— И не плати нигде и никому ни на шиллинг больше, чем это требуется, — с нажимом отчеканил Германн. — Я не хочу, чтобы мои внуки лишились наследства.

Этими словами свекор вонзил еще один шип в ее плоть — первый ее ранил сразу после смерти Генриха. Маленькое наследство, оставленное Генрихом, было поделено на три части: одна треть предназначалась Эмили, две трети — детям. Но распорядителем их доли наследства была не их мать. Согласно законам города Гамбурга вдова сама попадала под опеку: отныне крупные выплаты и доходы от контрактов, которые в будущем она хотела бы заключить от своего имени или имени детей, требовали согласия двух так называемых ассистентов. Один из них восседал сейчас в кресле напротив; другим был не кто иной, как обокравший ее и ее детей господин Ренхофф. Вне себя от ярости, Эмили вынуждена была представить в сенат жалобу, подкрепленную документами, доказывающими вину Ренхоффа, — и тогда вторым опекуном был назначен Иоганн Рюте, которому недавно исполнилось двадцать три года.

— Я умею обходиться с деньгами, дорогой Германн, — попыталась она урезонить свекра и не без гордости объяснила: — На Занзибаре у меня было три большие плантации, и я ими управляла самостоятельно, доходы постоянно росли, а расходы снижались.

— Оно, может, и так. — Германн Рюте прищурился. — Но сейчас мы в Гамбурге, а не в Африке. А здесь, — он слегка наклонился вперед и энергично постучал по столу, — здесь дела делаются иначе! Наши отношения намного сложнее, чем у тебя дома. Здесь не бездельничают! Здесь нужно быть всегда начеку!

Впервые Германн Рюте намекал на ее происхождение и на отношения на ее родине. И манера, в какой он это сделал, была снисходительно-уничижительной, почти враждебной, что глубоко задело Эмили. Однажды он как-то заметил, что Эмили — вопреки всем ожиданиям — стала хорошей хозяйкой, и более милой невестки ему нечего и желать. Сейчас и следов былой любезности не осталось.

Она не хотела показывать ему свою обиду, лишь приподняла подбородок с ямочкой.

— Генрих был более чем доволен тем, как я веду хозяйство и расходные книги.

— Тогда он был жив и заботился о регулярных доходах, — недобро проворчал Германн Рюте и откинулся на спинку кресла. — И те времена прошли или нет?

— В случае нужды ты же можешь продать свои украшения, — вмешалась Иоганна. — Генрих — упокой, Господи, душу его! — как-то рассказал, что ты многое смогла сохранить и вывезти в Европу. Наверное, это стоит кучу денег!

В полной растерянности Эмили смотрела на свекровь. И, не увидев в ее глазах ни коварства, ни зависти, поняла, что Иоганна рассуждает по гамбургским меркам, с практической точки зрения — и даже не подозревает, что значат эти украшения для Эмили. Принцесса Занзибара без украшений была ничто, это был знак ее высокого положения и происхождения! Ты хочешь быть принцессой — или нищенкой? У тебя совсем нет гордости? Она помнила, как отец отругал ее — тому уж скоро двадцать лет. Урок, которого Эмили никогда не забыть.

Она молча поднесла ко рту чашку и, задумавшись, сделала небольшой глоток.

Что связывает меня с этими людьми, за чьим столом я сейчас сижу? Ничего. Кроме того, что сын Германна Рюте был самым большим моим счастьем в мире. И его кровь течет в жилах моих детей.

Выйдя из дома Рюте и оказавшись на улице, Эмили перевела дух. Она натянула перчатки, черные, как и весь ее траурный наряд, и бесцельно побрела через Нойштадт, погруженная в мысли.

Ее взгляд упал на колокольню церкви Св. Михаила с цоколем из красного обожженного кирпича и серо-зеленой надстройкой. Считалось, что Большой Михель служит символом родного города для моряков родом из Гамбурга — его шпиль был последним, что было видно с палубы отплывающего судна, и первое, на что ориентировались моряки, возвращающиеся из дальних странствий.

После смерти Генриха тоска по Занзибару охватила Эмили еще сильнее. Как будто бы Занзибар мог заполнить брешь, которую оставила в ее душе смерть мужа.

«Мне надо домой, — думала Эмили. — Мне надо вернуться. Здесь я не ко двору. Без Генриха — точно нет».

Она все ускоряла и ускоряла шаги, переходя почти на бег. В этот вечер и в другие она писала письмо Меджиду, которому раскрывала сердце, делилась их общими воспоминаниями, напоминала, какие тесные узы когда-то их связывали, и уверяла, что никогда ничего не совершала по злому умыслу против него или против обычаев и традиций их родины; в этом письме она заклинала брата позволить ей вернуться на родину — вместе с ее тремя детьми. И как ни тяжело ей это далось — попросила немного денег.

Возможно, Меджид и получил своевременно это письмо, но ответить на него он не смог. Бренное тело, прослужившее ему более тридцати лет и страдавшее от эпилепсии, измученное и изнуренное болезнью, отказалось ему служить. Он умер седьмого октября. Через два месяца после смерти так ненавидимого им немецкого зятя умер любимый брат Эмили.

