Словосочетание «бешеный русский зверь» он понимал уже на немецком, чешском и венгерском – слышал не раз. То, что после того, как подстрелили, его опять не добили и не прикопали тут же, на месте, а поместили в лазарет на кровать с тюфяком и даже делали перевязки – удивляло Степку безмерно. Он сам, доведись ему решать, поступил бы иначе.

На второй день Степка начал, скрежеща зубами, вставать, удивляя австрийских лекарей, сестер милосердия и сотоварищей, которые предпочитали лежать в бездельном полузабытьи. Чтобы не вызывать до времени подозрений, тут же включился в грязную хозяйственную работу по бараку.

«Зер гут!» – сестрам милосердия нравился усердный русский мужик, который и часа не мог сидеть без дела.

В том же бараке была отдельная палата для раненных офицеров.

Степке там делать было решительно нечего, но однажды выпало сопровождать туда молоденькую медсестру с тяжелой корзиной. У одной из коек, на которой беспокойным сном спал светловолосый человек с запавшими глазами, Степка остановился.

– Что ты хочешь? – спросила медсестра.

– Я его знаю, – сказал Степка. – В России мы жили по соседству.

– Хорошо, – тут же сказала женщина. – Он всегда в дурном расположении духа и очень страдает. Ему будет приятно увидеть тебя. Посиди здесь. Не надо его будить, он не спал ночь…

Степка послушно сел на табурет у кровати, сложив руки на коленях. Когда медсестра ушла, он взял с тумбочки раскрытую тетрадь. Медленно, шевеля губами, прочел:

«Три главных состояния русского солдата на войне.

Первое. Без начальства. Тогда он брюзга и ругатель. Грозится и хвастает. Готов что-нибудь слямзить и схватиться за грудки из-за пустяков. В этой раздражительности видно, что солдатское житье его тяготит.

Второе. Солдат при начальстве. Смирен, косноязычен. Легко соглашается, легко поддается на обещания и посулы. Расцветает от похвалы и готов восхищаться даже строгостью начальства, перед которым за глаза куражится. В этих двух состояниях солдат не воспринимает патетики.

Третье состояние – артельная работа или бой. Тут он – герой. Он умирает спокойно и сосредоточено. Без рисовки. В беде он не оставит товарища. Он умирает деловито и мужественно, как привык делать артельное дело.

В сущности, это собирательный образ народа-крестьянина на войне…»


Максимилиан Лиховцев открыл глаза. Первое, что он увидел: солдат с перевязанной головой читает его личный дневник. Темное лицо солдата, окаймленное светло-рыжей бородой, непроницаемо и кажется смутно знакомым.

– Ну что, братец, узнаешь себя? – с усвоенной за время недолгой строевой службы бодростью спросил Максимилиан, сочтя за лучшее предположить, что солдат худо-бедно грамотен и разглядывает тетрадь не просто так.

– Никак нет, ваше благородие, – усмехнувшись, ответил Степка. – Вас – как есть узнал, а себя – не узнал. Либо уж вы, Максимильян Антоныч, совравши, либо не про меня писано…

– Ты меня знаешь? – удивился Максимилиан и в тот же миг словно волной накатили запахи, звуки, быстро сменяющие друг друга картины: Синие Ключи! Крестьянский дружок Люшиного детства… – Егор?

– Степан. Степан Егоров.

– Рад тебя видеть.

– И я, ваше благородие, – сказал Степан с таким откровенным сомнением, что Максимилиан, не удержавшись, улыбнулся.

В палате пахло плохим табаком, пригоревшей кашей, кровью, мочой и зверем, изготовившимся к прыжку. Последний запах, несомненно, исходил от Степана.

– Максимильян Антоныч, вы по-германски говорите? – спросил между тем Степка.

Макс кивнул.

Помолчали сосредоточенно, словно невидимой линейкой измеряя что-то друг в друге.

– И долго ль вы тут еще вылеживаться собираетесь? – наконец нарушил молчание Степка.

Макс почувствовал, как от этого простого вопроса, впервые со времени почти беспорядочного карпатского отступления, что-то изменилось в самой атмосфере вокруг него. Как будто прошла гроза, или рассветный ветер пронесся, колебля кроны чуть розовеющих сосен.

– Правильно ли я понял, что ты мне что-то предлагаешь, Степан? – спросил он.

* * *

Максимилиан удивлялся, как легко оказалось с ним разговаривать.

Сначала казался темным, корявым, потом разглядел, что Степка по-своему, по-мужицки даже красив. Раз увидав, уже не мог понять, куда смотрел раньше.

Он слушал, как большая собака или лошадь – всем собой. Отвечал непонятно откуда, иногда – с изумляющей точностью.

– Степан, ты бежал не раз. Не боялся разве, что убьют?

– Знамо, боялся. Страх это и есть – смерть. Другое и не страх вовсе.

– Смерть – совершенство. Ее абсолютная необратимость дана нам как точка отсчета, чтобы мы уяснили для себя, насколько поддается нашему усилию все остальное. И не боялись его совершить.

Сейчас, когда так много людей увидело так много смерти, все изменится. Люди поймут, как много зависит от них самих и перестанут воспроизводить прошлое, в котором изменения могли быть только случайными. Они все станут делать так и это будет совсем новый мир. Он грянет очень быстро. Мы его еще увидим. Ты понимаешь, Степан?

