Из Омана отец Салимы привез с собой и религию своих предков — ибадизм. Ибадиты образовали в исламе собственную ветвь, которую считали самой старой, называемую по имени основателя АблАллаха ибн-Ибада. Приверженцы ибадизма учили, что неверных и грешников надо воспринимать без враждебности, но не иметь с ними ничего общего, дружба с ними дозволительна лишь в определенных рамках. Прежде всего — не позволено ничего более интимного, ничего того, что не освящено браком. В худшем случае за это полагалось не что иное, как смерть.

Генрих так побледнел, что это было заметно сквозь загар.

— Я слишком долго живу на Занзибаре, чтобы не знать этого. — Он выглядел беспомощным, однако на его лице читалась твердая решимость. — Но я не могу иначе, Салме. — Он сглотнул и тихо добавил, так тихо, что ветер почти унес его слова. — Хотел бы я, чтобы все было иначе. Чтобы можно было пожать плечами и просто обо всем забыть, как забывают интрижку или веселое приключение, а потом сделать вид, что ничего не произошло. Но, боюсь, для этого слишком поздно. Я не смогу забыть ничего. — Он не сводил с нее глаз. — А ты сможешь?

Салима обхватила себя руками. Она дрожала. И качалась из стороны в сторону. Но не говорила ни слова. Ни единого.

Брови Генриха сошлись к переносице, как будто у него случился вдруг приступ боли. Он резко повернулся и зашагал по песку назад к лошадям.

Аллах, помоги мне! Глаза Салимы наполнились слезами. Фигура Генриха удалялась и наконец расплылась, как и море — она не сводила затуманенных глаз с морской глади, будто бы ожидала, что из синей дали к ней придет помощь…

Я не могу… Я не могу так поступить. И не хочу. Никто не может от меня этого требовать.

— Генрих!

Он остановился и повернулся к ней. Она побежала к нему — по песку, по которому так трудно бежать, оступилась, остановилась, потом опять побежала — прямо на него. Бросилась к нему на шею, покрыла его лицо поцелуями… Он так страстно отвечал на них, что это почти причиняло ей боль.

— Мне нужно вернуться в город, — наконец пробормотал он измученным и в то же время очень счастливым голосом. Мягко освободился он из ее объятий и взял ее за руки, поочередно прижав каждую к своим жарким губам.

Салима помедлила секунду… другую… Ее пальцы впились в его светлую куртку.

— Прошу тебя, останься. Останься сегодня ночью в Кисимбани.

Она видела, что с ним происходит; могла чувствовать, как напряглись его мускулы — и расслабились. Как под ее руками он начал оживать, но еще пытался возражать.

— Ты действительно этого хочешь?

Кто, подобно Салиме, провел детство в женских покоях гарема, кто не раз с любопытством прислушивался к загадочному шепоту двух сарари, кто постоянно обострял слух и взгляд; кто не раз прятался в потайных уголках дворца и невольно подслушивал вольные разговоры и грубые шутки рабов, — тот имел точное представление о вещах, происходящих между мужчиной и женщиной.

Если я скажу «да», то пути назад не будет. И тогда мы оба рискуем жизнью.

25

Мерцающая и коптящая масляная лампа отбрасывала на стены комнаты дрожащие тени, которые плясали по нежным занавесям балдахина, перебираясь на постель, на простыни и на подушки.

«Словно демоны, — подумала Салима. — Словно джинны. Которые исполняют свой дикий танец радости, потому что они пленили наши души. Мы ими околдованы, мы просто сошли с ума — вот какие мы теперь».

Прижимаясь щекой к плечу Генриха, она слегка изменила позу, чтобы еще раз посмотреть на него. Он поймал ее взгляд, откинул голову в подушки и погладил ее гладкие черные волосы. Они обменялись улыбками, и Салима уткнулась лицом в твердую грудь Генриха, все еще пылающую, и вдохнула его запах. Напоминающий о свежесрубленном дереве и о речной воде, этот запах стал ей почти родным…

Генрих остался у нее не только в ту ночь. За той последовали другие. Много ночей, которые Генрих провел в Кисимбани. Ее комната, ее дом обещали хранить их тайну, а Мурджан и все слуги делали вид, что они слепы и глухи.

Если это и в самом деле помутнение рассудка, то теперь я никогда не захочу снова стать разумной.

По меньшей мере, это можно было назвать упоением, которое она начинала испытывать, едва только Генрих въезжал во двор, и оно исчезало, когда на следующее утро он вскакивал в седло и возвращался в город, где его ждали дела. Упоение, или опьянение, которое не имело ничего общего с дурманом, наоборот, оно вдохнуло в Салиму столько жизненной энергии, что иногда было больно. Ничто, что она знала в жизни, ничто не шло в сравнение с тем, что она познавала в эти ночи с Генрихом. Иногда она даже упрямо думала, что такое блаженство, несомненно, стоит того, чтобы умереть, — и в тот же момент еще больше вцеплялась в жизнь, которая должна была ей подарить еще одну такую ночь, и еще одну — и так до скончания веков.

