Наталья Майорова - Звезда перед рассветом

– И что ж это значит?

– Сбежал, должно быть, по новой. Не сдержать его в клетке-то, не та натура. Теперь либо уж вовсе убьют, либо рано или поздно сюда, в родные места заявится…

Степка стоял в чистом белье и ждал смерти. Все четыреста тридцать человек пленных три дня назад так решили: умрем, но нипочем не будем против своих утруждаться и строить укрепления. Козьмодемьяновский – унтер из бывших семинаристов, сказал, что и по закону австрияки не имеют права заставлять. Если там картошку копать или на фабрике – это пожалуйста, на то и пленные, вроде бесплатных рабов. А по военному делу – ни-ни.

И вот, время ультиматума лагерного начальства истекло.

Венгры (а в охране пленных были только они – чехам австрияки не доверяли) бегали растеряно. Вид почти полтысячи бородатых русских мужиков в чистом исподнем, выстроившихся в строю, вытянувших руки по швам и только время от времени размашисто крестившихся – явно смущал их до крайности. Убить их всех? А Бог-то как же?

Прошло не менее двух часов. Бледное солнце медленно ползло в дымке над горами. Четверо русских солдат лишились чувств и повалились снопами – от голода и устатку. Сторожевые собаки, нервничая, рвались с поводков и пенились оскаленными мордами. Трое начальников-австрияков орали на охранников и совещались между собой, то и дело давая какие-то наставления чеху-телеграфисту.

По виду венгров Степка вскоре понял, что убивать всех прямо сейчас не станут. Опять будут пугать, морить голодом, вешать на столбах унтеров и, может, кого-то прямо сейчас затравят собаками. Нелюди – что с них взять.

Но, если не немедленный расстрел, значит, опять начнется неразбериха, будут разделять, сгонять куда-то… Если возникнет возможность бежать, Степка упускать ее не собирался. Не в первый раз.

Венгры тем временем притащили котел с дымящейся брюквенной похлебкой. Русские не ели горячего почти месяц, а последние три дня их вообще не кормили.

– Кто хочет есть – выходи, ешь, спи, а утром на работу, – почти без акцента крикнул по-русски старший охранник. – Ваши войска отступили везде. Варшава сдана. Война скоро закончится. Кто будет есть и работать – поедет домой, в Россию. Кто не будет – ляжет в землю, вот там, – охранник махнул рукой.

Все пленные знали, что там, куда он указывал, в ложбине, в безымянных могилах под грубо сколоченными крестами похоронная команда зарыла уже около тысячи русских, умерших от голода, эпидемий и жестокого обращения.

– Я согласен работать! – крикнул стоящий за два человека от Степки молодой парень. – Я хочу вернуться домой!

– И я!

– И я тоже!

– Предатели! – звучно рявкнул унтер Козьмодемьяновский. – Продались даже не за тридцать сребреников, а за миску брюквенной похлебки! Родина вас проклянет!

– Да разве не все равно ей? – невнятно пробормотал пожилой солдат, стоящий слева от Степана. – Хранцузам-то вон печенье да варенье ихняя родина шлет, да одежонку теплую исправно, а нам – шиш да маленько…

Строптивого унтера потащили прочь, кто-то, стукнув себя кулаком в раскрытую грудь, ринулся следом, сухо треснули выстрелы, брызнула в пыль кровь, ругательства, крики, немецкие команды, поверх всего истерический вой, в котором уже мало человеческого:

– Не убива-а-айте, братцы!

Степка сориентировался почти мгновенно, упал на карачки, чтобы не угодить под шальную пулю, и резво побежал в ту сторону, где собрались предатели.

Мягко оттеснив венгра-кашевара, огромной кружкой зачерпнул из котла и, обжигая рот и помогая себе пальцами, торопливо выхлебал с пол литра похлебки – не то, чтобы Степке так уж хотелось есть (нервное возбуждение глушило голод), но знал: горячее в утробе всегда пригодится. Потом вытащил из стоящей тут же корзины ломоть серого сырого хлеба (его пекли с добавлением мякины), есть не стал, спрятал за пазуху.

Венгр-охранник схватил Степку за руку, что-то прокричал, оскалив белые зубы.

– Ихь бин очень сильный русский мужик и завтра буду зер гут арбайтен! – отделяя слова друг от друга, внушительно сказал ему Степан.

Венгр закивал и отвернулся, прислушиваясь к командам начальника-австрийца, а Степка снова опустился на корточки и ловко, как в русском танце вприсядку, практически не попадая на линию взглядов мечущихся людей, стал продвигаться к боковой калитке в ограждении, сквозь которую недавно внесли котел с похлебкой. Он был уже близко к своей цели, когда в прямом смысле нос к носу столкнулся с псом-охранником, которого в сутолоке спустили с цепи. Оба на секунду замерли. «Р-рав! Р-рав! – строго сказал Степка, стоя на четвереньках и глядя прямо в желтые, косящие от злобы глаза. – Пошел вон!» Ошалевший от неожиданности пес прянул в сторону и побежал дальше.

Степка почти ползком преодолел незапертую калитку, и сразу же скатился в заросшую травой канаву, полную холодной вонючей воды.

