Придя наутро в больницу, она ужаснулась тем изменениям, что произошли с Генрихом за одну ночь. Впалые щеки, заострившиеся черты, тело усохло, он был как маленький старичок, прежде времени поседевший.

Это был лик смерти, и Эмили поняла это. Она видела его не впервые, но сейчас он наполнил ее душу непередаваемым ужасом.

— Как дела, Биби?

Она отняла руки от лица:

— Генрих. — Надежда пронзила ее: он пришел в себя! Может быть, случится чудо — и добрые силы вернут ему жизнь.

— Как ты себя чувствуешь? Тебе чего-нибудь хочется? Ты хочешь пить?

— Виш-шни, — прошептал он. — Есть свежая вишня? Здесь?

— Я сейчас узнаю.

Исполненная благодарности за это желание, она пожала его здоровую руку и выбежала из палаты, чтобы принести ему вишни. Она послала за ней сразу двух сестер милосердия. Но когда они обе вернулись со смущенными лицами и сообщили, что, к большому сожалению, в больнице нет сейчас вишни и фрау Рюте нужно послать за ягодами в город, — к тому времени Генрих снова потерял сознание.

Весь вечер Эмили просидела подле него, смачивая его пылающий лоб одеколоном. И когда его лицо становилось прохладнее, почти таким же холодным, как его рука, она прислушивалась к его дыханию, которое, временами пропадая, становилось все более поверхностным и все более неровным.

Пока не наступила полная тишина. Было тихо и холодно.

Одна из сестер милосердия неслышно проскользнула в палату, бросила взгляд на больного и положила руку на плечо Эмили.

— Все кончено, фрау Рюте. Примите мои соболезнования.

49

Эмили никак не могла понять, отчего ей нельзя провести у тела мужа все дни напролет до погребения. И что в день похорон гроб с его телом стоял в доме — для прощания — закрытым, и его друзья, семья и родственники не смогли увидеть его в последний раз.

Еще более непостижимым для нее было то, почему никто ни на йоту не отступил от привычного ритуала, чтобы выполнить ее пожелание проститься с мужем так, как хотела она, его жена. Здешние траурные церемонии показались Эмили холодными и бездушными, такими же серыми, как августовский день, когда она провожала своего Генриха на кладбище; такими же непристойными, как казенный ритуал на краю ямы, где захоронили урну с пеплом.

Без Генриха дом стал пустым и покинутым, постель тоже. В шкафах лежали его рубашки, висели его костюмы, его пальто… Весь дом был наполнен его присутствием, хотя его уже не было на этом свете. Иногда, забывшись, Эмили звала его или искала, зачастую заглядывая в его курительную комнату, где он обычно позволял себе выкурить одну сигару. Или она вдруг вскакивала — ей чудилось, что она услышала, как он закрывает за собой входную дверь. В комнатах она задыхалась и почти жила на балконе или в саду, а в дом заходила, когда ей хотелось плакать.

Она считала несправедливым, что где-то там, вне ее дома, жизнь течет по-прежнему, а ее маленький мир лежит в руинах. Как могло и дальше каждое утро всходить солнце, как могли ему на смену ночью появляться звезды? Как могли шелестеть на деревьях листья, а цветы — расцветать снова и снова? Она боялась наступления беспощадного дня, заставлявшего ее ежеминутно ощущать потерю; страшилась каждой ночи, мучавшей ее снами, в которых Генрих входил в комнату, смеялся и объяснял, что и несчастный случай, и его смерть были большой ошибкой, на самом же деле он жив и здоров. Наутро она просыпалась разбитой и убеждалась, что это всего лишь сон…

Как призрак, Эмили бродила в поисках ответов на невысказанные вопросы — и не находила ни одного. Ей нужна была поддержка и утешение, однако не было ни того, ни другого. Какая-то ее часть умерла вместе с Генрихом, и душа ее оделась в траур. Траур укрыл ее толстым серым платком, который словно сковал ее, притупил чувства, все — кроме боли. Даже дети ей стали чужими.

Ей невыносимо было слышать, как Тони и Саид постоянно спрашивали, когда же вернется папа, или же они просто плакали и звали его; и даже Роза, чувствовавшая, что в ее уютном доме все распадается, что люди вокруг нее как-то странно возбуждены, вдруг стала плаксивой. Эмили не могла выдержать этой детской внезапной потребности в себе. Дети постоянно домогались ее, и все чаще она оставляла их на Фредерику.

«Я хотела бы никогда не родиться, — думала иногда Эмили. — Я хотела бы умереть. Я хотела бы лежать рядом с Генрихом».

Это случилось в один из таких тяжелых и серых вечеров, когда она на цыпочках кралась мимо детской в спальню, надеясь, что дети не услышат ее и не позовут. Зато она сама прекрасно услышала, как плачет Саид и без умолку повторяет:

— Папа, папа, папа!

Эмили хотела было закрыть себе уши, но тут услышала, как по полу прошлепали чьи-то босые ножки.

— Неть, — раздался голосок Тони. — Не плакай! Неть! А то мама тоже будет плакай.

Эмили зажала рукой рот, чтобы не разрыдаться. Бесшумно подойдя ближе, она заглянула в щелочку.

Саид сидел на полу, рядом валялась забытая железная дорога, его темные глаза были полны слез. А Тони стояла перед ним на коленках и вытирала его мокрые щеки, а потом ласково обняла его своими толстенькими ручками…

Эмили подавила в себе крик. Высокий тоненький звук вырвался из ее горла. Она сползла по стене и присела на корточки, широкие юбки колоколом вздулись вокруг нее и опали. Она закрыла лицо руками.

Что же я за мать! Моя трехлетняя дочь утешает моего сына, которому нет и двух, потому что я не в состоянии быть рядом с ними… Нет, больше так продолжаться не может…

Она почувствовала прикосновение к ногам. Слезы текли и текли, а Тони — это была она — прижавшись к ней, стала промокать их своим носовым платочком.

— Неть, мама! Не плакай! — приговаривала дочь.

— Ах, детка, — всхлипнула Эмили и обняла ее. — Я только не знаю, как это сделать. Не знаю, как я смогу жить дальше — и что теперь с нами будет…

Саид тоже выбежал из детской и, как козленок, уткнулся лбом в ее плечо. Она обняла их, своих родных крошек, и неожиданно боль отпустила ее. Это было не совсем то утешение, которого жаждала ее душа, но — равное ему.

Да, нужно продолжать жить. Как-то жить. Это я должна своим детям. Моим детям. И детям Генриха — в первую очередь.

50

— Конечно, по мере сил мы поддержим тебя, — проговорила Иоганна и бросила озабоченный взгляд на супруга. — Но трое детей… Нам самим места едва хватает… А болезнь Германна… — она оборвала себя и наклонилась, чтобы заботливо поправить плед, который, несмотря на теплый день позднего лета, прикрывал ноги ее супруга.

И правда, Германн Рюте выглядел плохо. Преждевременная смерть старшего сына нанесла не вполне здоровому человеку тяжелый удар. Эмили никогда не видела его плачущим, но было видно, что он очень страдает: за одну ночь на лице его прорезались новые морщины и залегли тени. Казалось, он даже как-то уменьшился — стал горбиться и уже не держался с былой выправкой, как будто ему на плечи взвалили тяжелую ношу. А иногда Эмили замечала в его глазах отстраненный блеск, словно он видит перед собой сына живым.

— О, нет, об этом я и не думаю, — поспешила ответить Эмили. Но мысленно извинилась за эту маленькую ложь и смущенно опустила глаза в чашку с чаем. Потому что именно на то и надеялась — что найдет приют у свекрови со свекром, после того как выяснилось: содержать их красивый дом на берегу Внешнего Альстера она больше не сможет.

Смерть Генриха была самым тяжелым ударом судьбы в ее жизни, не такой бедной несчастьями и потерями. Но за его смертью последовали другие роковые обстоятельства — неизмеримо меньшие по значению, а по сравнению с потерей мужа так и вовсе жалкие, но все же Эмили чувствовала, что на пороге четвертой ее гамбургской осени она как будто неумолимо близится к пропасти.

Нехорошие предчувствия Генриха относительно делового поведения господина Ренхоффа на Занзибаре, к сожалению, полностью оправдались: больше чем половина прибыли, полученной в период между весной 1869 года и августом 1870, когда умер Генрих, осела в карманах Ренхоффа и Шривера, а не на счетах Генриха Рюте. По всей видимости, денег было не так уж много. Ганзейская торговля на Занзибаре была не столь успешной: война между Францией и Северогерманским союзом все еще продолжалась. К тому же и доходы Эмили от трех плантаций за тот отрезок времени были присвоены нечестными партнерами. И словно этого было мало, при просмотре деловых бумаг выяснилось, что Генрих перевел на Занзибар крупные суммы из их общего состояния, которые точно так же просочились куда-то, бесследно исчезнув.

Отчасти Эмили была рада, что Генриху не довелось узнать, насколько непорядочным оказался его школьный друг Ренхофф. А когда она узнала, что этот так называемый друг был сыном пастора, негодование ее усилилось — по ее мнению, это лишь отягощало его вину; в последнее время она часто думала об этом и только качала головой, не переставая удивляться людям.

Однако все эти терзания и ламентации ничем помочь не могли и ничего не меняли: у Эмили осталось немного денег, которые она могла потратить, плюс еще не слишком роскошные из-за войны дивиденды, которые приносили акции компаний, куда инвестировал Генрих. И еще — несмотря на то, что она была вдовой гражданина Гамбурга, у нее самой не было гражданских прав гражданки Гамбурга, и сенат города отказал ей как иностранке в возможности принесения соответствующей присяги, — и потому она не смогла подать прошения о вдовьей пенсии.

— Я уже ищу новую квартиру, — сказала она наигранно убедительно и отодвинула чашку с блюдцем. — У меня есть несколько подходящих адресов.

Еще одна ложь. От плана снять домик с садиком, чтобы было где играть детям, Эмили пришлось сразу же отказаться, как только она просмотрела объявления о сдаче домов. С ограниченными средствами такой дом ей не потянуть, и с домом в Уленхорсте они тоже должны были расстаться. Квартира, которую можно было снять, была еще в рамках возможного, но ей заранее становилось дурно при одной только мысли, что придется отказать всей прислуге. Особенно ей было жаль терять Анну — та ей по-настоящему нравилась. Если очень повезет, может быть, останется Фредерика, хотя она не в состоянии будет платить ей так много, как прежде.