Николь Фосселер - Звезды над Занзибаром

И лишь изредка, когда взгляд Эмили падал на белые платьица, в которые была наряжена — согласно немецким обычаям — ее дочь, сердце у нее замирало. Как маленький призрак , думала она и нехотя гнала от себя горькие воспоминания о том ребенке, которого родила первым, но похоронила так рано.

— Я дома, Биби!

Услышав голос мужа и хлопок входной двери, сопровождаемые лаем и повизгиваньем обеих собак, бурно приветствующих хозяина дома, Эмили легко скользнула по лестнице вниз. Второе ее лето в Гамбурге она тоже считала слишком прохладным, краски — выцветшими, но все же это было то время года, когда она чувствовала себя лучше всего. Она заранее страшилась грядущей зимы, о чьем приходе уже громко заявил сентябрь — осенними латунными и медными красками. Но пока дни стояли светлые и теплые; к тому же у Эмили уже несколько дней было радостное предчувствие, что она — спустя почти полгода после рождения Тони — снова в тягости.

С распростертыми объятиями Генрих ждал ее внизу, восклицая:

— Угадай, что я принес!

Эмили откинула назад голову и рассмеялась, соскакивая с последней ступеньки. Каждый вечер одна и та же игра, и хотя она видела, что его правый карман сюртука заметно оттопыривается, она всегда придерживалась правил этой игры. Сначала она нахмурила лоб, подперев подбородок рукой и внимательно изучая лицо Генриха.

— Это не ананас, — заключила она, поскольку ананас Генрих обычно держал за спиной обеими руками.

Генрих ухмыльнулся. Это была его идея — каждый день, возвращаясь из конторы домой, делать крюк и идти через порт, чтобы посмотреть, какие экзотические фрукты привезли сегодня, чтобы доставить радость жене, принося ей плоды с запахом и вкусом, напоминающим о родине: ананасы и бананы; или манго — хотя они, когда попадали в Гамбург, не были такими сочными и золотисто-желтыми, какие она подстреливала на Занзибаре; или светло-зеленый инжир, хотя запах его и походил на запах свежескошенной травы, но который был для нее слаще здешних яблок; или сочные финики.

С нарочито серьезным выражением лица, заложив руки за спину, Эмили не торопясь обошла Генриха, шелестя юбками.

— Хм, — кашлянула она и остановилась. — Вы позволите? — Она быстро прошлась руками по его сюртуку, пристально глядя в довольные глаза мужа. Между губами показался кончик ее языка, и она наконец достала из правого кармана не идеально круглый, зато твердый и гладкий шар.

— Неужели гранат? — воскликнула она восхищенно и вдохнула слабый цветочный запах красно-коричневого фрукта так глубоко, как только могла. Ей пришлось держать себя в руках, иначе она тут же вонзилась бы зубами в твердую шкурку, чтобы поскорее добраться до зерен, окруженных сочной мякотью и так славно хрустящих во рту. Это был первый гранат, который она держала в руках после отъезда с Занзибара, и слезы брызнули у нее из глаз, едва она подумала о гранатовых деревьях перед Бейт-Иль-Сахелем со стороны моря. О том, как цветы его полыхали темно-красным пламенем у светлых стен дворца и как бриз нежно ласкал их, а воздух был напоен солнцем, солью и пряным ароматом гвоздики. А еще там звучали призывы муэдзина, и в какой-то миг наполняющие все пространство звуки тихо замирали и наступала тишина.

— Ностальгия ? — осторожно спросил Генрих и обнял ее. Эмили кивнула; она могла только безостановочно плакать.

Попытки Генриха устроить ей поездку на Занзибар, по меньшей мере, частично увенчались успехом. В апреле он принес клятву гражданина вольного и ганзейского города Гамбурга, чтобы вернуть все свои гражданские права, а в первую очередь — консульскую защиту, которая была ему необходима. Но ни султан Меджид, ни ганзейский консул Витт, ни его британский коллега Черчилль, казалось, не были в восторге от этого.

Многомесячное отсутствие комментариев султана Меджида по поводу бегства его сестры и ее замужества нельзя было ни в коем случае расценивать как равнодушие или даже как снисходительность, как было известно Генриху. Он знал об оживленной переписке между фирмой «Ханзинга» и консулом Черчиллем. Его бывшие работодатели — несмотря на скандал — явно были не прочь снова послать его агентом на Занзибар и потому задавали осторожные вопросы консулу: каковы риски приезда на остров господина Рюте.