– Ну, собакой я уже побыл, – сказал он сам себе и, вспомнив картинку из книжки, которую Люша показывала ему в далеком детстве, добавил. – А теперь трошки побуду зверем крокодилой.

Очутившись в неприятельском лагере в качестве пленного, Степка бежал из него при первой возможности, не считая ресурсов, не строя планов на дальнейшее и даже не особенно рассуждая о происходящем.

Его, как дикого зверя, вел инстинкт. Воля!

Разумеется, ловили.

Били нещадно, ногами, прикладами, резиновой плетью. Степка валялся на земле на гнилой соломе, оклемывался и опять бежал. На месте немцев и австрийцев Степка давно бы такого, как он, прикончил за полной бесполезностью и обилием хлопот. Те же этого почему-то не делали и даже не особенно удивлялись – бежали из плена в основном русские.

Переводили из лагеря в лагерь. Вопреки всякому разумению, с каждым разом становилось лучше.

Самым кошмарным запомнился первый лагерь под Кюстрином. Неотапливаемые бараки из рифленого железа, поставленные прямо на земле. Огромная скученность, каждый день – десятки смертей от холода, ран, желудочных болезней. Трупы по двое суток лежали рядом с живыми.

Кормили раз в день, непонятной бурдой. Вода для питья желтая с мутью, пить ее страшно, а не пить – нельзя.

Пленным французам едва ли не каждый день передавали посылки с галетами, консервами, теплыми одеялами. Русским не передавали ничего, кто хотел выжить, прислуживал французам на манер денщиков – кипятил воду, охранял место, чистил и стирал одежонку. Французы расплачивались за услуги галетами. Степка в основном услужал молодому французу по имени Жан Поль. Жан Поль был легкомыслен и глуп, и в плену не столько страдал, сколько скучал. Очень любил собак, и если кого-то ими травили, обязательно шел смотреть. Мать и пять старших сестер прислали ему любовно собранные посылки и передавали деньги. Любимым развлечением Жан Поля, которое ему никогда не надоедало, было кидать Степке галеты и одновременно командовать «Апорт!» Кидать он старался подальше, из расчета, что кто-то еще постарается галету перехватить. Свары между русскими нравились Жан Полю почти также, как собачьи бои.

Используя десяток немецких и десяток выученных французских слов Степка уговорил Жан Поля бежать из лагеря. Жан Поль вообразил себе славное приключение в компании верного «Пятницы» и возвращение в семью героем. Используя подкуп и сноровку Жан Поля в обращении с собаками, им удалось ночью миновать линии ограждений. Степка настаивал на том, чтобы уходить как можно дальше и быстрее. Но Жан Поль вскоре устал, закапризничал, замахнулся на Степку и в конце концов улегся спать под раскидистым деревом, показав Степке пальцем на место у своих ног. Степка стукнул его по голове подвернувшимся поленом, раздел, забрал все деньги и еду и деловито потрусил дальше, по-звериному раздувая ноздри и жадно вдыхая незнакомые запахи чужих лесов и чужой жизни.

В последующих лагерях условия были получше, бараки отапливались, больных, а уж тем паче покойников отделяли от здоровых, выборный лагерный комитет (в него обычно входили учителя, священники и прочие образованные люди) следил за порядком и представлял интересы пленных перед австрийцами.

Степка почти ни с кем из товарищей по несчастью в сообщение не входил, потому что не понимал в том толку – дела общего не было, а пустые рассуждения его мозгам и языку никогда не давались. Но чужие разговоры слушал исправно и внимательно. Поражения русской армии вызывали в нем тяжелую бессильную злость. Рассказы о мошенничестве интендантов и предательстве в верхах заставляли по-звериному скалить крепкие зубы. Касательно же отношения союзников к России и русским он после знакомства с Жан Полем все понимал сам и в разъяснениях не нуждался.

Женщина была доброй, теплой и приятно-упругой в теле, хотя с лица казалась очень немолодой. Ее муж – высокий и усатый (Степка видел на стене фотокарточку) – уже пять месяцев находился в плену в России: может и его кто пригреет? «Ага, Грунька моя, красоточка!» – с внутренней веселой злостью усмехнулся сытый и даже слегка пьяный Степка, вставая из-за стола и надевая поверх чистой рубахи зеленую куртку австрийца, у которой ему пришлось подворачивать рукава.

Взрослая дочь австрийца, на вид слегка слабоумная, молча оттопыривала и без того висячую нижнюю губу, а в овине, где мать с дочерью устроили Степке дневную нору, норовила прижаться к нему грудью или мосластыми коленками. Мать, несмотря на возраст, нравилась Степке больше – елозя под ним на свежем хрустящем сеннике, она мелодично подвывала и как-то очень приятно, по-немецки аккуратно и размеренно царапала спину чистыми округлыми ногтями.

Властям на четвертый день донес брат мужа, живший по соседству.

Драться Степка умел, и сил, несмотря на голод и лишения последнего года, у него доставало, но что ж поделаешь голыми руками (ну пусть не голыми, а с жердиной) против пятерых вооруженных людей?