Николь Фосселер - Звезды над Занзибаром

Город ее тоже не привлекал. Уже шесть лет прошло со дня неудавшегося мятежа Баргаша, но воспоминания о нем все еще свежи в ее памяти. Когда она думала о Каменном городе, перед ней мгновенно всплывали узкие улочки, крики и… вонь. Оставался только дом в Кисимбани — далеко от моря, но лучше, чем все остальное.

Почему мне нельзя долго оставаться счастливой? Почему у меня тут же все отнимают?

— Эй, сестренка! — Салима подняла глаза. Только что к берегу причалила лодка — а в ней три ее сводных брата. Она вяло помахала им рукой и хотела улыбнуться, но улыбка получилась вымученной.

— Тебе грустно? — светлые глаза Джамшида ободряюще сверкнули, когда он подошел к ней ближе и нежно ущипнул за щеку.

— Ты уже решила, куда поедешь? — спросил Абд иль-Вахаб.

— Ах, пока ничего не говори, — протиснулся между ними Хамдан с поднятым указательным пальцем. — Дай-ка угадаю… — с умным видом он ткнул пальцем в сестру. — Кисимбани?

И, прежде чем сестра утвердительно кивнула, все трое шумно запротестовали:

— Ничего подобного! Ни в коем случае ты не будешь прятаться в своей деревне! Ты поедешь с нами в город! — кричали они наперебой.

— …в любом случае рада тебя видеть — и еще ужасно рада получить тебя в соседки!

Салима засмеялась и облокотилась о перила террасы на крыше:

— Кто бы мог подумать, правда?

— Как я всегда говорю, — заметила Захира, арабка примерно тех же лет, что и Салима, которая раньше часто бывала в гостях в Бейт-Иль-Тани, — у всякой вещи две стороны.

— Похоже, ты права, — ответила Салима и непроизвольно окинула взглядом крыши города. Стемнело, и освещенные окна позволяли видеть только контуры домов. Сейчас, поздно вечером, вид на город можно было назвать прелестным. Однако днем при беспощадном солнечном свете, который, подобно увеличительному стеклу, обнажал всю грязь и потрескавшийся камень, нечистоты и мусор, и днем же усиливались испарения и запахи, — днем ей здесь совсем не нравилось. При том что речь шла об очень хорошем доме, который нашел для нее Абд иль-Вахаб в купеческом квартале. Здесь, наряду с арабами и немногими индийцами, которые только разворачивали свою торговлю, жили англичане, американцы и французы, — все они очень ценили хорошие дома и удобства. Но по сравнению с Кисимбани и Бубубу все здесь производило ужасное впечатление. Салиме все казалось здесь каким-то безрадостным и одновременно пронзительно шумным, постоянно царила суета. И главное — было слишком далеко от моря, хотя от него ее отделяли несколько улиц. Только изредка здесь, на крыше, можно было угадать, что оно где-то там.

— Прошу прощения, Биби Салме, — неслышно подошел к ней Салим, — к вам гости.

— Прости меня, Захира, — крикнула Салима на соседнюю террасу, но та беззаботно махнула рукой:

— Не извиняйся! Мы теперь будем часто видеться. А мне тоже пора проведать детей. Спокойной ночи, Салима!

— Спокойной ночи! А кто приехал? — снова повернулась она к Салиму.

Глаза ее расширились от удивления, когда он благоговейно прошептал:

— Принцесса Холе, Биби Салме.

— Холе! — Сияя и широко раскинув руки, Салима бросилась к сестре.

Она все-таки получила мое письмо…

Но сияние угасло, когда Холе даже не шевельнулась, а осталась стоять, скрестив руки на груди.

— Вот теперь ты показываешь свое истинное лицо, Салима, — услышала младшая сестра вместо приветствия. — Мое уважение к тебе и без того с тех пор почти пропало, но только сейчас я начинаю понимать, как ты испорчена в самой основе своего существа.

Салима изумленно на нее посмотрела.

— Ас-саламу алейкум , Холе, — все же произнесла она неизменное приветствие. — А теперь присядь и объясни, почему так гневаешься на меня.

Холе недовольно повела головой, но все же опустилась на подушки, явно неохотно и все же с покровительственным видом.

— И ты еще спрашиваешь? — продолжила она. — Это ты-то? Ходишь в любимчиках у Меджида и неверных и так просто отдаешь им Бубубу?

Салима засмеялась, не понимая, о чем это Холе говорит.

— Я же тебе написала, как я это все перенесла. И о том, что Меджид не оставил мне выбора. Не говоря о том, — добавила она ехидно, — что это касается только меня.

— Ты была и остаешься предательницей. Да, пожалуй, это твое дело. — Тут Холе раздраженно махнула рукой, давая понять служанке, что она не желает никакого кофе, который та принесла.

— Холе, да образумься же ты, — Салима попыталась утихомирить сестру и как-то сгладить ее вспышку гнева. — Как я тебе писала, у меня не было другого выбора.