Ответ британского консула был однозначен — для Генриха Рюте появление на Занзибаре означало бы смертельную опасность, а впоследствии и возможную угрозу также для остальных европейцев, живущих на острове. Преступления Генриха стали еще более тяжкими после перехода принцессы Салимы в христианство и ее свадьбы с европейцем — такое не прощают. Консул Черчилль пекся не только и не столько о безопасности Генриха Рюте; гораздо больше его заботили отношения британской короны и султана Меджида: он даже обратился в свое министерство иностранных дел с просьбой — при данных обстоятельствах принять сторону султана, а также обратить внимание министерства иностранных дел Северогерманского союза, основанного прошлым летом, на дело Рюте. Среди участников Союза наряду с Гамбургом были и другие ганзейские города Любек и Бремен, королевства Саксония и Пруссия, несколько великих герцогств, княжеств и герцогств севернее реки Майн. Северогерманское министерство иностранных дел отреагировало, как и следовало ожидать: всеми допустимыми способами надо удерживать Генриха Рюте от поездки на Занзибар. В противном случае гражданин Гамбурга Генрих Рюте будет лишен консульской поддержки и защиты Гамбурга, только что вновь приобретенной, и таковых же — как гражданин Северогерманского союза. Если только он не принимает на себя всю ответственность за свои поступки, действуя на свой страх и риск.

Консул Витт, которому султан Меджид выказал бурный протест против возвращения Рюте, также рекомендовал Гамбургскому сенату: Генриху Рюте ни в коем случае не следует вновь приезжать на Занзибар. Соответственно правилам султаната требование султана следует поддержать и всячески воспрепятствовать возвращению Генриха Рюте на остров, ибо возмущение населения тем, что Рюте соблазнил сестру султана, и переходом ее в христианскую веру, все еще велико.

Снова частная жизнь Эмили и Генриха стала делом политическим, которым занимались сразу три государства.

— Они не имеют на это никакого права, — стиснув зубы, говорил Генрих. — Они наказывают меня, хотя я и не совершал ничего наказуемого. По крайней мере, по меркам просвещенных и христианских народов. Я платил налоги по всем своим сделкам на Занзибаре, и теперь хочу продолжить эту работу. Я не допущу, чтобы другие снимали урожай с засеянного мною поля.

Он вовсе не намеревался посвящать Эмили в свои планы, но это продлилось недолго. Он знал, что надежда — когда-нибудь увидеть родину — нужна ей как воздух. Может быть, Занзибар сумеет излечить раны, нанесенные Эмили жизнью.

А что же еще могло врачевать такие раны лучше, чем волшебство этого острова?

Тоска по Занзибару изнуряла Эмили. Генрих замечал тени, пробегавшие порой по ее лицу, видел слезы в ее глазах, взгляд которых рассеянно и тоскливо был устремлен в пустоту, когда она думала, что ее никто не видит. Тоска, которая по ночам особенно вырывалась наружу, когда она грезила о Занзибаре и бормотала что-то на суахили или же на арабском.

— Ты хочешь сегодня с утра пораньше отправиться на Занзибар? — поддразнивал ее Генрих, когда она вставала раньше обычного. — Передавай от меня привет нашим друзьям! — Однако он всерьез воспринимал ее тоску по родине, не только потому, что прекрасно понимал жену, но еще и потому, что сам до некоторой степени разделял ее чувства.

Он с твердостью смотрел в ее глаза, влажные от слез.

— Если мы положим начало торговле, то у нас будет зацепка. И когда я туда попаду, я смогу забрать тебя и Тони.

Гамбург. Конец мая 1870 года

— Ты не можешь оставить меня одну! — Эмили сжала кулаки, чтобы скрыть дрожь.

— Но это же только на несколько недель, — беспомощно оправдывался Генрих; он явно не ожидал такой бурной реакции от жены, когда после ужина сообщил ей, что ему нужно уехать в Англию по срочному делу.

— Возьми меня с собой!

Эмили и сама слышала, как резко звучал ее голос, но была слишком взбудоражена, чтобы владеть собой. Ей даже не было стыдно, что она так теряет самообладание, она — взрослая женщина двадцати пяти лет от роду и мать уже троих детей, ведь когда-то на Занзибаре она самостоятельно управляла тремя плантациями!

— Но, Биби, как же мы это сможем устроить? — Генрих поднялся с дивана и встал на колени около Эмили, взял в руки все еще неуступчиво сжатые пальцы и ласково погладил их. — Мне нужно будет каждые два-три дня переезжать в другой город. Это будет слишком напряженно для детей. И в первую очередь — для Розы. Она еще слишком мала для такой поездки. А оставить ее здесь ты сама не захочешь. Разве ты забыла, — его голос понизился до шепота, — что случилось с тобой в Копенгагене?

Нет, Эмили не забыла ту поездку в Копенгаген прошлым летом. Она была удивлена, когда узнала, что тот, кто может себе это позволить, летом укладывает чемоданы и бежит из города, чтобы отдохнуть на море или в горах. Она долго противилась этой моде — это она-то, кто всю жизнь мечтал о дальних странствиях и в мечтах расписывал чуждые страны яркими красками.

Однако только тот, кто корнями врос в родную почву, может искать радостей в том, чтобы уехать из дома на некоторое время и открывать неведомые уголки земли. Гамбург не был родной почвой для Эмили, но, по крайней мере, был уже хорошо ей знаком.