Она очнулась от своих мыслей, когда Генрих повернулся на бок, одну руку положив под голову, а другой стал гладить ее лицо.

Он никогда не верил в то, что другие называют судьбой, что она якобы может предрешить жизнь людей, что чья-то встреча всегда предопределена. На самом деле каждый сам кузнец своего счастья, это он впитал с молоком матери, а потом это стало основным правилом его жизни. И вдруг теперь он видел, как под африканским солнцем это его убеждение постепенно стало таять и наконец превратилось в едва заметную нить, как под звездами Занзибара оно потеряло твердую почву. Встреча с Салимой круто изменила его размеренную жизнь, все перемешала, превратив ее в райское существование без циркуляров и дисциплины. И это нельзя было объяснить ничем другим, кроме как вмешательством верховной силы, которая навязала ему свою волю и распорядилась его судьбой. А он — он просто позволил ей управлять его жизнью — и наслаждался каждым вздохом.

— Нинакупенда , Биби Салме. Я люблю тебя, — прошептал он.

— Нинакупенда , Генрих, — прошептала она в ответ. Дерзкая улыбка мелькнула на ее лице, и она провела указательным пальцем по его ключице.

— А как это звучит на вашем языке, господин Рюте?

— Их либэ дих. Я — люблю — тебя, — он тщательно выговорил каждое слово.

— Яяя… лю-лю… — попыталась повторить Салима.

— …тебя, — деловито дополнил Генрих.

— Яя… лю-блю… те-бья, — повторила за ним она.

— М-м-м, верно, — пробормотал Генрих и поцеловал ее в лоб. — Даже нинакупенда сана на сана тена . Я очень тебя люблю и еще раз так же сильно.

Салима попыталась повторить длинное предложение на чужом языке, запнулась и начала еще раз, Генрих ей помогал — пока оба не залились смехом, который закончился новыми долгими поцелуями.

Генрих не был мечтателем, он был из тех, кто четко планирует свою жизнь. И потому он до сих пор никогда серьезно не рассматривал возможность связать себя тесными узами брака. Когда-нибудь потом, когда он уверенно будет сидеть в седле, он сможет приискать себе подходящую жену, с которой можно будет хорошо провести остаток дней и с которой они создадут семью. Похоже, сама жизнь распорядилась этой судьбой быстрее, чем он предполагал.

Он взял ее лицо в свои руки и обвел большими пальцами контуры ее щек и висков, которые так долго оставались скрытыми от него.

— Я хочу всю мою жизнь провести рядом с тобой, Биби Салме.

Салима задохнулась. Она запрещала себе думать о будущем, и ради Генриха тоже, а теперь он сам смотрит вперед.

Нет, Меджид никогда не согласится отдать одну из своих сестер замуж за неверного. За чужака. Если он по своей природной мягкости готов придерживаться ибадизма и стал последователем своего отца, и только один-единственный раз из любви к ней он выказал бы себя великодушным или просто пренебрег бы правилами… — но нет, арабы, живущие на Занзибаре, этого ни за что не допустят. Салима могла себе представить, какую бурю возмущения вызвало бы такое решение султана Меджида — как среди его министров, так и среди влиятельных арабских семей. Султан, который попытался бы так странно истолковать основы ислама, недолго бы оставался султаном. А если Генрих решится перейти в ее веру, тем самым он уничтожит свое дело, ибо ни один христианин не захочет больше иметь дело с немцем, перешедшим в ислам, — и здесь он тоже останется чужаком, человеком с чужой кровью. Иноземец, который не годится в мужья принцессе, пусть даже впавшей в немилость.

— Ты уже делаешь это, — выдохнула она уклончиво и, прежде чем Генрих сумел что-то сказать, покрыла его грудь поцелуями, вновь разжигая в нем огонь, который привел обоих к исполнению всех их земных желаний…

Когда забрезжило утро, Салима уже стояла у окна своей спальни и наблюдала, как из сумерек выступают контуры гвоздичных деревьев, как неразличимая серая окраска короткого перехода от ночи ко дню постепенно обретает глубину, потом проблеск нового цвета. Меж гвоздичных деревьев затихали звуки лошадиных копыт; и сейчас, как чувствовала Салима, даже если топота копыт не было слышно, легкое сотрясание воздуха все еще оставалась.

Так же, как и прошлая ночь все еще отзывалась в ней. Отзывалась во всех ее членах — она ощущала, как они упруги и гибки — как у кошки; ей было безотчетно хорошо — это была некая ленивая бездумная мечтательность души и тела. Но неудобные вопросы тоже оставались, они приносили беспокойство духа. Как долго это все будет продолжаться? Как долго они смогут скрывать свою любовь? Что принесет с собой завтра, что будет в следующем месяце или на следующий год? Какое будущее уготовила ей судьба?

Вопросы, которые вызывали страх — потому что на них не было ответа.

«Только не завтра, Салима, — она пыталась успокоить себя и прогнать тревожные мысли. — Ты живешь сегодня — и только сегодня. Все было хорошо так долго — и дальше тоже все будет хорошо».