Баргаш, которому пришлось так долго ждать, получил наконец то, что — по его мнению — было провидением предназначено ему с самого начала, то есть после смерти отца. Он стал новым султаном Занзибара.

Настало время погашать долги — пусть и давние. И не забыть рассчитаться с принцессой Салимой, которая звалась теперь Эмили Рюте, сестрицей, которая когда-то предала не только его, но и их веру…

51

Осень в этом году была для Эмили серой, а за ней пришла очень холодная зима.

Она была бесконечно одинока — пропасть между нею и родственниками в Гамбурге все увеличивалась. Они встречались только по праздникам и на дни рожденья; односложные беседы за кофе, остальное время визитов Германн и Иоганна целиком посвящали детям, Эмили молча сидела с краю. По состоянию здоровья Рюте-старший сложил с себя обязанности опекуна, и его сын Иоганн, который понял, что слишком молод, чтобы нести бремя опекунства, поступил так же. Их преемником был назначен доктор Гернхардт, друг семьи, один из немногих, кто остался.

Приглашения, которыми при жизни Генриха их дом буквально заваливали, присылали теперь все реже, пока не перестали совсем. Волшебный сенсационный нимб экзотической иностранной принцессы померк и исчез. Эмили Рюте была сейчас обыкновенной вдовой с тремя маленькими детьми, которая боролась за выживание. Как и множество других вдов в этом большом городе.

Но даже если бы ее и приглашали куда-то, Эмили все равно не смогла бы позволить себе ответных приемов. Бесконечные часы уходили на поиски квартиры и на то, чтобы подсчитывать расходы и приводить их в соответствие с теми средствами, что у нее были. Несмотря на то, что доктор Гернхардт охотно взял на себя опекунство, решение финансовых вопросов он предоставил второму опекуну — адвокату по имени Кремер, поскольку как врач был не слишком компетентен в подобных вещах. Казалось, Кремер отлично разбирался в ценных бумагах, но и он оставлял Эмили в неведении, какими деньгами она действительно располагает.

Немного расцветило эту холодную зиму прибытие в порт торгового судна с Занзибара, матросы с которого истоптали все улицы Гамбурга в поисках Биби Салме, пока в один из морозных дней не разыскали ее дом. На этот вечер обычный ганзейский дом на улице Шене Анзихт чудом преобразился в дом занзибарский, где сидели на полу, скрестив ноги, ели, пили и смеялись от души, а разговоры велись на суахили.

В то время как судно «Ильмеджиди» стояло в порту и разгружалось, а потом загружалось новыми товарами, Эмили ежедневно навещали гости с ее прежней родины, эти визиты согревали ей сердце и питали душу.

— Биби Салме, как ты можешь жить в такой холодной и неприветливой стране?

— Биби, возвращайся на Занзибар; все люди там спрашивают о тебе.

Слова эти одновременно были для нее и бальзамом, и пыткой.

— Си саса, си саса. Пока нет, пока нет, — таков был ее ответ.

— Но когда же, Биби, когда?

— Когда мои дети немного подрастут, — уклонялась она от прямого ответа.

И бросала взгляд на Тони, на Саида и на Розу, совершенно очарованных безмерной сердечностью и добродушием, которыми наполнили дом матросы из далекой страны; а у самой Эмили эти матросы породили большие сомнения — стоит ли исполнять ее самое сокровенное желание и возвращаться на Занзибар? Имела ли она право воспитывать детей на своей родине? Разве не было желанием Генриха растить их в Германии в христианской вере?

Она этого не знала; мысль о том, что Генрих может так рано оставить их, никому никогда не приходила в голову. И они еще даже не говорили о будущем своих детей — те были слишком малы. Если бы на Занзибар их привез Генрих, то, естественно, они бы росли там как немецкие, а не арабские дети; если же с ними будет только Эмили, то арабско-мусульманское наследие матери наверняка возобладает. Ведь Эмили была только на малую долю христианкой. И еще меньше чувствовала себя немкой.

Согласился бы ты с таким решением, Генрих? Увезти детей отсюда? Мне так хотелось бы знать твое мнение… Так много надо мне у тебя спросить и так о многом рассказать тебе… Нам так тебя не хватает, Генрих. И детям, и мне.

И письма с далекого острова тоже были получены: от Холе, забывшей старую вражду, от Метле, которая заклинала Салиму вернуться на Занзибар, где и должно ей быть. Но даже если бы Баргаш и позволил ей жить в султанате — Эмили не смогла бы оплатить переезд из Гамбурга.

— Где же мне взять такие деньги? — бормотала она, читая эти строки, которые, как ей казалось, таили в себе угрозу.

В первый раз в жизни Эмили испытывала нужду, даже голод. Она опустошила даже копилки детей, чтобы накормить их чем-то более питательным, чем мясной суп, — а сама обходилась черным хлебом и молоком.

Ей требовались деньги, но ничто и никто не готовил Эмили к тому, что ей придется искать работу. Ее рукоделие годилось разве что только для дома, а кроме него, она вообще ничего не умела, чем можно было бы заработать хоть самую малость. Объявление, что она дает профессиональные уроки арабского языка , пробило в ее месячном бюджете огромную брешь, а на него так и не откликнулся ни один желающий.