– Может быть, понимаю. Но сначала убьют еще многих, потому что это легче всего, и потому что двери открыты.

– Наверное, ты прав.

Максимилиан замолчал, слушая, как за стеной барака подвывает ветер. Тихо и безнадежно – будто ветру тоже было что сказать по обсуждаемой теме, будто и у него наболело… да только нет смысла, все равно ведь никто не выслушает.

* * *

Офицер говорил по-французски грамматически правильно, но с жестким немецким акцентом.

– Максимилиан Лиховцев? Я – Август Шнитке, гауптманн. Есть ли у вас какие-то жалобы, пожелания?

– Благодарю вас, нет, – Макс помотал головой.

Присловье старой няни Фаины про мышеловку и бесплатный сыр вертелось у него на языке. Но он все еще категорически не понимал происходящего. Что может быть нужно от него немцу? Никаких военных тайн он не знает…

– Правильны ли наши сведения о том, что на родине вы были противником режима? Даже сидели в тюрьме. Это так?

«Так вот оно что! – мысленно воскликнул Макс. – Предлагает стать шпионом!»

– То, что я сразу после начала войны поступил в юнкерское училище, а по его окончании немедленно отправился на фронт, по-моему, весьма красноречиво говорит о моих нынешних взглядах, – усмехнулся Макс. – Предавать родину я не собираюсь ни под каким видом.

– Ну что вы, господин Лиховцев! Как вы могли подумать! – почти издевательски усмехнулся Шнитке.

Видно было, что гауптманн нисколько не уважает собеседника, и даже не слишком надеется на успех своей миссии, в чем бы она ни заключалась. Макс слегка приободрился. Говорить с доброжелательным и заинтересованным врагом ему было бы на порядок труднее.

– Напротив. У нас есть для вас совершенно замечательный пакет предложений. Что вы скажете, если бы я сообщил вам, что мы готовы предоставить вам свободу и даже немного финансово поспособствовать переустройству российского государства на принципах, которые вам самому кажутся целесообразными и справедливыми? Отказ от насквозь прогнившей и дискредитировавшей себя монархии. Демократическая республика? Выборный парламент с широким народным представительством? Обширные государственные льготы для крестьян, как для самой многочисленной части населения – опоры России?

У Максимилиана моментально пересохло во рту и запершило в горле. Сколько достойных и замечательных людей в России сто лет до этой проклятой войны мечтали о том, о чем с такой небрежностью говорил сейчас аккуратный немецкий капитан! И сразу – практическое: сколько из них нынче оказались в плену?.. Но может быть, все это ложь, пошлая ловушка для того, чтобы все-таки получить какие-то сведения?

– Зачем вам республика в России? – казалось, что голос царапал горло почти до крови. – Ведь у вас в Германии – кайзер Вильгельм…

– Немцы – рациональная нация, вы с этим согласитесь? – теперь Шнитке казался серьезным и целиком сосредоточенным на разговоре. – Мы прекрасно понимаем, что даже после самого сокрушительного поражения Российский колосс будет фактором, с которым предстоит считаться созданной нами Миттельойропе. («Миттельойропа» – концепция политической стратегии Германии 1914–1915 гг., впервые изложенная в одноименной книге Ф. Науманна. Ее суть заключалась в разрыве связей Запада и России, сплочении Запада под главенством Германии и Австро-Венгрии (при второстепенной роли других стран, прежде всего Франции) и максимальном ослаблении России – прим. авт.). Перестраивать Россию снаружи сложно и хлопотно. Почему бы нам, как рачительным смотрителям европейского пространства, уже сейчас не озаботиться ее перестройкой изнутри, и не заключить взаимовыгодный контракт с теми из русских мыслящих людей, кто хочет и может способствовать переустройству и развитию своей страны? Вы историк и прекрасно знаете, что объективно на протяжении предыдущих двухсот лет ни одна европейская страна не сыграла в техническом и экономическом развитии России даже половины той роли, которую играла Германия. Все ваши цари, начиная с Петра 1, это хорошо понимали и использовали на благо своей страны и народа. Монархия, которая упустила из виду это естественное союзничество, обречена…

«Я же могу получить свободу и даже взять деньги, а потом, уже в России – ничего не делать, – подумал Макс. – Уеду в Пески, помирюсь с Алексом, буду разводить пчел и лошадей… Вернусь к милым штатским радостям, допишу роман (у меня теперь масса нового психологического материала!), назначу Люшу своей дамой сердца, может быть, женюсь на разночинке. Могу даже беседовать со Степаном (надо будет взять его с собой в качестве денщика) о римской республике и слать им фальшивые отчеты об агитации среди крестьян… – и тут же понял. – Не могу. Я – не смогу. Они это знают и бьют наверняка…»

– Я должен подумать, гауптманн, – вслух сказал он, глотая слюну, чтобы оберечь ободранное нервным потрясением горло. – Немного. Дня два-три. С вашего позволения, я бы просил разрешить мне на эти дни прогулки в саду при госпитале. Такова моя личная особенность – мне всегда лучше думалось на ходу. В России, у себя в имении…