— И потому ты торчишь здесь, вместо того чтобы вернуться в Бейт-Иль-Тани? В наш дом? К этому тебя тоже принудил Меджид?

— Нет, Холе. Меня никто не принуждал. Абд иль-Вахад, Джамшид и Хамдан попросили меня поселиться ближе к ним и не возвращаться в Кисимбани. Из любви к ним я приняла такое решение. — Несмотря на недоброе чувство, которое зашевелилось в ней, Салима оставалась спокойной.

Взгляд Холе переменился: вместо праведного гнева в нем читалось холодное презрение.

— Значит, это правда, что о тебе говорят: что ты предлагаешь свои услуги прислужникам англичан. Фу, Салима!

— Но я ничего не предлагаю…

— Какую же змею я пригрела на груди много лет назад!

Холе! Крик застрял у Салимы в горле, когда сестра вскочила и, цокая каблуками, в ярости бросилась на нее — пытаясь задушить.

Устало она поднялась на крышу и долго смотрела вниз на город, прислушиваясь к голосам, к шагам и иногда доносящимся до нее звукам музыки. Несмотря на то, что ночь была теплой, Салиму знобило, и она плотнее закуталась в шейлу. Закинув голову, она стала смотреть в небо, которое развернулось над ней во всем сверкающем великолепии. Насколько хватало глаз — всюду мягкая чернота, усеянная звездами. И Салима почувствовала себя ужасно одинокой и всеми покинутой, подобной песчинке, затерявшейся в бесконечности.

Однако она была не совсем одна. Была еще одна пара глаз, которые следили за ней: глаза были прищурены, чтобы в них не попадал едкий дым от сигары, но тем не менее они зорко смотрели на нее, их обладатель притаился в черном прямоугольнике неосвещенного окна в доме напротив, только этажом ниже.

Он стоял там не в первый раз, и не в первый раз новая соседка привлекала его внимание. Он не мог бы сказать, что было в ней такое, что пробудило его любопытство. На первый взгляд, она была одной из многих арабских женщин Занзибара, не имеющих лица, скрытого под полумаской, и укутанных черной плотной тканью верхней одежды. Однако когда дул сильный ветер и раздувал их одеяния, можно было увидеть, что под черными мешками они носят яркие платья. Но в черном они выглядели, как ночные бабочки, которых он видел у себя на родине. Или как здешние летучие мыши, которые иногда в коротких сумерках парили над крышами города, словно призрачные птицы.

Может быть, его привлекла ее манера держать себя, прямая осанка, как будто она бросала вызов всему миру и без слов заявляла: Смотрите, я не согнусь! А может быть, потому, что в ее облике отсутствовали беспечность и живость, свойственные женщинам, ведущим восточный образ жизни? От нее исходили серьезность и мечтательность, которые были так чужды Занзибару и которые как-то по-особенному восхищали его и притягивали.

Однако он и сегодня провел время впустую; и когда туго свернутые листья табака превратились в дым, он загасил сигару и исчез в глубине дома.

Салима неуверенно стояла перед Меджидом, братом, который некогда был так близок ей и которого с тех пор она не видела. Он, как это и приличествует султану, пришел к ней в сопровождении большой свиты евнухов и рабынь. Его лицо, с детства отмеченное оспинками, сейчас было мертвенно-желтым с серым оттенком, кожа туго обтягивала его впалые щеки. Вокруг тусклых глаз лежали глубокие тени, а на висках и в бороде поблескивали серебряные нити. Тонкая ткань его джелабии и темная ткань абайи , украшенной по краям изысканной вышивкой, лишь подчеркивали его болезненное состояние. И тяжелые кольца болтались на его пальцах, из-за худобы кажущихся чересчур худыми и длинными.

— Ас-саламу алейкуму , — смущенно пробормотала Салима; она вдруг почувствовала себя маленькой девочкой.

— Ва аллейки ас-саламу , — отвечал Меджид на ее приветствие. — Хотя я и старше тебя, все же решил первым приветствовать тебя в городе.

Несмотря на то, что слова эти были сказаны очень приветливо и, разумеется, Меджид так и думал, Салима восприняла их как пощечину, и щеки ее заполыхали.

В действительности, Салиме — как младшей по возрасту и по положению — следовало бы первой нанести визит Меджиду. И то, что он снизошел до нее и пришел первым, свидетельствовало о его великодушии, но одновременно и о том, что он, как и прежде, считал ее виновной.

— Я благодарю тебя, — продолжал он, — что ты была так добра, что передала владение Бубубу — тем самым позволив мне сохранить лицо перед английским консулом.

Боль от потери дома, тоска по Бубубу, по заросшему саду и по собственному кусочку моря — все смешалось с гневом против Меджида за то, что он отнял у нее частицу счастья. И вместе с тем она чувствовала облегчение — ей показалось, что до примирения остался один только шаг, — и она проглотила слова, готовые слететь у нее с языка. Она несколько раз хотела заговорить и, наконец собравшись с силами, тихо и несколько уклончиво ответила: