Наталья Майорова - Звезда перед рассветом

От слов Аверьяна Савва землисто побледнел, ребятишки снова застыли дешевой картинкой.

Александр почему-то сразу поверил навету Аверьяна и теперь рассеянно озирался, новыми глазами увидав образцовое хозяйство Федотовых. Во рту появился отвратительный привкус и едко щипало в носу, словно нечаянно раскусил лесного клопа.

Так и не сказав ни слова, Александр направился к бричке. Аверьян, ухмыляясь в пегие усы, двинулся за ним, но Кантакузин предпочел его не заметить.

И Савва, и Аверьян были ему в этот момент одинаково противны.

Когда Александр подъезжал к Синим Ключам, уже вечерело.

«Что ж я скажу Любе? – подумал он и тут же пришел ответ. – Ничего не скажу. Ровным счетом ничего.» – Немного спустя, когда уж видна была башня-головка Синей Птицы между деревьев: «Что ж, я – благороден? Не хочу расстраивать жену, не хочу пользоваться доносом?.. Нет. Я просто убираю полученные мною сведения до времени, прячу их, как карточный шулер прячет в рукаве дополнительного туза… Это если быть честным перед самим собой. Но кто сказал, что нужно быть честным?»

Заря гасла тихо и кротко. Небо розовело свежо, как девичий сарафан. Вдоль холмов за Удольем лиловой оторочкой легла уже сумеречная тень. Дул ровный теплый ветер, рождая в полях странный звук, как будто кто-то вдалеке наигрывал на огромной дуде. Наступала ночь.

– … Места, где люди убивают друг друга сотнями тысяч, они называют театрами, – отчужденно произнесла Люша. – Мне это кажется символичным.

– Театрами? – Юрий Данилович Рождественский удивленно поднял бровь. – Ах да, действительно – театры военных действий. Ты права…

– Но ведь вы не стали бы звать меня к себе, чтобы поговорить о войне, – проницательно заметила молодая женщина. – Меня – в последнюю очередь…

– Разумеется. Хотя – и это тоже. Впрочем, нет, – Юрий Данилович в явном смущении сплел пальцы и постучал по столу ребром соединенных кистей. – Видишь ли, Люба, у меня есть сын.

– Я помню, – кивнула Люша. – Он военный. Кажется, его зовут Владимир. С ним что-то случилось?

– Валентин. Нет, по счастью нет. Наоборот, он приезжает сюда, в Москву в отпуск. Моя жена летает и трепещет от восторга, как моль, выпущенная из шкафа. А мне, признаюсь тебе честно, весьма не по себе.

– Отчего же? Он ваш, как-никак сын.

– Именно – «как-никак». Я никогда не понимал и не разделял его интересов, а он – моих. С тех пор, как Валентин поступил в кадетский корпус, я общался с ним много меньше, чем со швейцаром в Университете.

– Но что же я…

– Жена вслух рассуждает о том, как мы будем «развлекать Валеньку» в Москве и у меня мороз по коже от ее планов – так они, называя вещи своими именами, глупы и ничему не соответствуют. Но ведь при этом она безусловно права в том, что война – это кровь и смерть, и ему нужно отдохнуть от ее ужасов…

– Вы хотите, чтобы я развлекала вашего сына во время отпуска? Как? Может быть, чтобы он как следует отдохнул от ужасов войны, мне следует его соблазнить?

– Ах, Любочка! Несмотря на все воспитание, полученное тобой в доме незабвенного Лео, все-таки в тебе что-то осталось от того полудикого ребенка, которого Николай…

– Этим ребенком была именно я, и куда бы оно подевалось? – пожала плечами Люша. – Так что – соблазнять не нужно?

– Конечно, не нужно, как ты вообще могла подумать о таком! Валентин уже много лет женат. Его жена приедет вскоре вслед за ним и, наверное, останется жить у нас в Москве до конца войны. Прежде они с женой жили в Варшаве, но – ты ведь знаешь! – Варшава нами оставлена…

– Знаю. Но чего же вы от меня хотите?

– Да если сказать по чести, я и сам толком не понимаю. Но вы же все-таки приблизительно одного поколения, твой муж историк, ты наверняка осведомлена о современной культурной жизни Москвы…

– Мой муж – помещик. Культурная жизнь, о которой я осведомлена – это цыганский хор и ресторанные певички? Хорошо, я все сделаю, – сказала Люша, не делая промежутков между фразами, и в завершение спросила. – Но что ж он за человек?

– Я этого не знаю! В том-то и дело заключается! – с сердцем воскликнул Юрий Данилович. – До войны мы с ним почти не сообщались. Несколько коротких писем к праздникам, один или два коротких визита, во время которых он непрерывно пил и кутил с бывшими однокашниками. Впрочем, с матерью он регулярно встречался на водах, куда сопровождал жену (она у него вечно болеет и лечится). Когда началась война, Валентин осознал, что пришло его время, и неожиданно стал писать мне пространные письма, похожие на барабанную дробь. Долг перед Отечеством, миссия славянства, призыв Государя… – тра-та-та-та-та! У меня от них сразу же начиналась мигрень. Впрочем, здесь же у него обнаружилась наблюдательность и даже некоторые литературные способности. Теперь, после всех поражений, его ликованию, естественно, пришел конец, а взамен наступила паранойя. Русский солдат – совершенный добрый молодец, но ему не дают разбить врага, потому что везде – заговор и предательство. Генерал Алексеев связан с врагами существующего строя, которые скрываются под видом представителей Земгора, Красного Креста и военно-промышленных комитетов (Земгор – Главный комитет по снабжению российской армии. Создан в июле 1915 года деятелями Всероссийского земского союза и Всероссийского союза городов (отсюда и название). Российское общество Красного Креста – общественная благотворительная организация, часть международного движения Красного Креста и Красного Полумесяца, возникшего в середине XIX века для помощи раненым. Военно-промышленные комитеты – организации российских предпринимателей, созданные в мае – июле 1915 года с целью способствовать мобилизации промышленности для военных нужд. Председателем Центрального ВПК в 1915–1917 гг. был А. И. Гучков – прим. авт.). Русская интеллигенция целиком, как обычно, ненавидит монархию. Общественные деятели регулярно посещают фронт, якобы для его объезда и выяснения нужд армии. На самом же деле это происходит с целью войти в связь с командующими армиями. Члены Думы, обещавшие в начале войны поддерживать правительство, теперь трудятся, не покладая рук, над разложением армии. Они уверяют, что настроены оппозиционно из-за «германских симпатий» Императрицы и Распутина, однако чтят Государя и Отечество. Но их речи в Думе, не пропущенные военной цензурой для напечатания в газетах, раздаются солдатам и офицерам в окопах в размноженном на ротаторе виде…

– Ну, вряд ли он придумал про раздачу речей, – пожала плечами Люша. – И, судя по тому, что недавно происходило в Москве, многие московские жители думают так же, как ваш сын (Люша имеет в виду антинемецкие погромы, прокатившиеся по Москве весной 1915 года, в ходе которых пострадало 475 торговых предприятий, 207 квартир и домов, 113 германских и австрийских подданных и 489 русских подданных с иностранными или похожими на иностранные фамилиями. В ходе предшествующих погромам манифестаций тысячные толпы требовали отречения царя и пострижения императрицы-немки в монахини – прим. авт.).

– Позор! Позор! – энергично воскликнул Юрий Данилович. – Я на Большой Спасской улице подобрал наполовину сгоревшие ноты, изготовленные по заказу Рахманинова (в числе прочего была разгромлена и нотопечатная фабрика, принадлежавшая вдове прусского подданного. – прим. авт.) и специально сохранил их в память о современном варварстве. Представь, у нас в Университете в научном обществе внесен проект об исключении лиц с немецкими фамилиями! Я, конечно, выступил и сказал, что тогда и фамилию Рождественский прошу считать чисто немецкой… В общем, если у тебя получится немного отвлечь Валентина от параноидальных мыслей о всеобщем предательстве или хоть чуть-чуть это его тра-та-та утишить, я буду тебе страшно признателен!

– Да если уж он такой тра-та-та, как вы говорите, то как же его больная жена с ним живет? – улыбнулась Люша.

– Как если бы жила с барабаном и литаврами из симфонического оркестра, – ответно усмехнулся Юрий Данилович и вяло помахал рукой собственной супруге, которая уже пятый раз просовывалась в дверь и энергичными жестами показывала, как наливают чай в чашку. – Где-то так. Человек ко всему привыкает.

За приспущенными тяжелыми шторами горит летний закат. Алый луч, протянувшись по подоконнику, добрался до письменного стола, заставил сиять позолоченные корешки книг, окрасил воду в венецианском канале – на рисунке под стеклом. Узкая гондола, изображенная уверенной рукой в два штриха, скользит стремительно и, кажется, вот-вот скроется с глаз… но неизменно остается на одном месте.

– Господи, да ведь я ее ненавижу!

По мягкому лицу молодого князя Бартенева, как злобные зверьки, ходили под кожей желваки.

Со стен, обтянутых шелком и расписанных рокайлями, венками и рогами изобилия, на него недоуменно поглядывали пухлые прелестницы кисти Пуссена и Буше. Хрупкая мебель вишневого дерева выглядела так, будто простояла здесь, в дворцовой зале, не меняя позиции, лет двести – с момента изготовления. Собственно, так оно и было. Брошенные где попало шарфы и перчатки, бутылка с двумя бокалами, начатая коробка сигар, жокейское кепи и другие следы обитания мужчин – как, в общем-то, и сами мужчины, – казались здесь чем-то совершенно инородным.

Бартенев с размаху, лицом вниз рухнул на укрытую леопардовой шкурой софу. Плечи его мелко тряслись.

– Сереженька, ради бога! – великий князь – высокий, красивый, но уже несколько одутловатый, нерешительно тронул Бартенева за икру, обтянутую узкими брюками – коричневыми с голубой полосой. Сережа строптиво дрыгнул ногой. – Но мне казалось, что ты с Юлией ладишь вполне… Тем более теперь, такая удача для всей вашей семьи… Дас нетте кинд (милый ребенок)! – от нахлынувших чувств Дмитрий перешел на немецкий, который считал своим родным языком (его мать была немкой, выросшей в Германии, и говорила со своими детьми по-немецки, изменив этой привычке лишь недавно, с началом войны, после недвусмысленного пожелания императора). – Знаешь, Сереженька, вот я очень хотел бы иметь сына или дочку. Такие маленькие золотоволосые херувимчики… Я бы сам наряжал их, мастерил бы им игрушки, катал на спине, изображая лошадку… И какая разница, каким образом…