногтей прорежают и ерошат завитки каштановых волос на выпуклом лобке. «Гнездо порока» с готовностью уступало ласкам. Стефания надавила средним пальцем на расщелинку, делившую на две равные половинки заветный треугольник, и проникла в тепленькое и скользкое нутро, по которому был один путь – ниже, к узкому отверстию, притаившемуся в нежных складках плоти.

Стефания осознавала, как высоко ценят мужчины эту ее девственную узость – награду за терпение и упорство в нежелании заводить детей. Тело ее было тем божеством, фимиам которому она курила и днем, и ночью. Поиск не только духовного, но и физического совершенства, культивирование себя, своего тела были для Стефании заботой и отдохновением. Не склонная к нарциссизму,[4] она вместе с тем отдавала должное той красоте, которой наградила ее природа, и старалась всячески ее поддерживать.

Забота о теле была для нее тем же самым приятным ритуальным времяпрепровождением, что и чашечка утреннего кофе в «Марокко». Три раза в неделю, по вечерам, она ходила в спортивный зал, недавно открывшийся на соседней улице, и там два часа «качалась», работая с весом, над прессом и растяжкой. Мистер Дженкинс, директор зала, пускал ее бесплатно, потому что именно в эти три дня в его заведении был полный аншлаг. Стефания же ничуть не стеснялась настойчивого внимания толпы атлетов, смело показывала себя во всех даже самых причудливых ракурсах, а заодно экономила на тренере, поскольку советы ей давались, как из рога изобилия, и, надо отдать девушке должное, она к ним охотно прислушивалась.

Широко разведя в стороны колени, Стефания присела на корточки. Многим мужчинам нравилась такая поза. Она открывала женщину и делала ее по-своему беззащитной. Высокие каблучки помогали сохранять равновесие.

Стефания медленно гладила себя между ног левой рукой, наслаждаясь красотой пальцев, которым могла бы позавидовать любая музыкантка. Пальцы были гибкими и настойчивыми. От долгого напряжения нежные вытянутые губки приоткрылись, как маленький клювик. Это было ее, женское начало.